– Да. – Не удивлюсь, если ты сейчас повернешься и уйдешь. Я сумею понять. Его слова были точно спичка, поднесенная к запальному шнуру ее гнева на миссис Мэкки, на доктора Экхарта, равнодушно назвавшего ей болезнь Ника, и на него самого за наплевательское отношение к здоровью. Шнур быстро догорел. Последовал взрыв ее гнева. – Дурак! Безнадежный дурак – вот ты кто! – заорала на Ника Фиона. – Ты решил, что я брошу тебя только потому, что ты заболел? Да я Бога, в которого не верю, молила, чтобы спас тебя от смерти! Как после этого я могу хлопнуть дверью и уйти? – (Николас молчал.) – Я хочу услышать твой ответ. Ник, почему ты мне врал? – Вынужден был. – Только не мне! – Фиона, я… я думал, что потеряю тебя. Это ведь даже не чахотка. Это сифилис! – По мне, так хоть чума! Но больше не смей мне врать! Я же чувствовала: у тебя со здоровьем нелады. Но ты отнекивался, называл разные причины. Ты и взаправду мог умереть! – Пожалуйста, не злись так сильно на меня, – тихо попросил Ник. Фиона поняла, что кричит на тяжелобольного человека. Ник лежал к ней спиной. Тогда она подошла с другой стороны. – Я не злюсь на тебя. Но больше – никаких выдумок. Беда не твоя, а наша общая. Ты поедешь со мной, и мы поставим тебя на ноги. – Я не могу быть тебе такой обузой, – покачал головой Ник. – Ты совсем не обуза, – возразила Фиона, присаживаясь на кровать. – Спать ты можешь в моей комнате. Мы с Мэри по очереди будем присматривать за тобой и… – Фиона, я должен рассказать тебе еще кое-что. Ты знаешь не обо всех сторонах моей жизни. Эту болезнь я подцепил не от… женщины. Фиона кивнула. Ник неуклюже пытался рассказать ей о своих любовных пристрастиях, пока она не оборвала его: – Николас… я знаю. Я видела фото. На корабле. Хотела убрать твои часы, и оттуда выпала карточка. Тот мужчина… у него было такое счастливое лицо. Я еще тогда поняла: он тебе не родственник и не друг. Он твой возлюбленный. – Был, – печально вздохнул Ник. – Был? А где он теперь? Ник ответил не сразу. Какое-то время он лежал с закрытыми глазами, а когда открыл, в них блестели слезы. – В Париже. На кладбище Пер-Лашез. Он умер осенью прошлого года. – Ник, я тебе так сочувствую! Как это случилось? Рассказ занял у Ника час, с перерывами на воду и отдых. Он рассказал Фионе все об Анри: обстоятельства их встречи и то, как Анри вскоре занял значимое место в его жизни. Настолько значимое, что Ник повернулся спиной к семье и остался в Париже. Ник был счастлив и ни единого мгновения не сожалел о сделанном выборе, пока одним сентябрьским вечером это счастье от него не отняли. Они гуляли по набережной Сены. Анри нездоровилось. Его знобило и ломало. Ник потрогал его лоб, затем обнял за плечи, желая успокоить. Обычно он не позволял себе такого в общественных местах – это было очень опасно. Но в тот момент Ника тревожило здоровье Анри, и он забыл об осторожности. Сзади шла ватага каких-то охломонов. Они окружили Анри и Ника, принялись оскорблять и насмехаться, а потом бросили обоих в реку. Анри не умел плавать, но Ник сумел его вытащить. – Я перенес Анри на улицу. Он еще находился в сознании, но, пока ждали помощь, погрузился в забытье. Ник отделался ссадинами, царапинами и синяком под глазом. Анри не повезло: в воде он обо что-то ударился и повредил череп. Через два дня он умер, не приходя в сознание. – Я был раздавлен, – продолжал рассказывать Ник. – Не мог ни есть, ни спать. Больше месяца не показывался на работе и потерял место. Больница сообщила о смерти Анри его родителям – добропорядочной буржуазной паре, жившей в пригороде Парижа. Они не одобряли увлечение сына живописью и круг его друзей, которых не допустили на похороны. – Я горевал один. Думал, с ума сойду от горя. Наша квартира, улицы, по которым мы гуляли, кафе, где любили сидеть… все мне стало ненавистно. Через две недели Ник получил письмо от матери. Она в последний раз просила его одуматься и вернуться домой. Материнские слова застали его в минуту слабости и смятения. Он нуждался в опоре, в семейном тепле и утешении, хотя и знал, что не сможет рассказать родителям об Анри. Ничто больше не держало Ника в Париже, и он вернулся домой. Мать и сестры искренне обрадовались его возвращению. Отец не только не выказал радости – он постоянно упрекал сына в пренебрежении своими обязанностями. Ник лез из кожи вон, пытаясь угодить отцу. Он словно наверстывал упущенное: работал на износ, контролировал открытие новых отделений банка. «Альбион» готовился к выпуску акций ряда компаний. Ник взялся и за этот утомительный труд: просматривал нескончаемые финансовые отчеты, документы по сделкам и платежам, ездил по фабрикам, складам, шахтам и прочим местам. И за все это время он не услышал от отца ни слова похвалы – только новые придирки и упреки. Ник впал в депрессию, начал пить и даже подумывал о самоубийстве. Домой он возвращался за полночь, чтобы поменьше сталкиваться с отцом. Уставший, измученный, надломленный, не знающий, где и в чем найти отдушину, он связался с компанией богатых, избалованных и распущенных бездельников, большинство которых тоже предпочитали женским ласкам близость с мужчиной. В один из вечеров, напившись до безобразия, они заявились в мужской бордель на Кливленд-стрит. Там Ник выбрал себе мальчика. Это было просто совокупление, способ забыться, не имевший ничего общего с любовью. Наутро Ник пожалел об этом, но затем снова оказался в борделе, потом еще раз и еще. Он продолжал пить и по утрам не мог вспомнить, где был минувшим вечером и как добрался домой. Здоровье Ника пошатнулось. Появилась слабость, сонливость. Мать, заметив это, заставила его обратиться к доктору Хедли, их семейному врачу. Ник думал, что тот сохранит врачебную тайну, но ошибся. Определив сифилис, доктор Хедли незамедлительно сообщил отцу, а тот отреагировал в свойственной ему манере, жестоко избив сына. Отец ударил Ника головой о стену кабинета, назвал выродком и обругал Бога за то, что послал уважаемому человеку такого сына. Нику было велено убираться из дому. Отец поставил его перед выбором: или он едет в Америку и там тихо умирает, получая щедрые деньги на содержание, или остается в Лондоне без пенса в кармане. – Фи, я лежал на полу и пытался восстановить сбившееся дыхание. Отец вышел из кабинета, но затем вернулся, наклонился надо мной и заявил, что ему известно о моих интимных пристрастиях. Оказалось, он знал о Париже, Арле и об Анри тоже. Я чувствовал, как моя кровь холодеет. Отец рассказал, как выглядел парижский дом, где я жил, перечислил названия кафе, в которых я любил бывать. «Если ты так хорошо осведомлен, тогда ты должен знать и о смерти Анри», – сказал ему я, чувствуя захлестывающую ненависть. Я всегда знал, что мой отец – чудовище, но такого от него не ожидал. Это был верх душевной черствости! А потом, Фиона, он улыбнулся и сказал: «Николас, я не только знал об этом. Я это оплатил!» Под конец рассказа Фиона не скрывала слез. У нее разрывалось сердце. В ее голове не укладывалось, что существуют отцы, способные поступать со своими детьми так, как поступил отец Ника. Сначала подстроить убийство человека, которого сын любил, а затем выкинуть сына – свою кровь и плоть – из дому, точно нашкодившего пса. Ник вытер глаза. Небольшой приток сил, вызванный лекарством Экхарта, иссяк. Фиона поняла: ей нужно как можно быстрее увозить Ника, иначе он впадет в бессознательное состояние. Пока она рылась в его вещах, разыскивая верхнюю одежду, он сказал: – По крайней мере, долго это не протянется. Скоро я встречусь с Анри. – Ты мне эти разговоры брось! – свирепым тоном заявила Фиона. – Анри придется подождать. Ты теперь в моих руках, и я обязательно поставлю тебя на ноги. Глава 35 – Их ряды растут, – сказал Дейви О’Нил. – Каждую неделю их становится все больше. Десятки новых членов. Они ничего не боятся. Они ужасно рассержены и не намерены отступать. Еще до конца года вспыхнет забастовка. По моим расчетам, самое позднее – осенью. О’Нил смотрел, как помрачнело лицо Уильяма Бертона. Рука хозяина скользнула в карман. Это он тоже видел. – Вы поосторожнее, хозяин. Оттяпаете второе, и нам придется искать другие «ушки». А время нынче горячее, – усмехнулся Котелок Шихан. Дейви не дрогнул. Даже не шевельнулся. Лучше было замереть. Бертон напоминал ему дикого зверя вроде волка или шакала. Такой зверь следит и ждет, но никогда не нападает, пока жертва не бросится бежать. Не кто иной, как Бертон, лишил его одного уха, и было это здесь, на причале склада Оливера. Дейви не хотел вновь испытать прикосновение бертоновского ножа. Физическая боль была сильной, но недолгой. Ему не давала покоя иная боль, распространявшаяся изнутри, из покалеченного места, где прежде находилась его душа. Она сводила Дейви с ума. Всякий раз, когда он сидел на собрании союза, запоминая имена, даты и планы, эта боль вызывала у него желание перерезать себе горло. Боль вгрызалась в него, когда кто-нибудь из рабочих удивлялся, почему хозяева и распорядители работ заранее знают о действиях союза, а рядовые члены и понятия не имеют. Он бы и покончил с собой, если бы не жена и дети. Без него они обречены на нищету. Деньги Бертона давали его семье уверенность в завтрашнем дне. Дейви мог позвать врача к часто болеющей Лиззи и заплатить за нужное лекарство. Дочь была его единственной радостью. Он смотрел на ее розовеющие щечки, на пополневшие ручки и ножки, и это на время заглушало душевную боль. Сара, жена Дейви, никогда не ставила под сомнение историю о встрече с ворами, лишившими его уха, и не спрашивала о внезапном увеличении семейных доходов. Она молча брала дополнительные деньги, которые каждую неделю отдавал ей муж. Платят ему, и слава Богу! За обедом все ели мясо. У детей была теплая одежда и новая обувь. Как-то Сара заикнулась, что и ей бы не мешало сменить жакет и юбку на новые. Дейви ответил отказом. Она присмотрела неподалеку дом получше и попросторнее, чем их нынешний. Семейный доход позволял снять такой дом, но муж и на этот раз не согласился. Когда Сара попыталась возражать, он посоветовал ей хорошенько подумать над его словами и не спрашивать о причинах. А причины у него есть, и весомые. Но однажды, устав от скаредности мужа, она купила себе новую соломенную шляпку, украшенную красными вишнями. В обновке Сара пришла домой, довольная и гордая тем, что наконец-то у нее есть новая вещь. Она уже и забыла, когда покупала что-то для себя. Но Дейви не обрадовался покупке. Шляпку он бросил в огонь, потом с размаху ударил Сару по лицу, опрокинув на пол. Прежде он никогда не поднимал на нее руку. Ни разу. Сара забилась в угол и плакала, не понимая внезапной жестокости мужа. Дейви и самому было тошно, однако прощения он не попросил. Наоборот, предостерег: если снова его ослушается, еще не так получит. Грузчики не дураки. Если чья-то жена вдруг покупает себе модную шляпку, а дети щеголяют в новой одежде, это сразу заметят и расскажут остальным. Хотя Тиллет и другие руководители были категорически против насилия, всегда найдутся рядовые члены союза, которые, узнав о его доносах, оторвут ему руки и ноги. Бертон вынул руку из кармана, хрустнул костяшками. – Какова точная численность членов союза? И сколько у них денег собрано на случай забастовки? – Точную численность назвать невозможно, – ответил Дейви, надеясь обмануть Бертона. – А ты постарайся, мистер О’Нил. Постарайся. Иначе мой помощник заглянет к тебе домой и перережет твоей дочурке горло. Она и мяукнуть не успеет. Дейви в очередной раз стало тошно от собственного бессилия. – В «Ассоциации работников чайных фабрик и разнорабочих Уоппинга» состоит около восьмисот человек. – Денег у них сколько? – Всего ничего. Шихан засмеялся и спросил Бертона, чего тот опасается. Затем Дейви сообщил, что в союзе портовых грузчиков состоят почти пять тысяч членов, у которых собрано три тысячи фунтов. Они обещали собратьям из Уайтчепела полную поддержку. Если начнут бастовать речные грузчики, следом работу прекратят и морские, а также матросы и перевозчики. Бертон наморщил лоб, но Шихан лишь отмахнулся: – Чем больше, тем веселее, когда им станет нечего жрать. Трех тысяч фунтов не хватит на прокорм всех ртов по обоим берегам. Если и хватит, то ненадолго. Даже если они устроят забастовку, через два-три дня сами на пузе приползут. Как денежки на пиво закончатся, там и запал пропадет. – Надеюсь, ты прав, мистер Шихан, – невозмутимо произнес Бертон; Дейви всегда становилось не по себе от этого спокойного, негромкого голоса. – Забастовка мне не по карману. Особенно сейчас, когда весь мой капитал в деле. – Да не будет никакой забастовки, – сказал Шихан. – Напрасно вы беспокоитесь, хозяин. Совсем как из-за той девки Финнеган. Говорил я вам, что она исчезнет, и она исчезла. Поди, мертва уже. Бертон полез в нагрудный карман, вытащил конверт и подал Дейви. Дейви протянул руку. Их глаза встретились, и за эти несколько секунд Дейви заметил, что глаза Бертона совершенно бесстрастны, как у акулы. Будь в них ярость, это успокоило бы Дейви. Уж лучше жгучий гнев, чем эта черная всепожирающая пустота, бездонная и пугающая. – Слышу, как под нами скребутся речные крысы, – вдруг сказал Бертон. – Прошу прощения, сэр, я что-то не понял, – признался Дейви, который ничего не слышал. – Когда крысы голодны, они не брезгуют ничем. Даже человеческим телом. Ты это знал? – Н-нет, сэр. Не знал. – Иди домой, О’Нил, и не пускай туда крыс. С этими словами Бертон повернулся и пошел к краю причала. Ошеломленный Дейви посмотрел на Шихана, но тот лишь пожал плечами. Как всегда в таких случаях, Дейви вошел на темный склад и, пройдя несколько шагов, вдруг пустился бежать. Его охватила паника. В одном месте он споткнулся и чуть не упал. Достигнув выхода на улицу, Дейви обернулся, боясь увидеть за спиной Бертона с ножом и бездонными сверлящими глазами. Выбравшись наружу, он помчался по Хай-стрит. Сегодня ему было намного страшнее, чем в ту ночь, когда Бертон лишил его уха. Пожалуй, ему еще никогда не было так страшно.