Портьеры на обеих картинах были отдернуты, как я их и оставил. Я хотел пожать плечами, но эти стервецы плотно примотали их к спинке кресла. – Картины как картины, – сказал я. – Хотя искусствовед я недоучившийся – я вам как-то говорил, – уверенно определю классический восемнадцатый век. Фамилия художника мне ничего не говорит, так что он, вероятнее всего, из множества незнаменитых, которые… Янош подался вперед: – Не заговаривайте мне зубы, у нас мало времени! На обеих рамах нет «замков», а на портрете к тому же нет этой чертовой Эржи. Значит, обе картины открывались. Вы ее видели, вы с ней говорили и даже… общались. – Он с улыбочкой посмотрел на постель, где валялись две подушки, а остальное пребывало в совершеннейшем беспорядке. В его глазах было обыкновенное человеческое любопытство. – Интересно, на каком языке? Вы не знаете ни венгерского, ни старого немецкого, а ей неоткуда было знать русский. Неужели все время на пальцах, как глухонемые? Вот так он, сам того не подозревая, выложил кое-какую ценную информацию о себе. Признаться, когда началась эта заварушка, у меня мелькнула шальная мысль: а что, если эти молодчики вслед за Эржи заявились к нам из восемнадцатого века, причем довольно давно, так что успели здесь освоиться и обжиться? Нет, по всему выходило, что они из нашего времени. Будь они современниками Эржи, непременно знали бы, что у нее есть и крепостные-русины, и она неплохо говорит по-русински… – Послушайте, капитан, – неожиданно мягко сказал Янош. – Ну к чему это гордое молчание? Все, что здесь произошло, – совершенно не ваше. Настолько в стороне от вашей обычной жизни, занятий, образа мышления… Случайное пересечение, и только. И должно быть вам абсолютно чуждо… И ведь в глубине души я признавал, что он полностью прав… Это, несомненно, охотники, о которых я уже кое-что слышал. Точнее, их наследники – что-то мне плохо верится в людей, способных прожить двести лет. Но если наследники охотников заняты прежним делом, выходит, свое дело продолжают и наследники тех, за кем охотятся? И он прав, зараза, – это не мое… – Поскольку картины вновь стали картинами, она уже не вернется, верно? – спросил Янош. – И уйти она могла только туда, к себе, – он кивнул на пейзаж. – Так ведь? – Да, – угрюмо сказал я. – Ключи, скорее всего, сняли совершенно неумышленно ваши солдаты? Польстились на красивые бесхозные вещички. Солдат всегда солдат, падок на все блестящее, как сорока… – Угадали, – буркнул я. – И где они сейчас? – Вон там, в ящике ночного столика, – сказал я. И ничуть не презирал себя за то, что откровенничаю с ним. В конце концов, я был не на допросе у фашистов, домогавшихся бы у меня советских военных тайн. Здесь было нечто совсем другое, не имевшее отношения к моей обычной жизни и делу, которому я служил. Да и не выдал я ему ничего. Эржи ведь сказала, что «дверь» закрылась навсегда, что охотники открывать ее не умеют… Янош повел подбородком, и я услышал, как за моей спиной открывается ящик и позвякивает серебро. – Послушайте, кто вы такие? – спросил я. – Какая разница, как нас называть? – пожал плечами Янош. – Охотники за ведьмами? – спросил я с легкой иронией. – Да бросьте вы, – поморщился Янош. – Здесь нет ни ведьм, ни колдовства, ни черной магии… и это, по-моему, опаснее всего. Пытливый человеческий ум и без подсказки дьявола может наворотить такого, что погубит мир… – А вы не преувеличиваете? Он прямо-таки впился в меня взглядом: – Вы случайно не были в том домике? – Ну, был, – сказал я. – Любопытно стало. Все-таки восемнадцатый век, доподлинный… – И что вы там делали? – Да ничего, – сказал я. – Посидел немного в гостях и ушел к себе. Как-то не было у меня желания расхаживать по восемнадцатому веку, даже с автоматом на плече. Что, на костер теперь потащите? – Не говорите глупостей, – отмахнулся Янош. – Наоборот, вас можно только похвалить за столь благоразумное поведение. – Он нехорошо сузил глаза. – А теперь представьте, что в такую «дверь» попал умный гауптштурмфюрер СС. Именно с автоматом на плече, а то и со взводом эсэсовцев. Или умный нилашист[3]. Или просто профессиональный вор-взломщик, для которого там раздолье. Что будет с историей и со всем нашим миром, если какой-нибудь беззастенчивый тип начнет корежить прошлое? Вот и делаем что можем. – Да, маскироваться вы умеете… – сказал я. Я уже понимал, что убивать они меня не будут – а смысл? – и решил позволить себе легкую язвительность – как моральную компенсацию за то, что они со мной проделали. – Что вы имеете в виду? – Вашу правую руку, – сказал я. – Ногти, точнее, их полное отсутствие. Крайне убедительный штрих к образу коммуниста-подпольщика, которым вас несомненно считают в Дебрецене. Вам это проделали под хорошим наркозом, конечно? – Без всякого наркоза, – бесстрастно сказал Янош. – В здешней политической полиции наркоз был как-то не в ходу. Мне действительно какое-то время в интересах дела пришлась выступать в образе коммуниста-подпольщика. Группу взяли. – Он усмехнулся одним уголком рта. – Я же не мог сказать им, кто я на самом деле. Ну а выдавать секреты подполья было бы непорядочно. Вот и… Мне стало неловко – признаться, ткнул он меня мордой в грязь. Я как-то сразу ему поверил, что именно так и было. Пробормотал: – Извините… – Пустяки, – отмахнулся Янош и решительно встал. – Ну что же, не вижу смысла затягивать беседу. Вы уж извините, но какое-то время вам придется пробыть в таком положении – чтобы мы успели отъехать достаточно далеко. Кто вас знает, вдруг поднимете тревогу. Правды вы, конечно, не расскажете никому, чтобы не угодить к психиатрам, но мало ли что можно выдумать… Потом придет дворецкий и вас освободит. – Он что, тоже из ваших?! – удивился я. Как-то не представлялся Иштван в роли их сообщника. – Ну что вы, – усмехнулся Янош. – Будь он нашим сообщником, мы узнали бы о картинах гораздо раньше. Гораздо. Просто он пожилой человек, знает жизнь и примерно представляет, чего от нас ждать в случае ослушания… Ну все, конец разговорам. Он скомандовал что-то, очевидно, на мадьярском, и его молодчики бросились к картинам, доставая из ножен на поясе штык-ножи (они оба приехали с маузеровскими винтовками, что ни у кого из наших удивления не вызвало). И сноровисто принялись вырезать картины из рам. Клинки, судя по всему, были отточены до бритвенной остроты – холст поддавался под лезвиями, как марля под острыми медицинскими ножницами. Закончив, стали аккуратно сворачивать их в рулоны, а рулоны перевязали немецким бумажным шпагатом. – Зачем они вам? – вырвалось у меня. – Сожжем, – ответил Янош. – Как обычно с такими вещами и поступаем. Мало ли какой хитромудрый умелец еще может сыскаться… Ну, прощайте, капитан. Не держите на нас зла и постарайтесь уцелеть на этой войне… Удачи! Он взял с крючка ключ от входной двери и вышел первым. Помощнички вынесли за ним рулоны, и слышно было, как поворачивается ключ в замке. Странно, но я, сидя вот так, накрепко привязанный к креслу, ощущал лишь невероятное облегчение оттого, что эта история кончилась, в общем, благополучно для всех. И не придется давать никаких тягостных объяснений. И никого не будет интересовать судьба двух картин из добрых двух десятков висевших в доме. Скоро мы все равно отсюда уйдем навсегда, и кого заботит судьба оставшегося в доме имущества? Венгры им будут заниматься, пусть у них в случае чего голова и болит. Янош рассчитал все точно. Видимо, для того они и выносили три раза картины, чтобы приучить наших: эти мадьяры постоянно так делают. Никто ничего не заподозрит. Все документы и пропуска у них в порядке – да и могут, отъехав не так уж и далеко, пересесть в другую машину, которую никто не видел. И концы в воду. Так что в «Смерш» мне идти не с чем: доказательств и улик никаких, а если я заикнусь, что это за картины и почему за ними охотились – Янош прав, к психиатру отправят. Крестик, подарок Эржи, доказательством чего бы то ни было быть не может… Как и непривычный, несовременный аромат ее духов, все еще витавший над постелью. Не знаю, сколько прошло времени перед тем, как в замке заскрежетал ключ – руки мне связали спереди, но часы я надеть не успел, оставил на ночном столике. И голову повернуть к двери не мог – качественно они меня связали. Передо мной, как я вообще-то и ожидал, возник Иштван, и лица на нем не было. Перекрестился (рука явственно дрожала), облегчение выдохнул: – Слава богу, господин капитан, они с вами ничего не сделали. А ведь ничего им не стоило… – Что стоишь? – прикрикнул я. – Веревки режь! – Ага… конечно… веревки… сию минуту… Он бросился к столу, позвенел столовыми ножами, видимо, выбирал поострее, подскочил и принялся меня освобождать. Освободитель из него оказался никудышный – руки так тряслись, что я всерьез опасался, как бы не полоснул по мне. И приказал: – С рук начинай, а там уж я сам как-нибудь! Он подчинился, и с остальным я справился сам. Встал с кресла, стряхнул обрезки веревок (подумав, что их во избежание излишних расспросов лучше поскорее выкинуть в мусорный бак). Иштван чуть ли не навытяжку стоял рядом, вид у него был – краше в гроб кладут. Недурно его должны были запугать… В темпе постарался обдумать, что делать дальше… и выходило, что ничего делать не нужно. Абсолютно ничего. Забыть только что происшедшее, как дурной сон. Они, должно быть, сразу так притопили газ, что быстро оказались вне расположения роты. А связываться с соседями, со «Смершем», давать их приметы, просить, чтобы задержали… На каком основании? В чем я их могу обвинить? Обрезки веревок на полу ничего не доказывают. Исчезновение картин – пожалуй, тоже. Вполне может оказаться, что документы у них не фальшивые, что они внедрились в структуры новой власти и Янош – настоящий комиссар по делам искусств этой власти – как же, коммунист-подпольщик, пытанный в тайной полиции, лишившийся ногтей на одной руке. И он действительно как-то так устроил, что ему поручили обследовать картины в подлежащих национализации дворянских усадьбах. Правда, он может никогда больше не объявиться в Дебрецене, но это уже дело десятое… А главное… Мне, собственно, не за что таить на них зла – всего-то двинули пару раз. Прилетало и сильнее. Зато избавили меня от картин. Теперь я на любые вопросы могу отвечать со спокойной совестью: увезли венгерские товарищи с надлежащими мандатами от нового народного правительства, у них и спрашивайте… И все же кто они? Уж явно не любители, действующие сами по себе. Иштван должен что-то знать, не зря чуть ли зубами не стучит от страха… – Иштван, что это за хваткие ребята? – спросил я. Дворецкий оглянулся так, словно эти хваткие ребята все еще стояли за нашими спинами, понизил голос чуть ли не до шепота: – Инквизиция… Вот тут он удивил меня всерьез. Инквизиция для меня была чем-то чуть ли не из древней истории – ну, предположим, не такой уж древней, но все равно чем-то вроде музейного экспоната вроде рыцарских доспехов или чучел мамонтов. – Какая может быть инквизиция в двадцатом веке, Иштван? – сказал я. – Ее же давным-давно отменили, закрыли, ликвидировали… в общем, аннулировали, не знаю уж, как это по правилам исторической науки зовется. – Так это официально, господин капитан, – сказал Иштван. – Официально больше ее не существует, а на деле, вы сами только что убедились, никуда она не делась. Разве что теперь они давно уже не могут никого официально судить и казнить, но разве это им мешает всадить кому-нибудь нож под лопатку? Убивать людей запрещено законом, но это ведь не останавливает и обычных убийц, а уж этих… Их как бы и нет, но они есть. И не так уж мало народу о них знает. У нас они себя именуют «Рыцарями Христа», а вот как в других странах – не знаю. Хотя дедушка Шандор говорил, что они, пожалуй что, действуют по всему миру. Он с ними однажды сталкивался… Я усмехнулся: – Что, и он, человек книжный, состоял в каком-то тайном обществе, искавшем старинные тайные знания? – Боже упаси! – серьезно ответил Шандор. – Просто однажды он приобрел старую рукопись, в которой было… он так никогда мне и не рассказал, что там было. Какие-то старинные знания… которые, как выяснилось, инквизиция считала запретными. Он-то, вот как вы, полагал, что ее давно не существует, а она возьми да и объявись. К нему пришли самые обычные люди, эти самые «Рыцари Христа», объяснили истинное положение дел и растолковали, что случается с людьми, которые идут им вопреки и не слушают их добрых советов. Это было через несколько лет после того, как он купил рукопись барона Баринкая и картины, так что дедушка сразу понял, что перед ним те самые охотники. Для которых переступить через труп все равно что через бревно. Отдал им рукопись, из-за которой заварилась вся каша, и на кресте поклялся, что сам он ни в каких таких тайных обществах не состоит. – Ага, – сказал я. – А о рукописи Баринкая и картинах, я так понимаю, он благоразумно умолчал? – Вот именно, – сказал Иштван. – Тем более что они и не спрашивали. Подумал: если расскажет, они, чего доброго, могут решить, что он их обманывает и все же занимается тем, что они категорически не одобряют. И неизвестно, чем кончилось бы. Знаете, что самое интересное, господин капитан? Они вовсе не требовали, чтобы дедушка держал их визит в тайне, наоборот. Конечно, сказали они, не стоит кричать о нас на всех перекрестках и печатать в газетах, но всевозможные книжники, которые интересуются разными старинными рукописями с тайными знаниями, должны уяснить: инквизиция существует по-прежнему и очень этого не одобряет. Разве что давно действует иначе, чем в прошлые столетия, но оттого не перестала быть опасной, как змея… Стала даже опаснее. Дедушка сказал, что в этом был резон. Если бы он пошел в полицию и принес жалобу, что ему угрожают инквизиторы, ему рассмеялись бы в лицо и сказали, что инквизиции давно не существует и лучше бы ему вместо полиции сходить к врачу. А потом где-нибудь в темном переулке его нашли бы с ножом в спине, без часов и с вывернутыми карманами – еще одна жертва грабителей, их нынче столько развелось… Вот вы, господин капитан, простите за дерзкий вопрос, будете писать рапорт своему начальству или в военную контрразведку, что на вас напали агенты инквизиции и похитили картины? – И не подумаю, – ответил я честно. – К психиатрам отправят. Какая в двадцатом веке инквизиция? – Вот видите, вы прекрасно все понимаете… – Значит, ты их и раньше знал? – Боже упаси! – так и вскинулся Иштван. – Век бы их не знать! Просто ко мне в вестибюле подошел тот, что называл себя комиссаром Яношем, отвел в сторонку и сказал с улыбочкой: «Господин Пальчаи, вы ведь должны были слышать от вашего высокоученого дедушки, кто такие «Рыцари Христа»? Позвольте представиться, это мы и есть». А глаза – как шилья, улыбка змеиная, умей гадюка улыбаться, наверняка так бы и улыбалась. Ну, вы ж его чаще меня видели, да и к вам он, наверно, дружелюбием не пылал… Я буквально оцепенел, как кролик перед удавом, а он продолжает обыденно так, чуть ли не весело: «И вы, господин Пальчаи, конечно же, как всякий здравомыслящий человек, хотите жить?» – «Хочу, конечно», – говорю я. Он улыбнулся еще змеинее и говорит: «Хорошо. Жить вы будете. Если в точности исполните мое поручение, – и подает вот этот самый ключ. – Через четверть часа – не раньше! – отопрете спальню капитана и развяжете его. И упаси вас боже сделать это раньше. Помните: русские уйдут, а мы останемся…» Ох, господин капитан… Когда я брал ключ из этой его изуродованной руки без ногтей, у меня мурашки по спине побежали… – Он покосился на нетронутую бутылку токайского. – Господин капитан, не будет слишком большой дерзостью с моей стороны, если я попрошу стаканчик винца? Нервы звенят, как струны на цыганской гитаре… – Налейте, – сказал я и мысленно махнул рукой. – А заодно налейте и мне. Выпьем за благополучное окончание этой истории…