– Слово офицера, – сказал я. – Что бы ты ни рассказал. – А дело было так… – начал Стах медленно. – Еще вечером, когда они только со свадьбы ушли, дядя Рыгор зашел к Бобренкам, где на постое стоял, и вынес оттуда свой военный плащ… – Плащ-палатку? – подсказал я. – Не знаю, как по-вашему, по-военному называется… Большой такой, длинный, без рукавов, с каптуром[14]. Свернул его и под мышку взял, и пошли они прямиком за деревню, вдоль речки, лесом. – Стах на миг отвел глаза. – Ну, мне ж не два года по третьему, сразу догадался, зачем парень такую штуку берет, если с девушкой в лес собрался. Коли уж обещались не ругать… Вот мы с хлопцами и хотели посмотреть рано утречком, вдруг они еще там… Ну, и увидели… Я сразу к вам побежал, в окно затарабанил… Вот и вся правдочка. Ругайте теперь, коли хотите… – Ну что ты, – сказал Минаев все так же мягко. – За полезную правду не ругают. А правда твоя как раз полезная, ты мне очень помог, за что тебе мое искреннее человеческое спасибо. И вот что еще, Стах… У дяди Рыгора была при себе фляжка с самогоном? Прихлебывал он из нее на ходу? – Никакой у него фляжки не было, – уверенно сказал Стах. – Может, и была, но не доставал он ее ни разу и не прихлебывал. Светло еще было, мы б обязательно увидели… – А как по-твоему, сильно он был пьян? – Да не так чтобы очень, – сказал Стах. – И не шатался, шел твердо, и говорил связно, все время что-то рассказывал. Я не слышал, что, но веселое явно – Алеся смеялась то и дело… – Ну что ж, – сказал Минаев, встал и потрепал его по плечу. – Еще раз спасибо, помог ты мне здорово. Ну, не будем тебя от домашних дел отвлекать, поедем, пожалуй. А насчет танка и стрельбы дядя Рыгор потом с тобой договорится. Верно? – Непременно, – сказал я. – Как разделаешься с делами, приходи, Стах, все и обговорим… Лицо у него стало радостное, но в то же время хлопец оставался словно бы в тревожном напряжении. Ошибиться я не мог – успел немного его узнать. Но ничего не сказал, вышел со двора вслед за двумя капитанами. Когда отошли достаточно далеко (следователь не стал садиться в машину, неторопливо пошел вдоль улицы, и «Виллис» с черепашьей скоростью полз за нами), Минаев спросил: – Ваше мнение, старший лейтенант? Мальчишку вы знаете гораздо лучше меня, я‑то его первый раз вижу… – Мнение такое, – почти не раздумывая, ответил я. – В основном он говорил правду. Угроза надрать уши – это гораздо более реально и жизненно, чем взявшийся неизвестно откуда «беспричинный страх». (Я не стал уточнять, что, будучи примерно в возрасте Стаха, был однажды пойман вместе с другом Пашкой парнем из нашей деревни в точности за такую же проказу, и уши у нас дней несколько болели и выглядели сущими лопухами. Родителям жаловаться было никак нельзя – только добавили бы…) И еще. Стах, как и я, говорит, что Игорь вовсе не был пьян вдребезину, и заверяет, что никакой фляжки он не доставал, по ходу дела не прихлебывал. Получается, что Алеся нам в глаза врала – и насчет фляжки, и насчет того, что Игорь был пьянехонек в стельку. Согласны, товарищ капитан? – Предположим, согласен, – проворчал Минаев. – Только, по большому счету, это нам ничего не дает. Теперь ясно, что они расстались как-то иначе, совсем не так, как рассказывает Алеся. И что? Ни на шаг вперед не продвинулись. Даже наоборот. То, что он был не пьян, а вполпьяна, только запутывает дело: тем более не справилась бы с ним ни девчонка, ни гипотетические нападавшие… в которых я верю плохо. Ну, а о плащ-палатке – которой там не оказалось – что думаете? – Вот в плащ-палатку я решительно не верю, – сказал я. – Я тоже, – брюзгливо сказал следователь. – Потому что это совершенно детская выдумка. Не учитывающая иных аспектов взрослой жизни. Молодой парень, поднаторевший в общении с прекрасным полом, знакомится с красивой девушкой, которую видит впервые в жизни и ничего о ней не знает. Идет с ней гулять… и на полдороге заходит домой за плащ-палаткой. Которая может иметь одно-единственное предназначение. Любая дуреха поймет, что к чему – а она мне никак не показалась дурехой. И тем не менее идет с ним и дальше как ни в чем не бывало. Либо она записная шлюха, привыкшая к такому обращению и обороту дел… Кстати, у вас есть о ней такая информация? – Ну, я специально о ней сведения не собирал, – сказал я. – Но из всего, что слышал, создалось впечатление, что относятся к ней скорее уважительно. К местной потаскушке относились бы иначе, что-то да залетело бы ко мне в уши. – Вот… Либо насчет плащ-палатки мальчишка попросту соврал… – Я с него глаз не сводил, – сказал Шалин. – Осталось впечатление, что он лихорадочно искал более-менее подходящее объяснение вместо «потянувшей, как на вожжах, неведомой силы». А потом на мордахе отразилось сущее озарение. Вот и подсунул нам историю с плащ-палаткой, совершенно не подумав, как взрослые на нее отреагируют. Умишко все-таки детский… – Совершенно с вами согласен, – кивнул следователь. – Я за ним тоже наблюдал, и держался он в точности так, как вы только что описали. Итак… Поскольку есть показания двух независимых свидетелей, не подлежит сомнению, что красотка нам беззастенчиво лгала и сержант был пьян, скажем так, умеренно. Вот только этот факт ничего не проясняет, наоборот, еще больше запутывает. В этой истории есть два темных места: неизвестно, как именно девушка рассталась с сержантом и почему мальчишки ни свет ни заря побежали к тому месту. Есть подозрение: то ли в одном из этих темных мест, то ли в обоих и прячется ключик. Ладно, остается еще вскрытие, посмотрим… А теперь вот что, старший лейтенант. Вы здесь, назовем вещи своими именами, бьете баклуши, поскольку обстоятельства благоприятствуют. Лично вам придется отбросить безделье и немного для меня поработать. Что я имею в виду? Я мальчишке нисколечко не соврал: человек я городской, но случалось не раз жить в деревнях. И кое-какие деревенские нравы мне прекрасно известны. Все бабы – ну, большая их часть – любят почесать языками, посплетничать. Однако в деревне всегда есть, можно так сказать, профессиональная сплетница. Которая этим прямо-таки живет, говоря казенным языком, сбор информации, ее распространение прямо-таки в ремесло превратила. На Смоленщине я даже поговорку слышал: «Нет кузницы без молота, а деревни – без бабы-сплетницы». Вы деревенский, что скажете? – Совершенно с вами согласен, – сказал я. – Деревня, откуда я родом, большая, под сотню дворов, и таких, как вы говорите, профессиональных было целых три. Всё обо всех знали, всё, что ни случалось в деревне, начиная от мелочи и кончая чем-то серьезнее, мимо них не проходило. Такое впечатление, что могли в избы заглядывать сквозь стены, будто рентгеном… – Ну, тогда вы меня прекрасно понимаете, – сказал Минаев. – Деревушка эта маленькая, но уж одна сплетница наверняка найдется. Отыщите ее. Вам для этого даже не придется самому рыскать по деревне доморощенным майором Прониным – попросту поговорите по душам с вашей хозяйкой. У вас ведь с ней хорошие отношения? (Он это произнес самым обычным тоном, но, судя по глазам, прекрасно понимал, что у нас с Катрей за отношения.) – Неплохие, – сказал я, сохраняя самое равнодушное выражение лица. – А лучше всего поговорите еще и с участковым. Он местный, здесь прожил всю сознательную жизнь, разве что исключая два года Гражданской и три года в партизанском отряде. И милиционер, мне в районе сказали, хороший, хваткий, с чутьем и мозгами. Уж он-то должен прекрасно знать такую бабу. Не торопитесь. Сейчас о случившемся мало кто знает, но этак к полудню, не сомневаюсь, знать будет вся деревня. И пойдут разговоры, и зашмыгает по дворам сплетница как пить дать. Выждите дня три, а потом возьмитесь за нее вместе с участковым. Как у вас с ним отношения? – Да вроде нормальные сложились. – Тем лучше. Пусть она вам выложит все, что за эти три дня узнала. Время вас не поджимает – в штабе полка говорят, что стоять вам здесь еще неделю, если не больше. Зыбкий шанс на успех, но использовать его нужно – не раз этот метод помогал. – Он прищурился: – А я, со своей стороны, словом офицера обещаю: если дадите какие-то конкретные результаты, которые помогут раскрыть дело, я приложу все силы, чтобы свести к минимуму ваши неприятности – а они, сами понимаете, вам грозят отнюдь не пустяковые… – Он скупо усмехнулся. – Вам ведь как командиру, пусть всего лишь взвода, пришлось написать немало донесений и рапортов. Мы тут все офицеры, к писанине привычны и, между нами говоря, прекрасно знаем: можно написать так, а можно и этак. Речь не идет об умышленном сокрытии какой-то правды, но вот подать эту правду можно по-всякому… Что скажете? – Приложу все силы, товарищ капитан, – ответил я искренне. – Вот и прекрасно. – Он поморщился. – Странное какое-то дело, впервые с таким сталкиваюсь… Не только дело странное – и место чертовски странное, ответил я – разумеется, мысленно. Не понимаю, в чем странность, но она, безусловно, присутствует. И не рассказывать же капитану о том, что здесь из какого-то дурного суеверия не ловят рыбу и не купаются? Об истории с сомом? Даже если не высмеет, скажет что-нибудь вроде: «Ну и как эти местные суеверия вяжутся со смертью вашего сержанта? И как помогут раскрыть дело?» И, между прочим, будет совершенно прав, я на его месте то же самое сказал бы… Глядя вслед быстро удалявшемуся «Виллису», я подумал: в лепешку расшибусь, а постараюсь дать результат. Иначе из серьезных неприятностей не выпутаться, а Минаев мне откровенно бросает спасательный круг и свои обещания наверняка выполнит. Уж безусловно, не из душевного благородства – просто-напросто у него есть свое начальство, и если он не раскрутит дело, заполучит свои неприятности, пусть и неизмеримо мельче тех, что ждали меня… К участковому я пошел примерно через полчаса. Он меня понял моментально, и кандидатура в профессиональные сплетницы у него нашлась тут же (одна-единственная, как и предполагал Минаев). Некая бабка Лупендиха, не такая уж и старая, живая, как капелька ртути. Уж если она чего-то не знает о деревне и деревенских, сказал Деменчук, то этого и на свете нет. Он рассказал еще, что в оккупацию бабка поставила свой немаленький талант на службу партизанскому движению, регулярно сообщая связному их отряда все, что ей удавалось узнать о немцах и их «бобиках». В основном это были пустяки, но пару раз для партизан получилась нешуточная польза. Старшина, правда, добавил: крепенько он подозревает, что дело тут не в бабкином советском патриотизме, причины более прозаические – в оккупацию бабкина, умно выражаясь, аудитория изрядно сузилась, а жизнь давала гораздо меньше пищи для пересудов и сплетен. Но какая разница, сказал он философски, если бабкины сведения пару раз серьезно помогли? Я с ним согласился. (До этого, сразу после отъезда капитанов, мне столь же подробно рассказала об этой бабке и Катря.) В общем, мы договорились, что через три дня навестим вдвоем шуструю бабку Лупендиху и вытрясем из нее все, что она за эти три дня успела узнать, – а узнать она могла немало из бродящих по деревне разговоров и слухов. По всем раскладам, после того как я ушел от старшины, мне следовало бы немного успокоиться и смотреть в будущее с оптимизмом. Но что-то не удавалось ни то, ни другое. Как писал в одном из рассказов Аркадий Гайдар – и все хорошо, да что-то нехорошо… Во все время нашего разговора я не мог отделаться от впечатления, что старшина Деменчук чем-то изрядно угнетен, но изо всех сил старается этого не показывать. А в сочетании с тем бесспорным уже фактом, что о каких-то здешних странностях он явно знает больше, чем говорит, не прибавлялось ни покоя, ни оптимизма. Что ему мешает до назначенного нами совместного визита к бабке прийти к ней раньше и наказать, чтобы касательно некоторых вещей, ставших ей известными, держала язык за зубами? И что мешает Лупендихе по собственному почину о чем-то умолчать? Ясно ведь: у них тут сущая круговая порука, все, включая старшину и Катрю, о чем-то мне неизвестном, но безусловно существующем, молчат, как будто воды в рот набрали – воды из той самой реки, словно бы окруженной заговором молчания. Из Алесиной реки, неведомо почему так названной. Откуда при столь невеселых мыслях взяться спокойствию и оптимизму? Наоборот, тревоги и напряжения прибавляется, чему безделье, в коем мы пребываем, только способствует. Минаев слово сдержал: часов около шести вечера дежуривший на рации Гафур принес мне обширную радиограмму – протокол вскрытия, как заверял приславший радиограмму Минаев, полный, без малейших изъятий, так что я изрядно попотел, продираясь сквозь дебри чисто медицинской терминологии. И понял, что к разгадке нас эта бумага не приближает ни на шажок – хорошо хоть, в сторону не уводит… Смерть сержанта Кравца наступила от совершенно естественных причин – заполнения легких водой, что вызвало остановку дыхания и паралич сердца. Проще выражаясь, человек утонул. Ни малейших признаков насильственной смерти. Никаких повреждений на теле, если не считать синячка-кровоподтека на левой стороне шеи, над ключицей, безусловно не способного причинить какой-либо вред здоровью. Вверху и внизу данного кровоподтека явственно видны следы зубов, несомненно человеческих (медики это никак не комментировали, может быть, из-за отсутствия соответствующего научного термина, но все и так ясно: это Алеся поставила ему засос). Находившееся в желудке количество алкоголя было способно вызвать среднюю степень опьянения. (Проще говоря, человек не шатается, на ногах стоит крепко, зигзагом не передвигается, и язык у него не заплетается – зная Игоря, я легко сделал именно такой вывод.) Не успевшая перевариться пища – ну да, полное перечисление того, что все мы ели за свадебным столом. Каких-либо ядов, токсичных веществ, а также лекарственных препаратов в организме не обнаружено. Резюме: естественная смерть. Подпись: главный хирург полкового госпиталя майор медицинской службы Капитонов В. С. Уж не знаю, что думал Минаев, прочитав этот протокол, но я ощутил лишь нахлыв тоскливого бессилия. Такой, что попросил у Катри стакан самогонки, ахнул залпом, но, как порой в таких вот случаях бывает, особо и не запьянел (однако добавлять не стал, не ставил я перед собой такой задачи, хоть и подмывало надраться до поросячьего визга). Такой, что ночью я не смог с Катрей быть – она все понимала и нисколечко не обиделась… …А назавтра (время шло к одиннадцати утра) я сидел на берегу реки, на том же месте, что и в прошлый раз, забросив те же три удочки, немецкое наследство, доставшееся мне без всякого завещания. Как и в прошлый раз, клев был хороший: часа не прошло, а на кукане у меня было восемь отнюдь не мелких рыбин. Вот только сегодня я не чувствовал ни малейшего удовольствия, вообще ничего не чувствовал, кроме того самого тоскливого бессилия, привязавшегося после вчерашней радиограммы. И теперь совершенно точно знал, чем оно вызвано: полной невозможностью и неспособностью разгадать здешние загадки. А ведь они были! И убили Игореху именно они… Теперь я в этом нисколечко не сомневался. Сегодня я приперся на бережок с одной-единственной целью – убить время. В деревне мне совершенно нечем было заниматься. Совершенно. Техника в полном порядке, устраивать личному составу какие-нибудь учения абсолютно не тянуло, поговорить вроде бы и не с кем – да и о чем? Выпить опять-таки не тянуло. А рыбалка, как о ней справедливо говорят, все-таки успокаивает нервы… Как многие, я любил подолгу смотреть на текущую воду – есть в этом что-то завораживающее. Но сейчас на реку не глядел – давно уже, запрокинув голову, таращился на синее небо, по которому справа налево, подгоняемые легоньким ветерком (на берегу совершенно не чувствовавшимся), неторопливо, можно сказать, степенно плыли белоснежные облачка – как тысячу, как миллион лет назад, как будут плыть, когда нас уже не будет, и еще миллион лет. Мыслей в голове не было, кроме одной, назойливо привязавшейся: какие же мы крохотные, как ничтожны наши дела и заботы по сравнению с высоким синим небосклоном и безмятежно плывущими миллионы лет облаками… – Поручик! Освободитель! – послышался совсем рядом звонкий девичий голос. Знакомый уже голос… Я встрепенулся, посмотрел на реку – и не далее чем метрах в пяти увидел Алесю. И было в этом что-то неправильное, только я не сразу понял, что. А потом понял! И форменным образом остолбенел. Обнаженная, разметавшая колыхавшиеся по течению великолепные волосы, она лежала на правом боку, глядя на меня с ослепительной улыбкой. Именно что лежала на поверхности воды в вольной, непринужденной позе, подперев правой рукой голову. Лежала, как на ковре, неведомо как удерживаясь на одном месте, напротив меня, словно ее удерживала невидимая могучая рука. Ни одного гребка не сделала. Люди так не умеют. Я не спал и не бредил, все происходило наяву – и такого не могло быть, но оно было! Алеся рассмеялась: – Ну что ты такой оцепенелый? Никогда не видел голых девушек? В жизни не поверю! Ты что, со своей простушкой в полной темноте спишь? Тоже не верится. Или испугался? И не стыдно тебе? А еще офицер, наверное, кучу народу перебил! Язык у меня не шевелился. А вот страха не было – только отчего-то вспыхнула яростная, нерассуждающая злость. Голова была совершенно пустая, ничего на ум не приходило, только одна мысль вертелась, словно иглу на патефонной пластинке заело: этого не должно быть, не должно. Но оно есть… Алеся надула розовые губки в деланом возмущении: – Вы невежа, поручик, право! С ним разговаривает красивая девушка, а он не то что галантных комплиментов не отпускает – молчит, как неотесанный деревенский пентюх… Или так уж испугался? Почувствовав, что могу шевелить языком, я хрипло сказал: – Нет… – Чудо свершилось! – воскликнула она, смеясь. – Немой заговорил! Так дождусь я наконец комплиментов? – Кто ты? – с трудом выговаривая слова, спросил я. Снова взрыв серебристого смеха: – А ты не узнал? Я – Алеся. Если это так важно – царица здешней реки и здешних мест. Царство невеликое, но мне и такого вполне хватает, чтобы жить уютно. Ты, конечно, удивился, поручик? Да-да, представь себе: на двадцать седьмом году советской власти в этих местах – самое настоящее царство с самой настоящей царицей. Для тебя это, конечно, диковинно, но, честное слово, так все и обстоит… Я уже оправился от удивления настолько, чтобы язвительно спросить: – А дворец где? Корона? Придворные? И все прочее, что царицам по должности положено? – А зачем вся эта мишура? – уже серьезно спросила Алеся. – Царица – это в первую очередь власть. А власти у меня достаточно, могу тебя заверить. – Я не так спросил… – сказал я, уже взяв себя в руки. – Что ты такое? – Ты плохо учился в школе, мне кажется, – с напускной грустью сказала Алеся. – О живых существах говорят не «что», а «кто». А я живая, я не привидение, – и неожиданно предложила: – Хочешь, я тебя полюблю? Ты мне нравишься, а я, может быть согласишься, гораздо красивее твоей клуши Катруськи. И уж наверняка искуснее ее в любви. Так хочешь, полюблю? И ты сможешь здесь же, на берегу, в лесной траве убедиться, что я живая. Тебе со мной будет очень хорошо, себя забудешь, а заодно и весь мир… Или я тебе не нравлюсь? Улыбка пропала с ее лица, глаза сузились – и я ощутил, как по обеим сторонам моей буйной головушки, сверху вниз, от висков, прошлось этакое легкое щекотание, словно провели заячьими лапками. От ног к голове прошла теплая волна вроде жара при сильной простуде – и, достигнув макушки, пропала. Я был уверен, что мне это нисколечко не почудилось, что не зря с ее лица исчезла веселость и оно стало скорее жестким, сосредоточенным. – Ну, что надумал, поручик? – спросила Алеся, с прежней веселостью разметавшись на воде, словно на ковре, в крайне соблазнительной позе. – Я и мысли не допускаю, что тебе не нравлюсь, – и звонко расхохоталась. – Хочешь ты этого или нет, а бриджи твои топырятся (к некоторому моему стыду, она говорила чистую правду). Так что, я выхожу на берег? – Нет уж, обойдусь, – отрезал я. И к тому времени достаточно овладел собой, чтобы продолжить язвительно: – Не гожусь я в любовники царице – как говорится, рылом не вышел, происхождения самого что ни на есть простого, из деревенских мы… – Плохо ты, видимо, историю в школе учил, – сказала Алеся. – Забыл, что у многих цариц были любовники происхождения самого простого? Дело тут не в происхождении… – Вот интересно, – сказал я, и в самом деле захваченный возникшей вдруг мыслью. – Если я тебя перекрещу, ты исчезнешь? Алеся смешливо фыркнула: – Ты еще молитву прочитай, вроде «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…». Только откуда тебе молитвы знать, ты ж неверующий, хоть и крещеный…