– Нет, не умер! И прекрати пинать сумку! – Умер! И ты тоже умрешь! Тогда я останусь совсем один! Глаза Шейми наполнились слезами. Лицо сморщилось в гримасе. От этого зрелища у Фионы разрывалось сердце. «Он же еще совсем малыш, – подумала она. – Он потерял всех близких и теперь боится потерять и меня». – Шейми, дорогой, послушай. Ник не умер, – сказала она, обняв брата. – И я не умру. Я буду жить еще очень и очень долго. Буду заботиться о тебе и защищать тебя от всех невзгод. Слышишь? – Обещаешь, Фи? – просопел Шейми, уткнувшись ей в плечо. – Обещаю. – Она выпустила его и ладонью начертила на груди крест, произнеся привычные слова клятвы: – Чтоб мне сдохнуть! – Нет! – взвыл Шейми. – Прости! Я просто… клянусь. Такую клятву принимаешь? Шейми вытер глаза тыльной стороной ладони и забубнил: – Дедушка О’Рурк умер, и бабушка О’Рурк тоже. И кот Моггс. И щенок Бриджет Бирн, который не мог есть, и ребенок миссис Флинн, и… Фиона застонала. Она вытерла брату нос. Как же ей сейчас недоставало матери! Ма быстро нашла бы слова, чтобы развеять страхи Шейми. Она и Фионины страхи убирала одним словом. У Фионы не было материнского опыта. Она не знала, где им купить еды и в каком углу этой захламленной квартиры приткнуться на ночлег. Она не представляла, что́ принесет ей завтра, где искать жилье и работу. И сейчас она никак не могла понять: почему ей взбрело в голову отправиться именно сюда – в этот громадный, совершенно незнакомый город? Напрасно они покинули Англию. Ведь могли поехать в Лидс, Ливерпуль или на север, в Шотландию. Можно и на запад – в Уэльс или Корнуолл. Им было бы намного лучше в каком-нибудь забытом богом текстильном или шахтерском городишке, а то и просто в деревне. Да в любом месте Англии им было бы гораздо лучше, чем здесь. Глава 23 Велев Николасу Сомсу раздеться до пояса, врач приложил к его груди стетоскоп. – Послушайте! – скорчил гримасу Ник. – Где вы храните эту штуковину? В леднике? Врач, упитанный немец с суровым лицом, даже не улыбнулся. – Пожалуйста, дышите! – скомандовал он. – Вдох, выдох… – Совершенно верно, доктор. Я умею дышать. Занимаюсь этим вот уже двадцать два года, – проворчал Ник. Он сделал глубокий вдох и такой же глубокий выдох. Ему вовсе не хотелось находиться здесь, в смотровом кабинете доктора Вернера Экхарта, где отвратительно пахло карболкой и где зловеще поблескивали металлические предметы из врачебного арсенала пыток, но иного выбора у него не было. Слабость, начавшаяся еще на корабле, только усугублялась. Фиона не раз посылала его к судовому врачу, но Ник отнекивался, находя разные поводы. Не мог же он ей рассказать, что этот визит чреват немедленной отправкой обратно в Лондон. Вчера, едва поселившись в отеле, Ник написал Экхарту, одному из лучших врачей своего профиля, и попросил о приеме. Доктор ответил быстро, сообщив, что один из пациентов не сможет прийти, а потому он ждет мистера Сомса завтра у себя. Пока Ник добросовестно дышал, доктор Экхарт переместил стетоскоп с его груди на спину и продолжил внимательно слушать. Затем выпрямился, вынул трубки из ушей и сказал: – У вас нарушения в сердце. Шумы прослушиваются. Характерное шипение в крови. «Немец есть немец», – подумал Ник. Никаких успокоительных слов для смягчения удара. Никакого ободряющего похлопывания по плечу. Бьет прямо по голове и не промахивается. Беззаботность, которой Ник загораживался от уродств окружающего мира, подвела его. «Боже мой, это уже и до сердца добралось! До моего сердца». – Ваше заболевание прогрессирует, мистер Сомс, – продолжал врач. – Болезнь всегда ищет любую зацепку. Если вы хотите замедлить это продвижение, нужно внимательнее относиться к своему здоровью. Вам необходим отдых. Хорошая диета. И никаких нагрузок. Ник ошеломленно кивал. Сначала сердце. А потом? Легкие? Мозг? Он живо представил, как болезнь, словно армия варваров, вторгается в его мозг и начинает пожирать участки мозга. Кусочек за кусочком, лишая его интеллекта и способностей, пока у него не останется ничего, кроме умения собирать одуванчики и распевать детские песенки. Этого он не позволит. Если дело зайдет далеко, он просто повесится. Врач продолжал бубнить. Ник вдруг затосковал по Фионе. Эх, была бы она сейчас рядом: добрая, отзывчивая, верная! Взяла бы его за руку и сказала, что все будет хорошо, как не раз говорила на корабле. А если бы не взяла? Эта мысль встревожила Ника. Даже у такого доброго сердца, как Фионино, есть пределы. Узнай она, чем на самом деле вызваны его утомление и вялость, и он наверняка ее потеряет. Его дражайшую Фи, единственного друга. Она пополнит список тех, кого он уже потерял. – Мистер Сомс, вы меня слушаете? – спросил Экхарт, пристально поглядев на него. – Я не шучу. Для вас предельно важно спать как можно больше. Ночной сон не менее десяти часов. И обязательно несколько раз спать днем… – Я вас слушаю, доктор Эк, – прервал врача Ник. – Я буду больше отдыхать, но я не могу превращаться в инвалида. Мне нужно открывать галерею. Валяясь на диване, я этого не сделаю. Что скажете насчет курса лечения ртутью? – Бесполезная затея, – отмахнулся Экхарт. – Ртуть чернит зубы и вызывает бесконтрольное слюноотделение. – Очаровательные подробности. А что еще есть в вашей волшебной шкатулке? – Тонизирующий состав по моему собственному рецепту. Делает организм бодрее и повышает сопротивляемость. – Что ж, давайте попробуем, – согласился Ник. Пока он одевался, Экхарт наполнил стеклянную бутылочку темной вязкой жидкостью, заткнул пробкой и назвал дозу приема. Затем сказал, что просит Ника показаться через месяц, а сейчас должен заняться другим пациентом. Ник подошел к стенному зеркалу. Завязывая галстук свободным виндзорским узлом, он осмотрел лицо. «Внешне я по-прежнему выгляжу здоровым, – подумал он. – Может, бледноват, и только». Экхарт преувеличивает. Этим грешат все доктора, иначе они лишатся пациентов. Ник надел пиджак и сунул бутылочку в карман. Проходя мимо столика секретарши, он попросил прислать счет в отель. Мартовское утро было солнечным и бодрящим. Ник выглядел настоящим щеголем в сером костюме-тройке с коричневым галстуком, который он предпочитал традиционному черному. Наряд дополняли теплое пальто и броги. Засунув руки в карманы, он шел по Парк-авеню, рассчитывая поймать кеб. Он двигался с небрежным изяществом. Прохладный ветер добавил его щекам румянца. Неплохое дополнение к высоким скулам и завораживающим бирюзовым глазам. На него восхищенно оглядывались, однако Ник этого не замечал, погруженный в свои мысли. Наконец ему попался свободный кеб. Ник уселся, велев кучеру ехать к Грамерси-парку. По пути туда его внимание привлекла художественная галерея на Сороковой улице. Белые с золотой каймой навесы над окнами, сверкающие двери с латунными ручками и бронзовыми урнами по обеим сторонам. Судя по всему, эта галерея процветала. Вид чужой галереи пробудил в нем решимость. У него будет своя галерея, и тоже процветающая. Он не позволит болезни его одолеть. Он сделан из более крепкого теста и докажет это. Экхарту. Самому себе. Но прежде всего – отцу, который назвал его недоразумением и посоветовал поскорее умереть, избавив семью от дальнейшего позора. Перед мысленным взором появилась фигура отца: внушительного, с энергичными движениями и никогда не улыбающегося. Невероятно богатого. Могущественного. Чудовищного. Ник передернул плечами, прогоняя картину, но она не исчезала. Отец выглядел как в тот вечер, когда узнал о болезни Ника. Лицо перекосила ярость. Схватив сына за лацканы пиджака, отец что есть силы ударил его о стену. Ник упал и потом лежал на полу, ловя ртом воздух и глядя на носки отцовских оксфордских туфель. Отец мерил шагами кабинет. Его туфли от «Лобба» начищены до умопомрачительного блеска. Брюки от «Пула» отглажены с безупречной стрелкой. Внешний вид для этого человека значил все. Говори и одевайся как джентльмен, и тебя будут считать джентльменом независимо от того, что ты хлещешь лошадей, избиваешь слуг и даже своего сына. Ник прогнал зловещую картину и потянулся за часами. В одиннадцать он должен встретиться с агентом по недвижимости и осмотреть места для галереи. По ошибке он открыл не переднюю, а заднюю крышку. На колени выпала небольшая, аккуратно обрезанная фотография. Ник поднял снимок. При виде улыбающегося молодого человека у него сжалось сердце. Молодой человек стоял на фоне стены с надписью «Chat Noir»[6]. Ник прекрасно помнил это место. Он почти ощущал вкус абсента и запах вечернего воздуха – невообразимую смесь сигаретного дыма, духов, чеснока и масляной краски. Он увидел своих друзей: их лица, далеко не модную одежду и руки в пятнах краски. Ник прижал руку к сердцу. Оно билось. Нарушения? Если минувшей осенью его сердце перенесло невосполнимую утрату и не разорвалось, такой ли уж сильный вред нанесут сердцу несколько поврежденных участков? Ник продолжал смотреть на фотографию, и вдруг Нью-Йорк исчез. Он снова был в Париже. Они сидели в кафе, Анри – напротив него, в своей любимой куртке цвета красного вина. И было это не в марте, а в мае. Тогда они впервые встретились. Ник вновь был на Монмартре… – Двести пятьдесят франков за эту… эту афишу?! – воскликнул Поль Гоген, чей характерный французский говор намекал на достаточное количество выпитого вина. – По-моему, такое вешать только на фонарном столбе или на щите у магазина! – Лучше афиша, чем детская мазня… вроде твоих бретонцев! – немедленно отозвался Анри Тулуз-Лотрек, вызвав взрыв хохота собравшихся. В тот день Ник продал одну из работ Тулуз-Лотрека – красочный портрет танцовщицы Луизы Вебер по прозвищу Ла Гулю. Его работодатель, известный торговец предметами искусства Поль Дюран-Рюэль, поначалу не хотел выставлять картины Тулуз-Лотрека, однако Ник сумел настоять на своем. Дюран-Рюэль разрешил выставить несколько полотен. Сам Ник получил с этой продажи лишь скромные комиссионные, но успех измерялся не деньгами. Это была победа нового искусства, которому он проложил дорогу. Продавать произведения художников нового поколения было делом нелегким. Мане, Ренуар и Моризо – те, с кого началось новое направление в искусстве, – не торопились потесниться. Однако Ник верил в успех. В 1874 году, когда авангардисты впервые выставились, они тоже не смогли продать ни одной картины. Художественный критик, взяв название полотна Моне «Впечатление. Восход солнца», презрительно окрестил их импрессионистами, приравняв к дилетантам, балующимся искусством. Бунтуя против исторической и жанровой живописи, признаваемой тогдашним обществом, импрессионисты стремились уйти от идеальных сцен, изображая реальную жизнь. Швея, склонившаяся над тканью, считалась ими столь же достойным сюжетом, как император или бог. Техника, в которой творили эти художники, была далека от академических штудий и порой выглядела нарочито небрежной. Это делалось с целью пробудить зрительские эмоции. Публика презрительно морщилась, но Ник обожал этих художников. Реализм изображаемых ими сцен жизни был созвучен его настойчивому стремлению внести хотя бы крупицу честности в собственную жизнь. В Кембридже Ник, по настоянию отца, изучал экономику. Как же иначе? Ведь он наследник семейного банка «Альбион». К тому времени, когда управление банком перейдет в его руки, Ник должен хорошо разбираться во всех финансовых тонкостях. Однако самого Ника такая перспектива не вдохновляла, и все свободное время он тратил на изучение искусства. Полотна импрессионистов он впервые увидел в Национальной галерее. Тогда ему было девятнадцать. Лето он проводил в конторе «Альбиона», ненавидя каждую секунду рабочего дня. После встречи с творчеством импрессионистов он вышел из музея, сел в первый попавшийся кеб и велел кучеру целый час ездить по городу, самостоятельно выбирая маршрут. Весь этот час Ник проплакал в наемном экипаже, где этого никто не видел и не слышал. Вернувшись домой, он знал, что больше не пойдет в «Альбион» и не продолжит учебу в Кембридже. Он пойдет против воли отца и отправится в Париж. Ник ненавидел свою жизнь: удушающие дни, семейные обеды, во время которых отец мучил его вопросами о финансах и ругал, если не получал удовлетворительных ответов. Ника сводили с ума отвратительные званые вечера, где друзья матери, словно сутенеры, подсовывали ему своих дочерей. Единственный сын богатого, именитого отца, он считался завидной добычей. Вся его жизнь была сплошной игрой по чужим правилам. Нику претило то, кем и чем он был. А на полотнах Моне, Писсарро, Дега он видел мир без прикрас, не подчиняющийся канонам общества, и эти картины становились для него живительными глотками воздуха. Слушая продолжавшуюся перебранку Гогена с Тулуз-Лотреком, Ник потягивал вино. Он был невероятно доволен собой, находился в приподнятом настроении и чувствовал себя победителем. Под аплодисменты и приветственные крики в зале появилась Ла Гулю. Оглядевшись, Ник увидел Поля Синьяка, ожесточенно спорящего с Жоржем Сёра. Официантка Эмилия Бернар заигрывала с обаятельным молодым человеком с длинными темно-каштановыми волосами. Художник, с которым Ник еще не успел познакомиться и к которому Эмилия явно питала безответную любовь. В кафе пришли коллеги Ника по галерее. Были здесь и братья Ван Гог: всклокоченный, дерзкий Винсент и рассудительный Тео, директор конкурирующей галереи Гупиля на Монмартре. И торжество, и сам этот вечер были просто замечательными, пока не случилось досадное происшествие. Ник ел вареные мидии с чесночной подливой, подбирая ее корочкой хлеба. Ник потянулся за новым ломтем к варварски разломанной буханке, лежавшей возле Гогена, как вдруг об его голову ударился большой кочан сгнившей капусты, брошенный неизвестно откуда. Очумевший Ник плюхнулся обратно на стул и на какое-то время утратил дар речи, моргая и пытаясь стереть с глаз капустную слизь. Кто-то закричал, и участники торжества быстро выявили и схватили того, кто бросил кочан. Злоумышленником оказался мелкий почтовый чиновник, возмущенный живописью Гогена. Этот человек не только отказался извиняться, но еще и отругал Ника, чья дурацкая голова загородила цель. Вонь от гнилого кочана была просто невыносимая. Ник встал и объявил, что вынужден пойти домой переодеться. И тогда молодой человек, с которым любезничала официантка, предложил зайти к нему, пообещав одолжить рубашку. – Меня зовут Анри… Анри Бессон, – представился он. – Я живу неподалеку, на соседней улице. – Идемте, – согласился Ник. Они поднялись на пятый этаж в крошечную комнату Анри. По дороге Ник сорвал с себя рубашку. Оказавшись в жилище Анри, он сразу прошел к раковине, заляпанной пятнами краски, налил кувшин воды и опрокинул себе на голову. Хозяин дал ему мыло и полотенце, а когда Ник вымылся, вытерся и облачился в новую рубашку, протянул бокал красного вина. Ник так спешил умыться, что толком не разглядел жилище Анри. Но теперь, глядя по сторонам, он чуть не поперхнулся от изумления. На стенах, у нетопленого камина, прислоненные к мебели, его окружали потрясающие, сочные, пронизанные светом картины… Танцующая девушка, чьи щеки цвета слоновой кости слегка тронуты мастерски изображенным румянцем. Прачка в мокрой юбке, подвернутой выше крепких колен. Грузчики с рынка Чрево Парижа в блузах, забрызганных кровью мясных туш. Еще одно полотно заставило Ника вновь потерять дар речи. Это был портрет двух завтракающих молодых людей. Один сидел за столом с ломтиком поджаренного хлеба и газетой. Второй стоял у окна, потягивая кофе. Оба хорошо одетые, они даже не смотрели друг на друга, но что-то сразу выдавало в них влюбленных. Картина была вполне невинной и в то же время бьющей по общественным нравам. – Черт побери! – пробормотал Ник. – Анри, почему вы это не выставляете? Увидев, о какой картине идет речь, француз покачал головой: – Николас, наши друзья изображают правду, и за это в них бросают капусту. Точнее, по их представителям, – со смехом добавил Анри и коснулся полотна; улыбка сразу погасла. – Они обнажают нас и нам же показывают. Но публика этого не выносит. Кто примет правду моей жизни? Ник и Анри уже не вернулись в кафе. Распив одну бутылку вина, принялись за вторую и до поздней ночи проговорили о своих друзьях-художниках, о Золя, Рембо и Уайльде, о Малере и Дебюсси, а также о себе. Проснувшись поутру, Ник увидел, как первые солнечные лучи ласкают спящего Анри. Он лежал, смотрел, как ровно дышит во сне Анри, но сам едва дышал, ощущая новую, доселе незнакомую наполненность в сердце… Резкий стук по стенке кеба вернул Ника к нью-йоркской действительности. Рядом стоял полицейский. – Впереди опрокинулась телега! – крикнул кучеру полицейский. – Там нет проезда. Сворачивай на Пятую! Ник смотрел на фотографию, по-прежнему лежащую у него на ладони. Глядя на куртку Анри, Ник улыбнулся, вспомнив, как сам покупал ее. Он убрал снимок и защелкнул заднюю крышку часов. Анри считал его слишком щедрым и говорил, что не стоит таких щедрот. Он ошибался. Любовь, смех, мужество, которое Анри дарил Нику, стоили несравненно дороже. Это он убедил Ника противостоять отцу и жить дальше так, как ему хочется. У них с Анри произошло несколько словесных перепалок, включая и довольно шумную сцену в Лувре. Там они говорили по-английски. Анри настоял на этом по двум причинам: желая попрактиковаться и сделать содержание их разговора недоступным для большинства посетителей. И все равно зрелище было достаточно вызывающим. – Анри, прошу тебя! Говори потише… – Скажи, что я прав! Признай мою правоту! – Рад бы признать, но… – Но – что? Тебе не нужны его деньги. Ты прекрасно зарабатываешь в галерее. – Я бы не сказал, что прекрасно. – О чем ты говоришь? Мы платим за жилье, покупаем еду и вино, ни в чем не нуждаемся… – Черт бы тебя подрал, Анри! На тебя уже смотрят. – И пусть смотрят! Quest-ce-que vous regardez, eh? Mêlez-vous de vos affaires![7] – рявкнул он на двух любопытных пожилых теток, затем снова перевел взгляд на Ника. – Николас, скажи отцу, пусть убирается в преисподнюю. Пусть лишает тебя денег. Ты сам добьешься успеха. У Дюран-Рюэля ты считаешься лучшим торговцем. Любая парижская галерея мечтает тебя отнять. – Ты хотел сказать, нанять… – Ты можешь открыть собственную галерею с отделениями в Лондоне, Амстердаме, Риме… – Анри, ты не понимаешь. Открыть галерею не так-то просто. – Messieurs, s’il vous plait…[8] – вмешался смотритель.