– Откуда ты знаешь? – вырвалось у меня. Меня не на шутку удивило собственное спокойствие – то, что я этак непринужденно беседую с одним из тех созданий, в которых никогда не верил, – средь бела дня, наяву, на двадцать седьмом году советской власти, в середине двадцатого века… – Да вот знаю, – засмеялась Алеся, – многое я знаю… Можешь меня закрещивать, пока рука не устанет, – и никуда я не денусь, не сгину и не рассыплюсь. И дело совсем не в том, что ты неверующий. Бывало, крест на меня поднимали самые настоящие попы, и молитвы должные читали со всем усердием. Только и у них ничего не вышло. Крест и молитва только на нечистую силу действуют, а я к ней никак не отношусь, уж поверь. Я – кое-что другое. А знаешь что, Егор. Ты не против, что я тебя так и буду называть, а не Рыгором, как здешняя темная деревенщина? Вижу, не против… Подумала я и решила, что от тебя не отстану. Есть еще кое-что кроме того, что у тебя колом промеж ног стоит. Почему-то мне с тобой говорить интересно, а такие мне очень редко попадались. Ну, я к тебе выхожу? Не пожалеешь. Между прочим, я тебя и от войны могу спрятать, да так, что и не найдут никогда… – Что ты сделала с Игорем? – резко спросил я. И не сомневался теперь, что это она его погубила. Стоило добавить ее, предельно странную, к тем странностям, что загадочную смерть Игорехи сопровождали, – и не оставалось никаких загадок, головоломка укладывалась полностью, как те, что мы порой брали у немцев среди прочих трофеев и долго над ними просиживали в свободные часы… – Ничего я с ним не делала. Просто ушла… – Врешь. – Если и вру, то только про то, почему ушла. Ну, не был он пьян вдребезги, ну, не лез он мне под платье. Мне с ним просто стало вдруг скучно, я и ушла. – Врешь, – убежденно повторил я. – Одного только не пойму – зачем ты его загубила? Что он тебе такого сделал? На миг в ее зеленых глазищах мелькнуло что-то новое, не вполне понятное – дикое, свирепое, даже как бы и не человеческое. И тут же пропало, ее глаза вновь стали ясными. Но от того мрака, что на миг мелькнул в них, меня прошиб нешуточный озноб – словно куском льда по голой спине провели. – Значит, ты меня не хочешь? – спросила она с наигранной наивностью. – Я правильно поняла? – Да провались ты! – Значит, отвергаешь, – сказала Алеся, и ее глаза потемнели. – А ты знаешь, какой злой может стать отвергнутая женщина? – Плевать мне на твою злость, – сказал я. – Своей предостаточно. Я тебя ненавижу. И мы оба знаем, за что. – Смотри, Егор, – сказала она уже совершенно другим голосом, с совершенно другим выражением в глазах. – Я ведь не только полюбить, но и извести могу весьма даже запросто… – Не пугай, – сказал я сквозь зубы. – Немцы четвертый год извести пытаются, а я жив‑здоров… – Ох, ну ты сравнил, поручик… – Ее улыбка мне показалась хищной. – То немцы, а то я… – Не подначивай. – А то что? Я промолчал. И поднял с земли лежавший рядом «шмайсер». Бурлившая во мне ненависть была рассудочной, холодной, ничуть не туманившей рассудок. Такая сплошь и рядом приходит в бою. Я, держа автомат дулом вверх, лязгнул затвором. Готов был и в самом деле всадить в нее весь магазин – за своего боевого товарища, за то, что неведомо каким образом чуял в ней нешуточное зло… А она безмятежно расхохоталась, закинув голову, – непритворно весело, беззаботно даже: – Глупый, глупый поручик… Не берут меня пули, уж не посетуй. Такая уж я. Хочешь проверить? Милости прошу! – Она театральным жестом раскинула руки, выпятила грудь. – Ну что же ты? Стреляй, пока патроны не кончатся. Давно уже в меня не стреляли, доставь мне такое удовольствие… И такая неподдельная уверенность звучала в ее голосе, что я так и не положил палец на спусковой крючок. Неведомо откуда был уверен, что она не врет и пули ее не возьмут. Алеся засмеялась: – А ты умнее, чем выглядишь, поручик… Значит, отвергаешь мою любовь! Ах, ах, девичье сердце разбито вдребезги… – И в ее голос появились жесткие нотки. – Ну что ж… Раз не будет любви, будет кое-что другое… До встречи! Гибким, моментальным движением (в котором мне показалось нечто звериное, этакая грация пантеры, которую я видел в зоопарке) она перевернулась на живот и без малейшего всплеска, без брызг ушла под воду. Через несколько секунд ее уже было не разглядеть в темной воде. Я остался сидеть чурбан чурбаном, только отложил бесполезный автомат. Понятия не имел, как назвать ситуацию, в которую неожиданно вляпался. Очень уж внезапно в мою жизнь ворвалось нечто, во что я раньше совершенно не верил… Взгляды мои на то, что я про себя всегда именовал необычным, устоялись давным-давно, сложились в некую систему… В колдунов и ведьм я верил. Впрочем, для того и для другого предпочитаю другое определение. В Сибири у нас, наверняка знаете, о таких людях чаще говорят иначе: «Что-то он (или она) такое знает». Вот и у нас в деревне людей таких было трое: крепкий, ничуть не дряхлый старик, пожилая баба, еще не достигшая тех годочков, чтобы ее называли «старухой» или «бабкой», и молодуха тридцати лет. Вот они знали, с равным успехом могли сделать когда плохое, когда хорошее. В подробности вдаваться не буду, просто скажу: не раз выпадал случай убедиться самому, что это не сказки, что это есть. Одно немаловажное уточнение: во что я решительно не верил, так это в умение таких людей быть оборотнями. Скидываться волком, свиньей, разными другими животными и птицами, а то и тележным колесом. Опять-таки не выпадало случая самолично в этом убедиться, а все рассказы об оборотничестве исходили от людей, которым я не мог верить безоговорочно. И уж во что я категорически не верил, так это в чертей, леших, водяных, прочих овинников‑банников. И в русалок тоже не верил… вплоть до сегодняшнего дня. Все произошло наяву, я уверен, что не сплю, не сошел с ума, и в самогонке не было какого-нибудь дурмана, способного вызвать галлюцинации, – иначе об этом непременно написали бы врачи в протоколе вскрытия. Приходилось признать: я только что видел самую настоящую русалку – никем другим она не могла оказаться. Приходилось признать, что и русалки есть. Только, надо полагать, попадаются очень редко, в такой вот глухомани. Теперь волей-неволей приходилось поверить и в русалок. Правда, тут были свои несообразности и странности, иные из них никак не вязались с «традиционными» рассказами – как писаными, так и гулявшими в народе. Взять хотя бы… Я вскинулся, словно стряхнув некое наваждение, заставившее сидеть чурбаном. Затрезвонили все три колокольчика, нырнули все три поплавка, а в следующий миг все три темно-коричневых удилища из натурального бамбука взметнулись в воздух, словно брошенные копья, пролетели над водой, упали в реку и понеслись вверх по течению так быстро, что ни один пловец, даже лучший в мире, не смог бы их догнать. И перед каждым, как раз на расстоянии длины лески, взметывали воду, словно носы торпедных катеров, здоровенные рыбины – над водой торчали их спинные плавники и хребты… В нахлыве нешуточной ярости, не думая, не рассуждая, будто подброшенный мощной пружиной, я вскочил, схватил автомат и выпустил очередь по этим плавникам и спинам – без тени растерянности, будто нерассуждающий механизм. И ведь попал! Два удилища и дальше неслись против течения, а третье вдруг замерло на воде, а потом поплыло по течению, с его скоростью, не такой уж большой. А следом течение потащило мертвую рыбину – брюхом вверх, кажется, это был судак длиной не менее полуметра. Удилище и белое рыбье брюхо неторопливо проплыли мимо меня, а я стоял, опустив автомат, и думал, что моя рыбалка здесь накрылась медным тазом. И не сомневался, чьи это штучки. Где уж… Резко повернулся вправо, туда, где у самой поверхности темной воды вдруг возникло некое шевеление, замаячило что-то, ничуть не похожее на обнаженную девушку… Мать твою! Такого ж не должно быть, никак не должно! Над водой показалась сначала человеческая голова с изрядно уже попорченным речными обитателями лицом – глазницы пустые, из левого уха торчит серебристый хвост мелкой рыбешки, отчаянно бьющийся. Раздувшаяся шея, плечи с немецкими офицерскими погонами (обер-лейтенант, машинально отметил я, рассмотрев потускневшие четырехугольные звездочки). Китель еще не потерял своего цвета – знакомый пехотный «фельдграу», серо-зеленый, Железный крест, еще какие-то регалии… Страха не было, вообще не было никаких чувств и эмоций – я просто стоял как вкопанный и оторопело таращился на него. А он поднялся на мелководье уже по колени – самый натуральный утопленник, пролежавший под водой не один день: уже изрядно распух, так что лопнул воротник, отлетели с кителя почти все пуговицы, китель лопнул под мышками, и в одной прорехе висел намертво впившийся большущий черно-зеленый рак. Только пояс с пистолетной кобурой был на месте – пряжка выдержала. Он шагал медленно, неуклюже, поматывая руками с распухшими кистями, как-то нелепо подергиваясь, словно огромная деревянная кукла или механическая игрушка (сейчас я сказал бы: «Как робот»). Шагал в мою сторону, и я уже ощутил волну зловония – нас разделяло всего-то метров десять. С удивившим самого спокойствием я поднял автомат и дал очередь. Прекрасно видел, как по его груди продернулось с полдюжины аккуратных круглых дырочек, из которых потекла какая-то дрянь мутно-белесоватого цвета. Живому этого хватило бы, чтобы рухнуть замертво, – но этот и так был мертвый, он только дернулся под ударом кургузеньких шмайсеровских пуль, чуть пошатнулся и пошел дальше той же деревянной походкой, повернув ко мне то, что осталось от лица. И тогда я повернулся, побежал в сторону деревни. Не было ни страха, ни паники, я полностью владел собой, одной рукой крепко держал автомат, другой придерживал на голове пилотку, чтобы не слетела. Просто-напросто хотелось побыстрее очутиться подальше от этого создания, которому, по моим прежним убеждениям, не полагалось быть, а оно тем не менее ясным днем вылезло из реки… Пробежав метров сто, остановился и оглянулся – явственно расслышав неподалеку звонкий, заливистый девичий смех, доносившийся от реки. Утопленник так и стоял по щиколотку в воде, будь у него глаза, я сказал бы, что он смотрит мне вслед, а так – не знал, как это и назвать. Никак не похоже было, чтобы он собрался пуститься следом. Вновь от реки долетел смех Алеси – а чей же еще? – и это послужило причиной того, что я остался на месте. Пусть не думает, стерва водоплавающая, что сумела меня напугать, я на войне видывал покойников и пожутчее обликом – ну, правда, те лежали смирнехоньки, как покойникам и положено… Так что я стоял, повесив автомат на плечо, зло стиснув зубы. И дождался наконец – немец-утопленник повернулся к реке, той же неторопливой, дерганой, неуклюжей походкой вошел в воду и вскоре скрылся с глаз. И смеха больше не слышалось. «Вот так, товарищи. Кина не будет, кинщик заболел», – подумал я почти весело и пошел в деревню нормальным шагом – по совести признаться, первое время пару раз оглянувшись, но вскоре перестал. Немного не дойдя до крайних хат, остановился и закурил, чтобы малость обмозговать всё только что произошедшее. Что ж, получается, что я сделал то, что требовалось прокурорскому капитану, – полностью раскрыл дело. Вот только не мог ему этого сообщить. Если я свяжусь с ним по рации и скажу, что Игоря как-то ухитрилась утопить самая натуральная, взаправдашняя русалка, что русалка эта – Алеся, он, к бабке не ходи, пойдет даже не к моему комбату – к комроты, найдет убедительный повод, чтобы вызвать меня в райцентр, а там мной займутся военные психиатры из нашего полкового госпиталя. На войне обычные мирные хвори как-то отступают, всякие там простуды и поносы, а вот крыша у военных, случается, едет крепко, один раз я сам был не просто свидетелем – помогал вязать одного такого. На месте Минаева я так и поступил бы… еще сегодня утром, только собираясь на рыбалку. Доказательств ведь нет никаких, кроме моих слов… Так что ни с кем я не свяжусь и ничего никуда не сообщу. Никто не поверит, как и я не верил еще с полчаса назад. Значит, что? Значит, надо рассуждать с позиций военного человека, опытного офицера, в чисто военных терминах – ситуация это не то что позволяет – требует… В том, что передо мной противник, который вряд ли успокоится на достигнутом, сомневаться не приходится. Силы и возможности противника мне неизвестны. Пока что были только мелкие пакости – удочек лишила, утопленником пыталась напугать, – но что, если она способна на что-то не в пример более серьезное и для меня опасное? Я прекрасно помнил гладившие по лицу невидимые заячьи лапки и волну прошедшего по телу жара. Как-то же она смогла убить Игоря, не встретив ни малейшего сопротивления? А в том, что она его убила, у меня теперь нет ни малейших сомнений. Пойдем дальше. Где у противника уязвимые места и как на него убойно воздействовать, решительно неизвестно. Полной информации о противнике у меня нет – только собственные наблюдения, каковых явно недостаточно. Вывод? Вывод прост: нужно раздобыть о противнике как можно больше информации, а кроме того, поискать возможных союзников. Кажется, я знал, что мне делать, к кому идти… …Мотоцикл стоял у крыльца, что ни о чем еще не говорило – старшина мог пойти пешком куда-нибудь недалече. Я поднялся по скрипучему крыльцу и постучал. Открыла женщина за сорок, одетая, как ее деревенские ровесницы, – в рубаху со скупой вышивкой и темную юбку. Глядя на нее, я вспомнил фразу из какого-то наспех пролистанного дореволюционного романа, изданного по старой орфографии: «Ее лицо хранило следы былой красоты». Подозреваю, из-за нее приходилось старшине в молодости подраться с парнями. Или его как представителя власти, с молодости милиционера, не трогали? Черт, совершенно неподходящее время думать о такой ерунде… – День добрый, – сказал я. – Дома товарищ старшина? – День добрый, – ответила она. – Прошу до хаты. Я вошел. Старшина в полной форме, с кобурой на ремне – только ворот синей гимнастерки по-домашнему расстегнут – в круглых очках в проволочной оправе сидел над типографски разграфленным листом бумаги и что-то писал – точнее, уже не писал, а выжидательно смотрел на дверь, не мог не слышать моего стука. Увидев меня, встал степенно, не проворно и не лениво, посмотрел вопросительно. Я сказал, стараясь, чтобы тон не выдал эмоций, так во мне и кипевших: – День добрый. Разговор у меня к вам… служебный. – Сядайте. – Он сел сам, показал на второй табурет. – В ногах правды нету… Я покачал показавшуюся шаткой табуретку, сел. Огляделся. Комнатка была небольшая и явно служила Деменчуку служебным кабинетом – всей мебели стол с табуретками и невысокая этажерка с книгами. В углу стоял кавалерийский карабин, над головой старшины фотопортрет на стене – товарищ Сталин. Знал я такое фото с довоенных времен, вождь и учитель в гимнастерке с отложным воротником, без геройской звездочки. На глухой стене слева парень примерно моих лет, в военной форме, с двумя кубиками в петлицах. Злость помаленьку разгоралась во мне еще по дороге. Чтобы ее отогнать, я спросил: – Сын? – Отож, – кивнул старшина. – Може, и воюет где, большая у нас с женой на это надежда. Только если и так, даст о себе знать не скоро – как бы он слал письма в партизанский отряд? Да и откуда ему знать, что я в отряде, взагали[15] живой… Когда громыхнуло, был у себя на погранзаставе в Бресте… – Понятно, – сказал я. (Тогда мы и не слыхивали о героической обороне Брестской крепости – о ней узнали только в шестидесятые трудами писателя Смирнова. Но все знали, что у пограничников, встретивших первый удар, потери были огромные…) – А что за служебное дело возникло, товарищ старший лейтенант? Мне почудилась в нем некая настороженность. А может, и не почудилась. Злость не проходила. Хотелось сграбастать его за портупею, выдернуть из-за стола и сказать пару ласковых. Теперь я не сомневался: он всё знал. Как все они здесь. Невозможно быть местным, прожить здесь всю сознательную жизнь, да вдобавок многолетним участковым, и не знать… – Да вот возникло вдруг, – сказал я и, не скрывая язвительности, добавил: – После того, как я сегодня утром рыбачить ходил, к Купалинскому бочагу… И с ходу стал рассказывать – кратко, отсекая ненужные подробности. Понаторел в составлении донесений, научился отсекать побочное, лишнее. То, как старшина слушал, только подкрепило в первоначальной догадке: всё он знал. Ни тени удивления на лице – скорее уж понимание. Злость не проходила. – Вот так, – сказал я, закончив. – Вы ведь знали, старшина, всё о ней знали… Почему не рассказали сразу? – Так вы ж не поверили б, – сказал он спокойно и как-то устало, что ли. – Приняли б за шаленца… по-русски, за ненормального. Вот вы возьметесь тем двум офицерам рассказать? И вот тут вся злость на него враз улетучилась. Я живо представил, как меня слушают Шалин с Минаевым и с какими лицами они переглядываются, выслушав… И честно сказал: – Нет. Не возьмусь. И в самом деле, за ненормального примут. – Вот видите. Вы б не поверили.