Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 10 из 25 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Вот, собственно, и всё. Через три дня, как и планировалось, наша дивизия выступила на Будапешт, и завертелась такая карусель, что помнить обо всем, что случилось в графском доме, стало просто некогда… Да и потом если я о чем-то и вспоминал, так это об Эржи. Уж ее-то забыть было трудно. А вот все остальное… Еще раз повторю: все это не мое. Я демобилизовался летом сорок пятого, восстановился в институте. Тяжеленько пришлось, конечно, после перерыва на целую войну, но я справился, закончил, стал искусствоведом, как мечтал еще в школе, и началась мирная жизнь со своими заботами, проблемами и профессиональными сложностями. А эта история… Возможно, будь я историком, и попытался бы что-нибудь выяснить. Вполне возможно, в Венгрии и сейчас в архивах найдутся какие-нибудь документы о жизни и судьбе баронессы Катарины Капоши. И где-нибудь в запасниках может храниться рукопись барона Баринкая. Вряд ли граф взял ее с собой, когда бежал в Западную Германию, – когда началась национализация и знатные господа наперегонки кинулись в эмиграцию, они в первую очередь думали о драгоценностях, а не о старинных рукописях – разве что те были очень уж большими раритетами и стоили громадных денег. А через эти документы, весьма вероятно, можно было бы выйти и на другие… А впрочем, нет, и будь я историком, за такое дело бы не взялся. Причина в складе характера и образе мышления. Понимаете, мне всегда были категорически не по душе все эти секреты пирамид, тайны алхимиков, зашифрованные знания и тому подобные «чудеса и приключения» – был даже журнал с таким названием. Подавляющее большинство всей этой писанины – откровенная выдумка. И то, что все это произошло со мной в реальности, дела не меняет. Не мое это, хоть режьте. Нет у меня ни малейшей тяги ко всему этому загадочному и таинственному. Еще и потому, что однажды случилось со мной самим. Только раз, когда я был на последнем курсе, случился краткий приступ любопытства, этакий необъяснимый наплыв. Просмотрел в библиотеке пять или шесть серьезных работ по истории венгерской живописи восемнадцатого века. Начал с конца – в конце таких солидных изданий обычно помещают по алфавиту фамилии тех, кто в них упомянут, и номера страниц, на которых эти люди упомянуты. Да, вы правильно догадались. Искал что-нибудь о Михае Отрокочи. И наткнулся на его фамилию в одной-единственной книге – с одним-единственным номером страницы, на которой он поминался. Там было всего несколько строчек. Как сейчас помню, память у меня хорошая, речь шла о молодых художниках, многообещающих, но не состоявшихся. «Другие в той или иной степени повторили судьбу Михая Отрокочи. Молодой человек подавал большие надежды, но, к сожалению для сегодняшних ценителей живописи, принадлежал к знатному и богатому семейству и по молодости лет закружился в вихре светских удовольствий: балы, охоты, всевозможные увеселения, многочисленные романы, часто с замужними дамами. Некоторые полагают, что он был убит не разбойниками, а наемными убийцами, подосланными одним из ревнивых супругов (предположительно графом Золтаном Паттораи). Написать он, судя по всему, успел совсем немного, и ни одна из его картин не дошла до нашего времени». Такая вот эпитафия… Больше никогда я подобными изысканиями не занимался. У искусствоведов хватает своих загадок, гораздо более прозаичных, что ли, но от этого не менее интересных. Например, проблема авторства той или иной картины. Или другая проблема: сам знаменитый мастер писал это полотно или просто поставил свое имя на работе ученика. Такое случалось не так уж редко: мэтр хотел поддержать ученика, талантливого, но пока что с пустым карманом. Полотно уходило за совершенно другие деньги, чем работы не добившегося еще признания молодого живописца. Иногда дискуссии длятся годами, иногда загадка так и остается неразгаданной. Скучным это кажется только постороннему… И еще. С некоторых пор я полностью согласен с «комиссаром Яношем» – или как там его по-настоящему звали: существуют знания, которые следует самым решительным образом, так сказать, изымать из оборота. Картина, способная служить дверью меж разными временами, – штука пострашнее атомной бомбы. Жутко представить, что может произойти с историей, со всем нашим миром… А вот Эржи мне до сих пор, признаться, иногда снится. И ее крестик до сих пор лежит в ящике стола… Царица темной реки Я блаженствовал. Честное благородное слово бывшего самоходчика, блаженствовал. Было от чего. Имелось сразу два серьезных повода. Сейчас расскажу, по стариковской привычке поболтать – пространно, с отступлениями. Ну, вы ж сами просили особенно отступлениями не увлекаться, но по возможности давать бытовые, так сказать, подробности войны, о которых в книгах не пишут. И знаете, все правильно. Вот начни я так: «Сидел я на берегу и ловил рыбку…» Все чистая правда, так и обстояло, но сухо ведь, казенно даже. С отступлениями и правда интереснее, красочнее газетного интервью. Причина номер один. Война, особенно в первые годы, прохлаждаться не давала, особенно нашему брату. Брони у нас первые года два была катастрофическая нехватка, очень уж много мы ее потеряли тем проклятым (тут ударение ставь хоть на «о», хоть на «я» – одинаково сгодится) жарким летом. Так что мы были нарасхват и без дела не сидели. Это у летчиков бывало, как пелось в том кино, «мы к земле прикованы туманом»… В общем, я, страстный рыболов с пацанских лет, впервые за войну смог порыбачить летом сорок второго, на Дону, когда нас отвели на перегруппировку. И то наспех как-то, часа три и удалось. И вот теперь второй раз здесь, в конце августа сорок четвертого на окраине Полесья. Причина номер два… можно сказать, и причина два с половиной. Здесь мне тешить душеньку предстояло еще долго – когда нас отправляли на расквартирование, майор сказал: по самым достоверным сведениям, стоять нам дней десять, пока высокое начальство строит высокие планы. А главное! Тогда, на Дону, мне пришлось вспомнить пацанские годы – когда покупными были только крючки и леска (да и та не всегда). Обо всем остальном предстояло заботиться самим. Вот и на Дону у меня фабричным был только случайно раздобытый крючок. Удилище из ивового прута, леска самолично плетена из конского волоса (это я вежливо попросил разрешения у повара у его коня, запряженного в полевую кухню, из хвоста немного волоса надергать. Ему такая просьба явно пришлась не по вкусу, но он разрешил, потому что был рядовой, а я уже носил первый кубарь). Вместо поплавка камышинка, наживка – пайковый хлеб. И все равно даже с таким скудным вооружением поймал трех ельчиков, ледащеньких, правда, но моральное удовольствие получил. Зато теперь! Только рогульки, на которых лежали воткнутые в землю удочки, были самодельные. А вот все остальное – по высшему разряду. Три складные бамбуковые удочки в три звена каждая, сине-красные бакелитовые поплавки, да вдобавок малюсенькие колокольчики на конце каждого удилища, леска прозрачная, ни одна самая зоркоглазая рыба не увидит, вместо червяков (хотя здесь их и можно было накопать хоть ведро) крючки спрятаны в искусственных мушках, сделанных так искусно, что от настоящих не отличишь, и выдержат черт-те сколько поклевок, не изжулькаются. Трофеи добротной немецкой работы. Вот теперь я сделаю последнее перед, скажу уж пышно, повествованием отступление – о принципиальной разнице меж мародерством и трофеями. Никто никогда вслух эту разницу не обсуждал, но все ее прекрасно знали и соблюдали. Негласно считалось так. Если какой-нибудь морально нестойкий экземпляр после боя незамеченным проскользнул на покрытое мертвяками поле и начал методично обшаривать карманы и ранцы фрицев, собирая всякое добро, те же часы, горстями, кольца снимая (у немцев, в отличие от нас, тогдашних, было в обычае носить обручальные, и не из меди), – вот это уже мародерство. За такое, смотря кому попадешься, можно не только в штрафную роту, но и схлопотать расстрел перед строем. Что однажды в сорок третьем на моих глазах и произошло. Очень уж рассвирипел политрук, и упрекнуть я его не могу: этот хмырь, весь в наколках и сроках, из лагеря выпушенный на фронт грехи искупать, три увесистые золотые обручалки, плотно сидевшие, с пальцами срезал, да так, с пальцами, в «сидор» и покидал. Немец, конечно, гад ползучий и заслужил не одного убиения, а троекратного, но уж чтобы так-то… Мы ж не немцы и не должны были с ними равняться. А вот если ты со свежеупокоенного (часто тобою же) фрица снял часы или забрал хороший портсигар – это совсем другое. Это трофей. Главное, чтобы ты сам в том бою участвовал – и неписаных приличий ради не на глазах у командира. Ну, а если уж речь идет об оружии, тут вообще полная свобода: кортики-пистолетики, иногда попадались парадные сабли. Или награды. Сколько у нас пацанов после войны немецкими наградами игрались… ах, и вы тоже? Ну да, главное было – по дури на грудь не нацепить, кроме одного-единственного случая, когда в войну играли и вам выпадало немца изображать. Ну вот, лучше меня знаете, вы-то сами играли. Короче говоря, догнали мы месяца полтора назад удиравшую немецкую автоколонну и распатронили ее в дым. Мы работали огнем и гусеницами, а десантники, что у нас сидели на броне, – автоматами. Ну, кто-то, кому положено, сгонял в кучу пленных и собирал документы, а другие легонько ударили по трофеям. Вот ребятушки из «царицы полей» и вытащили из упокоившегося в кювете штабного автобуса большой футляр, красивый, лакированный, раза в два побольше скрипичного. Открыли, посмотрели, что там, матернулись и хотели то ли на дорогу высыпать, то ли, как есть, в тот же кювет запулить. Тут я, на свое везение, рядом и оказался. Сказал, что к чему, они и отдали без вопросов и малейшего сожаления. Мама родная, чего там только не было аккуратно разложено в гнездах! Заядлым рыболовом был немец, ни вечной ему памяти, ни царствия небесного. Три удочки, впервые в жизни мною увиденные катушки, лески разнообразные, и на мелкую рыбу, и на крупную, крючки разные; поплавки, жерлицы, мушки в виде всяких насекомых, грузила… Клад для понимающего человека, одним словом. Вот и всё, покончено с отступлениями, это была этакая увертюра, а теперь пойдет рассказ о самом удивительном происшествии в моей не такой уж бедной на происшествия жизни… Как только мы обосновались в деревне, как только я узнал, что поблизости есть рыбная река, как только появилось свободное время, я еще чуть ли не затемно пошел на утреннюю зорьку, рассвет встречать с заброшенными удочками. Рыба, как и человек, ночью без нужды шляться не любит, а вот проснувшись утром, в рассуждении, чего бы пожрать, идет к поверхности посмотреть, не упала ли в воду какая козявка. Тут ей, пожалуйста, со всем нашим гостеприимством немецкие мушки-бабочки приготовлены… Прошел какой-то час с четвертью, а у меня на кукане было уже девять крупных окуней, голавлей да приличный судачок. Раза три попадалась и мелочь, но я, осторожно сняв ее с крючка, выбрасывал в воду – пусть поднакопит жирка для следующего рыболова, кошки в хате, где я определился на постой, все равно нет. Хороший был клев. Сама река – куда там нашему Енисею, всего-то метров полтораста в ширину, но глубокая, с омутами, так что не так уж редко утопленники там случались, как выяснилось из опросов местного населения в лице моей хозяйки, местного милиционера и двух пацанят. Благодать, как душа отдыхала от войны! Лес вокруг, и на том берегу лес, и там-то, на востоке, – безоблачное небо над лесом все розовее делается, скоро солнышко покажется, а у меня на средней удочке никелированный колокольчик зазвонил, поплавок затанцевал, то утонет, то вынырнет, и тут уж не зевай. И опа – вполне себе приличный голавль, одиннадцатый по счету хвост! Хорошо все-таки жить на свете вот таким вот манером – когда не то что вблизи, но и вдалеке не стреляют, когда удочки у меня великолепные, каких я сроду в руках не держал, и клев хороший… Вот в такие минуты и задумаешься: а вдруг все же не спалят? Вдруг живым и непопорченным домой вернешься? Кто сказал, что меня непременно спалить должны? Два раза горел и оба раза успевал на белый свет выскочить неподпаленным, разве что на левой руке мизинец малость скрючен, так уж обожгло. А два раза подбивали так, что и не горел. Вот и начинаешь думать… «Ахтунг!» – сказал я себе почему-то по-немецки. Посторонние мысли враз отлетели, и я придвинул поближе «шмайсер», благоразумно прихваченный вместе с парочкой гранат, – сейчас и эта снасть на рыбалке может пригодиться… На том берегу в воде широкой полосой рос именно что водяной кустарник – уж не помню, как он назывался, у нас в Сибири такой не водится. Высокие стебли, голые, только поверху листья. И сейчас он в одном месте колыхался так, словно там пробирался кто-то крупный, пожалуй что, и габаритов человека. Я в темпе кое-что прикинул. Вообще-то есть на том берегу, мне милиционер говорил, пара-тройка хуторов – но с чего бы хуторянам ни свет ни заря по этим зарослям бродить, других забот у них нет, что ли? Ну, разве что какой рыбак с вечера «морды»[4] поставил, а теперь проверять пришел. Так рановато… Где-нибудь в обед было бы сподручнее. Про крупных зверей меня никто не предупреждал, значит, их тут и не имеется. Есть еще один вариант, так что держим ушки на макушке и смотрим в четыре глаза… Фронт откатился на полсотни километров к западу, но это еще не повод расхолаживаться. Немецкие окруженцы случаются не так уж редко – особенно когда мы продвигаемся быстро и не сплошным фронтом, в леса глубоко не заходим без необходимости, особенно техника – если есть дороги. Всякое случается. Иногда из окружения ошалело прет и бронетехника, а не просто пехота. Ну, предположим, никакой бронетехнике там не пройти, лес довольно густой, и деревья там такие основательные, что и тяжелому танку валить их было бы трудновато. Да и не станет этого делать попавший в окружение немецкий танк, к чему ему такой шум? Судя по тому, что кустарник все еще колышется, тот меня пока что не увидел, а вот я, похоже, увижу его первым, вот и побачим, що воно такое. Заранее встать за ближайшее дерево с автоматом на изготовку? Я с собой и две «лимонки» прихватил хозяйственно из боекомплекта самоходки. Если… Пока я мучил мозги, все разрешилось само собой. Колыхнулись крайние кусты, и из зарослей выплыл человек. Женщина. Совершенно голая. Поплыла к середине реки каким-то странным стилем, волнообразно изгибаясь. А впрочем, я никакой специалист по стилям, знаю только саженки да кроль. Однако сразу видно: пловчиха опытная. И, похоже, молодая. Надо же, ранняя пташечка. Ну, может, у них тут так заведено – купаться на рассвете. А голая, потому что никто не увидит. Откуда ж ей было знать, что именно к месту ее всегдашнего купания припрется рыбачить старший лейтенант доблестной Красной армии, командир взвода самоходчиков? Вот только зачем ей продираться через заросли, когда совсем недалеко, и справа, и слева берег чистый, никаких кустов, и там гораздо удобнее войти в воду? Ну, мало ли какие у людей бывают привычки, это их личное дело… Достигнув середины реки, она перевернулась на спину и просто лежала на воде, удерживаясь на одном месте сильными умелыми гребками. Теперь было видно, что это молодая девушка. И красивая. Волосы светлые, длинные, чуть ли не до пояса, красиво раскинулись по воде, отчего-то гораздо более темной, чем в других виденных мной белорусских реках. Тут-то мне стало неловко – оттого, что она была совершенно голая, а я, не пацан зеленый и не парень-охальник, а офицер с тремя звездочками на погонах, пялился на нее с берега, сидя на виду, – просто она меня пока что не замечала. Но тут же подумал, что особо стыдиться мне нечего: другое дело, если бы она уже купалась, а я вышел к берегу и взялся подглядывать за ней из-за дерева или из кустов. Все обстоит как раз наоборот: я уже рыбачил здесь вовсю, нисколечко не прячась, а она появилась потом. Совсем другой расклад. Что бы выдумать, чтобы дать о себе знать и выйти из неловкого положения? Увидит меня – увидит и удочки, и кукан с уловом, опущенный в воду, поймет, что я здесь уже давно, первый пришел, – а там уж пусть поступает как хочет. Скорее всего, уплывет обратно в речной кустарник. Покашлять громко, что ли? Щекотливая ситуация разрешилась самым естественным образом – заплясал колокольчик средней удочки, очень быстро погрузившись вовсе, – рыбка, похоже, клюнула немаленькая. И затрезвонил колокольчик, звонко, заливисто. По воде звуки разносятся далеко, а до нее было не больше полусотни метров. Она, конечно, услышала, кинула взгляд в мою сторону и увидела сразу – я торчал на бережку, на обрывчике высотой с метр, как каменная баба в степи. И, ничуть не всполошившись, не взметнув с визгом брызги, повернулась на левый бок, ничуть не озаботясь тем, что ее правая грудь осталась над водой, спокойно меня разглядывала. Теперь я видел, что глаза у нее зеленые – но не цвета сочной весенней травы, а светлее. А я… Ну, что я? Сидеть сиднем неудобно, а вставать, козырять и представляться – совсем смешно. А потому я, не глядя больше на речную фею, занялся привычным рыбацким делом: снял удилище с рогульки, встал и выбрал немного лески, по сопротивлению невидимой пока рыбины прикидывая ее размер. Одним словом, давал девушке понять, что занят своим делом, ради которого сюда и пришел, я сам по себе, а она сама по себе, так что вольна решать, как ей дальше быть, а я с ней заигрывать не собираюсь. Все прилично обстоит. Краешком глаза я за ней все же наблюдал: интересно, что дальше делать станет? Она немного поглядела, как я вываживаю рыбу, а потом гибко, грациозно извернувшись в воде, сильными гребками нырнула, да так больше на поверхности не показалась – видимо, много времени проводила на реке и могла долго плыть под водой, русалка этакая… И точно, вытянул я солидного дядю, крупного голавля, прямо-таки украшение кукана. Двенадцатый, ага. На кукан его и определив, я вновь забросил удочку в компанию к безмолвным пока двум. Так уж сложилось, что хвостов мне надлежало выловить пятнадцать: четырнадцать по числу людей в гарнизоне, да и мою хозяйку не забыть. Чтобы не просто изладить ведро ухи по всем правилам, с головешкой и рюмкой водки, а каждому б досталось еще и по вареной рыбине. Ага, такой гарнизон. Двенадцать нас, самоходчиков, и один из автобусов медсанбата с санинструктором Людой и шофером Фомичом. И заявились мы сюда отнюдь не по военной надобности – о чем знали только командиры взводов. Собрал нас на секретный инструктаж замполит и, сказавши о неразглашении, объяснил причину. Не было никакой военной необходимости дробить батальон на взводы и рассыпать их по деревням. А вот политическая была, и весомая, так что замполит это наверняка не сам придумал, и не комбата осенило – выполняли директиву сверху. Знаю я, как такие кампании оформляются, не первый год воюю и офицерские погоны ношу… Три с небольшим года эти места были под немцем. Ну, предположим, сами немцы в этой глухомани появлялись редко. Своих старосту и полицая, конечно, завели, однако те, в общем, панами не держались и особенно никого не притесняли: понимали прекрасно, что обитают в глухомани, можно бы сказать, в медвежьем углу, да медведей тут не водится. А вот болота не так уж далеко, и если там человек сгинет, его дивизия не найдет, что вермахтовская, что наша. (Староста успел сбежать с немцами, а полицай оплошал, и его пристукнули партизаны без всяких формальностей.) Самое смешное (это не я придумал, это замполит, мужик умный, сказал) – что такой вот, можно сказать, либерализм, когда немцев месяцами не видели, в некоторых смыслах пошел как раз во вред. Местное население привыкло даже не к чужой власти, а к этакому безвластию. Вот кто-то и решил посредством нас ему напомнить наглядно, что советская власть не просто вернулась – вернулась крепкая. Пусть дней десять полюбуются на наши самоходки – машины убедительные. В рамках этой идеи нам предписывалось раза два-три проехать по деревне, якобы на небольшие учения, а один раз устроить неподалеку от деревни учебные стрельбы – чтобы послушали лязг гусениц и грохот пушек, каких в жизни не слышали. В другие детали он не особенно вдавался, но по некоторым намекам стало ясно, что это тоже политика – направить с каждым взводом санинструктора, военфельдшера, а в деревни покрупнее – и военврача. Всякое медобслуживание с началом оккупации прекратилось, микстур и порошков местные три года не видели, а ведь есть масса мелких хворей, с которыми прекрасно наши медики справятся. Такая вот политика, а она… Ахтунг! Заплясали, утопая, все три поплавка разом, залились сразу все три колокольчика, так что я в первый момент остолбенел – такой поклевки у меня еще здесь не было, даже два поплавка сразу не плясали, а уж чтобы все три… А рученек-то у меня только две! Опомнившись, я вскочил с большой коряги, из которой получилось удобное седалище, и сам заплясал почище поплавков, пытаясь изо всех сил двумя руками управиться с тремя удилищами. Та еще акробатика… Но не бросать же одно из трех? Двух рыбин мне удалось выдернуть на берег, а третья именно из-за этой моей акробатики сорвалась с крючка, серебристой полоской мелькнула в воздухе и пропала в глубине. Что самое обидное: я явственно рассмотрел – это оказалась самая крупная из трех. И тут над водой разнесся девичий смех – серебристый, веселый. Эта нимфа, туда ее в качель, явно обреталась где-то неподалеку, вероятнее всего, в зарослях речного кустарника, откуда прекрасно видела мои то ли шаманские, то ли половецкие пляски, со стороны, признаю, и в самом деле выглядевшие юморно: каждый вечер на манеже старлей Егор Рябцев, аплодисментов только не хватает… Я, конечно, сделал вид, что ничего не слышу. Мысленно пожелав этой хохотушке нечто крайне неприличное, принялся насаживать рыбу на кукан. Смеха больше не слышалось. От речки я ушел минут через двадцать, поймав пятнадцатую и выполнив таким образом поставленную перед самим собой боевую задачу. До деревни было с полкилометра прямой проселочной дорогой, пролегавшей в сотне метров от реки. Шел и думал, что одно чуточку странновато: в деревне дворов поболее полсотни, ребятни немало, но берег пустой, ни одного пацана с удочкой. Я сам деревенский, и мы в это время года с близкой речки не вылезали, и купались, и рыбачили. Деревенского пацана отсутствием магазинных снастей не остановишь: подходящий прут для удилища найти легче легкого, леска из конского волоса плетется, а крючок можно и из булавки вытянуть, худо-бедно сойдет, и даже поймать кое-что удавалось. С десяток лошаденок в деревне есть, ледащеньких, но с хвостами, и пасутся они, спутанные, тут же, близ околицы, дергай волос сколько влезет. Ну, а чтобы купаться, вообще ничего не нужно – подошел к реке и бултыхайся сколько влезет. Я, пока шел туда-обратно, с ходу высмотрел несколько подходящих мест: и подойти к реке удобно, и течение не особенно быстрое, и омутков‑водоворотов незаметно. Мы бы в мои детские годы, и пацаны, и девчонки, на их месте на реке пропадали бы. Ага, вот они – и те двое, что показали мне место, и двое незнакомых, и тощий щенок возле них вертится. Раз они здесь, домашними заботами не обременены – а вот поди ж ты, не идут к речке ни с самодельными удилищами, ни купаться, играют во что-то вроде городков, швыряют по очереди палки в поставленные не по городошной, а по какой-то другой системе, чурбачки. И палки, и чурбачки ошкурены, обтесаны – значит, ножики у них есть, могли бы сто удилищ нарезать. Когда мы шли по Белоруссии, видели: везде, где близ деревни есть годная речка, местная пацанва так и делает. Родители не запрещают, наоборот, сами отправляют – голодно повсюду, а от рыбки какой-никакой приварок, так что частенько и взрослые с удочками сидят… Как будто век в девятнадцатый попал или в дореволюционные времена: босоногие поголовно, не стрижены, одежда сплошь из домотканины, латка на латке. Ну, предположим, мы в их годы тоже в теплую пору босиком ходили и одеты были не франтовски, но все ж далеко не так убого выглядели. Бедность, глухомань, три года оккупации – что тут непонятного… – С уловом, дяденька Рыгор! – заорал их заводила, и все уставились на меня и мой кукан. Это они меня так здесь перекрестили – и взрослые тоже, включая мою хозяйку. «Егор» по-белорусски так и будет, «Рыгор», да и Игоря-одессита так же называют. Я не протестовал, Игорь тоже – пустяки, что нам стоит побыть Рыгорами дней десять? – Где ловили? – Где показали, на Купалинском омуте, – сказал я. – За что вам благодарность от лица Красной армии. – Из благодарности шубы не сошьешь, – по-мужицки рассудительно сказал заводила Стах. (Вот кстати. Разговаривать мне с местными было трудненько. Русского они то ли не знали, то ли крепко подзабыли, когда с приходом немцев вся школьная учеба кончилась. А по-белорусски говорили так, что чистый белорус (правда, из Гомеля) Астаншонок, механик-водитель второго экипажа, не всегда и понимал местный говор. Но кое-как договаривались. А поскольку больше сорока лет прошло, все их словечки из памяти выпали, и я буду наши тогдашние разговоры передавать нормальным русским языком.) – Чего ж тебе надобно, старче? – спросил я. (Правда, сразу видно, юмора он не понял – вряд ли сказки Пушкина читал.) – Пальнуть в воздух, чтобы гильзу тебе дать? Это я могу. – Гильзы – то для вовсе уж малых дытын, – сказал Стах так же рассудительно. – Вот если б вы нас, дяденька Рыгор, на вашей броневушке чуток прокатили… Все бы от зависти померли. – Выберу время – покатаю, – сказал я. А почему бы и нет? Получится как раз в рамках той политики, что мы здесь по указанию замполита осуществляем – и самоходка лишний раз по деревне прогрохочет, и смычка с местным населением, пусть и в лице детворы. – А не обманете? – подозрительно спросил Стах. – Не обману, – сказал я. – Не водится за советскими офицерами такой привычки. Как только время подходящее будет. Ты мне вот что скажи… Речка у вас рыбная, что же рыбачить не ходите? Не для забавы, так для пропитания. Времена голодные… Он отвел глаза, громко шмыгнул носом и словно бы нехотя обронил: – У нас в деревне рыбалить не в обычае… Странноватые тут у них обычаи, точнее, то, что не в обычае. Ну мало ли что… Встречал я однажды (правда, не в Белоруссии, а под Брянском) интересных сектантов: в отличие от наших сибирских староверов они и табачок смолили, и самогонку мимо рта не проносили, и других радостей жизни не сторонились. Одно у них было под строжайшим запретом – есть рыбу. Поскольку рыба (отнюдь не только по их верованиям) есть древний символ Христа, съесть рыбу – все равно что разжечь керосиновую лампу страницей из Библии. Может, и у них похожий, как в Сибири у нас говорят, толк. Православные-то они православные, но повсюду в такой вот глуши каких только толков нет. Ближайшая церковь километрах в ста. Катря, хозяйка моя, вчера рассказывала: тамошний поп (немцы его не тронули) к ним приезжает два раза в год, весной и осенью. Отслужит молебен, окрестит народившихся к тому времени младенцев (иным уж по полгодика), обвенчает пары, к тому времени порой давно живущие супружеским образом (в войну, правда, таких было очень мало), – и пропал на полгода. А из самих деревенских почти никто за сто верст в церковь и не ездит (хотя иконы все в домах держат). Благодатная почва для какого-нибудь толка… – И вот что еще мне скажи, Стах, – сказал я. – На том берегу реки ведь есть хутора?
book-ads2
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!