Мод Селвин Джонс пригласила его домой на поздний ужин. Поговорить о делах – так она обставила свое приглашение. Мод была декоратором, причем лучшим в Лондоне. Джо нанял ее, чтобы придать одинаковый облик всем сорока пяти магазинам компании «Монтегю» и оформить убранство нового, в Найтсбридже. Тот магазин Джо собирался сделать центральным. Мод могла бы и не работать. Богатство позволяло. Но она не бросала работу, поскольку оформление магазинов и салонов дарило ей новые впечатления и злило ее отца. Отцовская злость всегда ее забавляла. Мод была известна не только как декоратор. Пожалуй, еще больше она прославилась экстравагантными путешествиями. Мод бродила по горным тропам Непала. На верблюде пересекла Марокко. Жила в шатрах аравийских бедуинов. Она успела побывать замужем. Ее муж, судя по рассказам человек грубый и неумеренно пивший, был убит во время их путешествия в Каир. Недовольный обедом в местном ресторане, он оскорбил владельца, а через пару дней его нашли в глухом переулке мертвым, с ножевыми ранениями. Полиция утверждала, что его убили уличные грабители, но в эту версию никто не поверил. Мод, дочь богатого уэльского шахтовладельца, унаследовала миллионы мужа. Ей не сиделось на одном месте. Мод любила все страны, кроме Англии. Особенно ее привлекал Восток. Злые языки утверждали: когда у нее не было возможности отправиться в дальнее путешествие, она сбегала в Ист-Энд, на темные улочки Лаймхауса, известного своими опиумными курильнями. За обедом они с Джо выпили изрядное количество вина, а потом, перейдя в ее гостиную, пили бренди. Когда бутылка опустела, Мод подошла к его стулу, устроилась между колен и поцеловала в губы. Сам поцелуй ему понравился, но потом он стал сбивчиво объяснять, что не относится к числу романтических мужчин, что он… – Что? – насмешливо спросила Мод. – Ты не создан для семейной жизни? Дорогой, не льсти себе, я охочусь вовсе не за твоим сердцем. Она принялась расстегивать ему брюки. Полные ярко-красные губы Мод помогли Джо ненадолго забыться. Отодвинуть постоянную душевную боль жизни без Фионы. Когда они перешли в спальню, Джо попытался целиком раствориться в прекрасном, податливом теле Мод. Ему это удалось… ненадолго. Он даже обманул себя, поверив, будто в этот раз совсем освободился от гнетущей печали. Когда все закончилось, душевная боль вернулась, став вдвое мучительней. Так происходило всякий раз. Он удовлетворял потребности тела, оно успокаивалось, а сердце снова обнаруживало обман, по-прежнему оставаясь сокрушенным, пустым, томящимся неутолимой тоской. – Ты уверен, что не хочешь остаться? – спросила Мод. – Занимай любую гостевую комнату. Совсем не обязательно спать в моей постели. – (Джо отклонил и это предложение.) – Знаешь, Джо, таких жутко одиноких мужчин, как ты, я еще не встречала. Настороженный и пришибленный, как раненый тигр. Джо молча оделся, подошел к кровати, поцеловал Мод в лоб, затем укрыл и сказал, чтобы засыпала. – Не спится мне, дорогой. – Она наклонилась над ночным столиком, чтобы зажечь лампу и раскурить кальян. Вся прислуга Мод уже спала. Джо самостоятельно выбрался из дома и пошел по Экклстон-стрит, надеясь поймать кеб. Знакомая печаль опустилась на него, словно громадная летучая мышь, накрыв черными перепончатыми крыльями. Холодная зимняя ночь была как нельзя кстати. И пустынная улица – тоже. Сегодняшний вечер был ошибкой, какие он уже делал и наверняка сделает снова. Ему не раз встречались женщины, подобные Мод. Они никогда не просили того, чего он не в состоянии дать. Им требовалось его тело и время, но они никогда не зарились на его сердце. Женщины, чем-то похожие на него, с такими же внутренними барьерами. Такие же пришибленные. Пришибленные. Джо усмехнулся, вспомнив, что Мод назвала его этим словом. Потом горько улыбнулся. Он не был пришибленным. Он был раздавленным. Разломанным на тысячи кусочков. Единственная женщина, способная вернуть ему цельность, была и останется недосягаемой. Глава 61 – Питер, неужели ничего? Совсем ничего? – спросила Фиона, глядя на своего биржевого маклера. – Быть этого не может! – Как видите, может, – ответил Питер Херст, прислоняясь к спинке стула. – Согласен, ситуация необычная. Добыть их становится все трудней. На прошлой неделе я сумел продать вам две тысячи. Две недели назад – всего пятьсот. А на этой неделе они иссякли. – Почему? – Потому что их никто не продает. Желавшие продать уже сделали это. Их акции у вас. Кстати, из-за вас акции «Чая Бертона» стали крайне неликвидными. Питер говорил. Фиона мерила шагами свой кабинет. Она подошла к окнам, выходящим на реку. Серое весеннее небо, готовое вот-вот пролиться дождем, действовало на нее угнетающе. Она смотрела на широкий Гудзон, но видела совсем другую реку и другую пристань. Вокруг той пристани клубился серый туман, окутывая черную фигуру. Фигура застыла, ожидая ее. Фиона закрыла глаза, прогоняя образ, подавляя гнев и боль, всколыхнувшиеся в ней при виде темного человека. А ведь столько лет прошло. Раз в неделю последние десять лет Фиона встречалась с Питером и приобретала акции «Чая Бертона». Поначалу они стоили дорого: от пятнадцати до двадцати долларов за акцию. Тогда она с трудом покупала по десять, в лучшем случае по двадцать акций в неделю. С ростом ее доходов положение изменилось. Фиона упорно скупала столько, сколько могла. Нынче, вследствие убытков, понесенных компанией Бертона в Индии и Америке, цена акции, если эту акцию удавалось найти, упала до пяти с лишним долларов. Однако главной трудностью Фионы была не стоимость акций, а поиск продавцов. Сегодня она владела двадцатью двумя процентами акций «Чая Бертона», записанными на два десятка компаний. Все они имели адреса, но благодаря уму и изворотливости ее адвоката Тедди Сиссонса ни один адрес не позволял добраться до настоящей владелицы. Ее доля в акциях «Чая Бертона» была большой, но недостаточной. Фиона намеревалась и дальше покупать акции, пока в ее руках не окажется пятьдесят один процент и компания не перейдет к ней. За десять лет ее ненависть к Уильяму Бертону ничуть не уменьшилась. Она уничтожит это чудовище, сколько бы денег ни пришлось ей заплатить за его акции. Не свершит правосудие – на правосудие она не рассчитывала. Отомстит ему. Единственным недостатком ее плана как вначале, так и сейчас была невозможность отомстить Шихану Котелку. Были ночи, когда Фиона мерила шагами спальню и, глядя на колеблющиеся огоньки свечей, напряженно раздумывала, как заставить и Шихана заплатить за содеянное. Увы, безрезультатно. Для этого сперва нужно заставить Бертона признать Шихана сообщником в убийстве ее отца. Но еще раньше Бертон должен был бы признать свою вину, чего он никогда не сделает. И сколько бы раз Фиона ни погружалась в эту задачу, решения она не находила. Десять лет она жила, зная, кто именно погубил ее отца и бо́льшую часть семьи. И до сих пор ей приходилось выжидать, сознавая собственное бессилие. Фиона чувствовала себя скованной по рукам и ногам. Ее маклер не способен добыть больше акций. Сама она так и не придумала способ уничтожить Шихана. Сколько еще ей ждать? Херст шелестел бумагами, листая их у себя на коленях. – Фиона, я приложу все силы, но сомневаюсь, что до конца месяца сумею достать еще хотя бы несколько акций. – Питер, акции мне нужны сейчас, а не в будущем месяце! – резко ответила Фиона, поворачиваясь к нему. – Пошлите кого-нибудь в Лондон. Найдите держателей и вытряхните из них акции! – Я понимаю вашу досаду, – сказал маклер, ошеломленной резкостью ее тона. – Но вы должны сознавать истинное положение вещей. У вас двадцать два процента акций, а владелец компании по-прежнему сохраняет пятьдесят один процент. И акций практически нет в продаже. – Не верю, что у него остается пятьдесят один процент. Вскоре ему придется их продать. – Фиона, я не вижу причин, которые заставили бы его вдруг продать контрольный пакет. – Бертон по уши в долгах, – сказала Фиона, усаживаясь на край письменного стола. – Он занял у банка «Альбион» почти триста тысяч фунтов. Его индийская плантация обанкротилась, а попытка проникнуть на американский рынок с треском провалилась. Она мрачно улыбнулась, вспомнив, что провал «Чая Бертона» в Америке был делом ее рук. Это она сбила ему цены, хотя и сама потеряла в прибыли. В июне девяносто четвертого года посланцы Бертона открыли магазин на Уотер-стрит. В январе девяносто пятого магазин закрылся. – Питер, ему нужны наличные деньги. Единственный способ – продать часть своих акций. Жизнь заставит. Херст покачал головой: – Должен вам сказать не только как ваш биржевой маклер, но и как друг: Фиона, я не понимал и не понимаю вашего навязчивого внимания к этой компании. Как вы только что говорили, компания Бертона испытывает серьезные финансовые трудности. Вы совершенно правы насчет долга. Он обременителен. Еще одна крупная неудача – и ему будет не наскрести денег на погашение банковского кредита. Вы уже вложили астрономическую сумму в акции «Чая Бертона». Сейчас эти акции не более чем платежное обязательство. Вам незачем дальше покупать их. Что вам действительно нужно… – Питер, вы не знаете, что́ мне нужно! – крикнула Фиона. – Добудьте мне эти чертовы акции! Питер побледнел. За все годы их знакомства она ни разу не говорила с ним таким резким тоном. Он встал, убрал бумаги в портфель и сказал, что надеется на следующей неделе порадовать ее новым приобретением. Спохватившись, Фиона коснулась его руки: – Извините, Питер. Я совсем не собиралась кричать на вас. Сегодня я просто… сама на себя не похожа. Маклер перевел взгляд со своего раздутого портфеля на Фиону. Обида, ясно читаемая в его глазах, перемежалась с тревогой. – Я это понял, едва войдя к вам. Выглядите вы ужасно. Так оно и было. Изменились цвета ее одежды. Фиона встретила его в темно-серой жилетке, обшитой черным галуном, белой накрахмаленной блузке, шелковом галстуке в черно-серую полоску и в узкой черной юбке. Темные тона подчеркивали усилившуюся впалость ее щек. Она заметно похудела. Ее неукротимой жизненной силы тоже поубавилось. Порой она казалась маленькой и хрупкой. – Это из-за Ника? – спросил Питер, скользнув глазами по фотографии, стоявшей на комоде за спиной Фионы. – Да, – коротко ответила она, злясь на себя за потерю самообладания и за то, что позволила поддаться страхам и эмоциям. Ей совсем не хотелось говорить на эту тему. Разговор делал реальным то, чего она опасалась. – Я так и думал. Последний раз я видел вас в похожем состоянии, когда Шейми удаляли аппендицит. Состояние здоровья Ника оставляет желать лучшего? Фиона покачала головой. Лицо у нее сморщилось. Она тихо выругалась и закрыла лицо руками, словно хотела затолкать слезы обратно. – Фиона, что случилось? Как Ник себя чувствует? Ей было не ответить. Она почувствовала, как Питер обнял ее за плечи. Он шептал утешительные слова. Когда она наконец убрала руки, маклер протянул ей свой платок. – Скажите честно, насколько он плох? Фиона шумно вдохнула: – Возможно, я преувеличиваю опасность. Да, Ник сейчас слаб. Очень плохо ест. Почти весь день проводит в постели, но вчера он прошелся по саду. Похвастался мне, когда я вернулась домой. – И давно он в таком состоянии? – С февраля. У Питера округлились глаза. Фиона это увидела и пожалела, что пооткровенничала с ним. Лучше бы он немедленно ушел. Она не хотела видеть его страх, не хотела слушать его банальные успокоительные слова. Тогда ей будет легче себя успокоить. Два месяца назад, в тот самый день, когда на фабрику привезли новую упаковочную машину, она вернулась домой в приподнятом настроении, предвкушая ужин с Ником. Фостер сообщил, что у мистера Сомса случился приступ. Фиона бросилась наверх. Ник лежал в постели: бледный, хрупкий, дышащий с трудом. Фиона поцеловала его, обхватила его лицо и едва не впала в истерику от волнения, пока Экхарт, сидевший у постели Ника, не отвел ее в сторону. Врач объяснил, что ее муж перенапряг сердце и нуждается в отдыхе. – Но ведь он поправится? Доктор Экхарт, он поправится? – дрожащим голосом спрашивала она, впиваясь в руку врача. – Сейчас, миссис Сомс, у него превосходные условия отдыха. Посмотрите на него… Видите? Несколько затрудненное дыхание, некоторая слабость. Это пройдет. Фиона кивала, позволяя ровному голосу Экхарта успокаивать ее. Мелькнула мысль: а вдруг врач утаивает правду? Но она тут же прогнала ее. Если в большинстве других сторон жизни она была твердой реалисткой, то во всем, что касалось здоровья Ника, она предпочитала закрывать глаза на правду. Фиона хотела, чтобы он поправился, значит так оно и будет. Признаки, говорящие обратное, пугали ее, но она отказывалась видеть в них общую картину угасания мужа, называя их мелкими ухабами на пути выздоровления. – Что говорит Экхарт? – спросил Питер. – По его словам, состояние Ника должно улучшиться, – ответила она. Внутренний голос напомнил: Экхарт говорил это два месяца назад и с тех пор здоровье ее мужа почти не улучшилось. Фиона приказала внутреннему голосу заткнуться. – Значит, имел место рецидив. Временное ухудшение. – Конечно, – кивнула Фиона. – Вскоре Ник окончательно поправится. – Рад слышать, – улыбнулся Питер. Он поцеловал Фиону в щеку и сказал, что всегда к ее услугам. После его ухода Фиона посмотрела на часы. Шесть вечера. Пожалуй, можно вернуться домой пораньше. Оставшуюся работу она доделает дома, после ужина. Ей нравилось возвращаться домой затемно, видеть освещенные окна и знать, что Ник ждет ее в гостиной и жаждет рассказов о прошедшем дне. С некоторых пор она намеренно задерживалась на работе, зная, что у дверей ее встретит только Фостер. Ник в это время уже находился в постели. Иногда он бодрствовал, но чаще спал. Тогда она останавливалась у двери его спальни, жалея, что нельзя войти, присесть на краешек кровати и поговорить с ним. Ей хотелось собственными глазами убедиться, что его здоровье ничуть не ухудшилось. Фиона пыталась быть оптимисткой. Возможно, сегодня он почувствует себя совсем хорошо и спустится в гостиную. Они разопьют бутылочку кларета и поболтают у камина, как раньше. Снаружи их особняк на Пятой авеню выглядел внушительно и бесстрастно, зато внутри царила теплая и приветливая атмосфера. Сюда они переселились, когда здоровье Ника только начало ухудшаться. Он хотел жить в таком месте, чтобы можно было пешком добраться до Центрального парка и Метрополитен-музея. Ник замечательно потрудился над убранством дома – над всеми четырьмя этажами, большим холлом, просторной столовой, библиотекой, кабинетом, двойной гостиной, оранжереей, вместительной кухней и множеством комнат. Ник решительно противился антиквариату. Все в их доме было сделано руками современников. Витражи, зеркала и лампы от Луиса Комфорта Тиффани. Серебро от Арчибальда Нокса. Мебель и люстры от Эмиля Галле. Картины от любимых Ником французских художников и от новой поросли художников американских, которым он покровительствовал. Фиона улыбалась, вспоминая, как замечательно они проводили время, сколько праздников и танцев они устраивали. Днем она почти не оставалась дома, а вечером, едва войдя, часто слышала гул голосов и взрывы смеха. Очередной импровизированный обед в честь друзей был в полном разгаре. Здесь праздновали годовщину свадьбы Майкла и Мэри, поженившихся в девяносто первом, и дни рождения детей. Летом на заднем дворе непременно устраивались пикники. На деревьях развешивали фонарики, играла музыка, приходила толпа голодающих молодых художников, приезжал на каникулы Шейми, учившийся в закрытой школе. Ее брат украдкой пил шампанское и танцевал с хорошенькими студентками художественных колледжей. Ник любил развлекать гостей. Любил вечера, полные друзей, угощения и вина, шума и смеха, городских слухов и любительских постановок. Улыбка Фионы погасла. Давно уже в их доме не звучал смех. Друзья и сейчас навещали Ника, однако Экхарт запретил продолжительные визиты, шумное поведение – словом, все, что могло утомить его пациента. Фиона почувствовала, как закачалось основание ее надежд и упрямого оптимизма. Горло сдавил спазм, глубокая печаль двинулась к глазам. В них снова блеснули слезы. Фиона сердито вытерла глаза. – Прекрати! Немедленно прекрати! – велела она себе. – Сейчас же!