– Врет. Брешет, как нанятая. – Из чего вы такое заключение вывели? – бесстрастно отозвался Минаев. – Основания? – Я с ним полтора года воевал вместе, – сказал я. – В одной железной коробке, и, смею думать, знал его насквозь. Полное впечатление, что она о ком-то другом рассказывала, не о нем. В жизни он так себя с девушками не вел. Я, конечно, на его свиданки с девушками с фонарем следом не ходил, но манеру его знал. Любил говаривать: «Чем славен одессит в обращении с прекрасным полом? Галантным обхождением в первую очередь». Вот и вел себя соответственно. Ну а уж на прогулку с красоткой флягу самогона брать и высасывать досуха, а потом девушку под куст хамски валить… Совершенно не в его манере. И главное… За столом он сидел рядом со мной. И чем хотите клянусь: никакой фляги он не наливал. Вы мне верите? – Я вам во многом верю, – проворчал Минаев. – Только мою веру к делу не подошьешь… – Но не думаете же вы, что она могла здоровенного, сильного парня… – не унимался я. – Не думаю, – сказал Минаев. – Но и в третьего… или третьих не верю. Не так людей топят, ох, не так… И пистолет у него эти «третьи» непременно забрали бы – хотя бы ради четырех массивных золотых накладок на рукоятке. И сам он утопиться никак не мог – так аккуратно лечь и голову в воду сунуть. Будучи, по вашим словам, скорее полпьяна, чем вдрызг. Ох, странное дело… Ладно, посмотрим, что вскрытие покажет. А эта Алеся… Какие бы я тут странности нюхом ни чуял, предъявить ей нечего. Совершенно нечего. Согласны? Я угрюмо кивнул. Для себя давно уже сделал вывод: странностей в этой деревушке хоть отбавляй, но их не переложишь ни на язык прокурорских протоколов, ни вообще в ясные и убедительные человеческие слова. А значит, и с Минаевым о них не поговоришь – ему нужно только то, что можно положить на бумагу… – Товарищ капитан, – пришло мне в голову. – Это не мое дело, конечно, но почему вы не допросили старуху? Лявониху? – На предмет? – Ну… Хотя бы затем, чтобы подтвердила или опровергла показания Алеси: в расстроенных чувствах она домой пришла или нет, плакала долго в подушку или нет? – И что бы это нам дало? – почти ласково спросил Минаев. Я убито молчал. – Ничего бы это нам не дало, – сказал Минаев. – Потому что понял я эту обаятельную бабулю едва ли не сразу, как увидел. И не сомневаюсь: с милой улыбочкой подтвердила бы все, что Алеся нам ни преподнесла. Что рыдала она день и ночь. Что в здешней речке живут русалки, и это они вашего сержанта утопили. Повидал я таких бабуль – обаяние бьет из каждой морщинки, а в душу лучше не заглядывать… – Я тоже, – сказал Шалин (надо полагать, ему прискучило молчать). – В сорок третьем одна такая мне чуть нож в спину не загнала. Тоже вроде вашей: улыбка на улыбке, в каждой морщинке своя смешинка… А оказалось, оба сыночка у нее служили в полицаях, в крови по уши, и сама она с дедом из раскулаченных, и жили они по чужим убедительным документам. Хозяев этих документов дед преспокойно зарезал, причем бабка помогала, за ноги держала. Тяжелая была история… Ну, товарищ капитан, какие ваши дальнейшие действия? По моей линии я ровным счетом ничего не усматриваю… – Действия… – проворчал следователь. – Остается одно: навестить этого мальчишку, который нашел тело, и больше нам тут делать абсолютно нечего… У меня создалось стойкое убеждение, что Стаха он собирается навестить исключительно для очистки совести, – но я, разумеется, промолчал, чтобы не дразнить гусей. У меня и так на душе кошки скребли. И ведь они еще не докопались, что я, уведя на свадьбу гарнизон в полном составе, оставил боевые машину и автобус без часового, на попечение двух деревенских мальчишек, а это уже посерьезнее активного участия в застолье. Могут и докопаться… Стаха мы нашли во дворе – мальчишка старательно колол дрова. Видно было, что не в первый раз, получалось это у него довольно сноровисто, но всё же не взрослый мужик, сразу видно, тяжеловато приходится. Ну а что еще делать, если он в свои двенадцать – единственный мужик в доме? И огород на нем, и все остальное – и ведь находит время, чтобы поиграть со своей компанией (где все, надо думать, в том же положении – если не единственных мужиков в доме, то первых помощников во всем…). Увидев нас, Стах, такое впечатление, с превеликой радостью положил топор: – Здрасте, дяденька Рыгор! Здрасте, дяденьки офицеры! Если вы к мамке, она на свиноферме… Минаев сразу взял верный тон: сказал без всякого сюсюканья, серьезно, как взрослому: – Да нет, к тебе, хозяин. Ты ведь, как я понимаю, за хозяина тут будешь? – Да частенько, – так же серьезно ответил Стах. – Приходится, куда ж денешься… – Вот и хорошо. Разговор есть, ты не против? – Отчего ж против? Располагайтесь. – Он повел рукой вокруг. Лавочки не было, но лежала груда березовых чурбаков, на них мы и расположились, закурили. Стах, оставшийся стоять, спросил Шалина, оказавшегося ближе всех к нему: – А мне папироску дадите? Он уже два раза до этого просил у меня, и я давал без малейших угрызений совести. По годам-то он был еще юным пионером, а вот по жизненному опыту… Пожалуй что, тут как в некоторых армейских частях – год оккупации идет за три, разница только в том, что в армии это уставом предписано, да у военного оружие есть, а они тут перед немцами и полицаями были совершенно беззащитны… – А не рановато тебе? – поинтересовался Шалин без малейшей укоризны, скорее уж лениво – чертовски ему было здесь скучно. Стах широко ухмыльнулся: – А немчуковской машине колесо прокалывать в запрошлом месяце было не рановато? Поймали б, могли… Они сплошь и рядом различия меж взрослыми и хлопцами не делали… – И то верно, – сказал Минаев. – Как это вы так? – К старосте немцы приехали на легковушке, двое в цивильном, а двое в форме, – охотно ответил Стах не без затаенной гордости. – Не первый раз уже – самогонку понужать. У меня шило было еще дедовское, сапожное, часового возле машины они никогда не ставили, вот я ночью и ткнул. Не в боковину ткнул, могли бы сразу дырку заметить, а меж рубчиками. Шума они не поднимали, значит, решили, что по дороге прокололи где-нибудь. Пакость, конечно, мелкая, да где ж нам набраться сил на крупную? И все равно тот, что за рулем сидел, здорово извозюкался, пока колесо менял – у них шофера не было, один в цивильном сам вел. А дело было осенью, дожди лили, машина в грязюке была по самые окна. И в этом году на день Красной армии ночью у Кацуриной калитки палку с красным флажком воткнули, тоже, скажете, было рановато? За флажок они б три шкуры спустили. Кацура постом весь день по деревне шнырял, да ничего не вынюхал… – Боевые вы здесь хлопцы, я смотрю, – сказал Минаев, протягивая ему портсигар. – И парочку про запас можешь взять… – Благодарствуйте, дяденька. – Стах сунул одну трофейную сигарету в рот, а две хозяйственно заложил за уши. – У вас что, какая-то организация была? – спросил Минаев, поднося ему зажигалку. – Пионеры в подполье? – Та ни, – сказал Стах. – Какая организация? Так, шкодили по мелочам, когда удобный случай подворачивался. Да и пионеров у нас нет никого. Мы четверо в третий класс перешли, где в пионеры принимали, аккурат перед самой войной, а остальные были и вовсе малышня, так читать-писать и не выучились… – Ну, все равно, – сказал Минаев, явно настроившийся по милой следовательской привычке втянуть пацана в пустую болтовню, прежде чем перейти к серьезному разговору. – Будет что батьке рассказать, когда вернется. Ведь веришь, что вернется? – Верю. – Глаза Стаха упрямо сверкнули из-под отросшей, кое-как подкромсанной челки. – И мамка верит. Вернулся ж Алесь Гнатюк, а они с батькой в один день в армию уходили. Батька у меня везучий… Может и вернуться, подумал я. Письма, даже если жив и воюет, посылать, понятно, на оккупированную территорию не мог. Вообще вариантов тут много: мог и сгинуть в шальном бардаке первых месяцев войны, мог выйти из окружения и воюет сейчас где-нибудь. И для окружения есть вариант – или пошел в партизаны, или подался в примаки к одинокой молодушке вроде Катри. Кого-то из таких немцы забрали, но многие ухитрились просидеть за печкой до прихода наших, иные бороды лопатой отрастили, чтобы перед немцами пожилыми казаться. Только полевые военкоматы их гребли под метелку, и правильно: мы воевали, а они, такую же присягу дававшие, за бабьей юбкой хоронились. Даже если и попал в плен, и тут есть три варианта: либо сгинул там, либо жив‑прозябает, либо бежал и к партизанам прибился – иные, нам замполит говорил, аж во Франции и в Италии, или еще где за границей… – Вот и молодец, что веришь, – сказал Минаев, притоптав окурок. – Ну а теперь давай о делах. Поговорим про сержанта. Вы его нашли у реки, вы к старшему лейтенанту тут же прибежали – опять-таки молодцы… – Хороший был дядька, жалко, – сказал Стах с непритворным сожалением. – Веселый, табачку давал, разрешал даже ваш танк потрогать и на него залезть ненадолго… – Только вот такое дело, Стах… – сказал Минаев (и я понял по его вроде бы безразличному тону и простецкому лицу, что начинается допрос с подковырочками). – Кое в чем, что ты рассказал, концы с концами никак не сходятся, уж извини… – Это где же? – Я видел, что мальчишка мгновенно насторожился. Минаев продолжал ровным голосом, в котором не было ни угрозы, ни нажима: – А вот хотя бы… В самом начале, когда вы за ними подсматривать пошли. Кстати, нехорошо чуточку поступили, а? – А кто его знает, – сказал Стах, насупясь. – Так уж исстари заведено, не нами придумано. В старые времена было еще почище. Не только мальчишки – очень даже взрослые парни ходили за девками подглядывать, когда те купались. Я сам слышал, как дед Касьян рассказывал. В старые ж времена девки купались… совершенно безо всего, как… – Он осекся, замолчал. У меня отчего-то осталось стойкое впечатление, что он чуть не ляпнул «как Алеся», но вовремя опомнился и прикусил язык. Интересно… Сами набрались храбрости, сорванцы, за голой Алесей подглядывать («А вот слабо!» «Кому слабо?!») или слышали от кого-то? Как бы там ни было, но пацан явно насторожился… – Да ладно, об этом не будем больше, – сказал Минаев едва ли не благодушно. – Я сам городской, но в деревнях пожил, знаю, что многое исстари заведено… Я о другом поговорить хочу. Почему это вы вдруг опрометью в деревню бежать кинулись? Старшему лейтенанту ты сказал, что ни с того ни с сего беспричинный страх напал, так? – Ну, так… – А откуда же ему, беспричинному страху, было взяться? – уже с ноткой вкрадчивости спросил Минаев. – До деревни рукой подать, места эти вы наверняка сто раз облазили, и было еще не темно. И зверей тут нет, и нечистой силы вроде не водится. Сам я в нечистую силу как-то не очень верю… Или ты веришь? – Да не так чтобы… – пробурчал Стах. – Вот видишь… Так с чего было взяться беспричинному страху? – Что-то такое было, совсем другое, была причина… Что ж ты молчишь? – спросил он уже с явной укоризной и продолжил чуть ли не задушевно: – Стах, ты ж свой мужик, правильный, немцам шкодил как мог, а своему, советскому офицеру правду рассказать не хочешь? Не по-мужски как-то получается, с какой стороны ни глянь… Очень мне нужна эта правда, Стах, дяденька Рыгор молчит, но сдается мне, он в тебе потихонечку разочаровывается. А ведь такие хорошие отношения у вас поначалу сложились, и на танке покатать тебя хотели, и из автомата дать пострелять, за своего считали… Стах поднял на меня глаза: – А если расскажу, все по-прежнему будет? И насчет танка, и насчет автомата? – Будь уверен, – кивнул я, не дожидаясь реплики следователя (впрочем, он и не вмешивался). – Давай опять жить дружно, а? Батька твой, я уверен, такое запирательство никак не одобрил бы… Не немцы ж тебя помочь просят, а свои… – Да, была причина… – вздохнул Стах. – Только рассказывать было как-то и стыдно… Заметил нас дядя Рыгор. Немного не доходя до того места, где его потом нашли. Как ни хоронились, а заметил. Кулаком погрозил и крикнул, что он нас распрекрасно узнал. И если сей же минут – это он так сказал – пятки салом не смажем, он нас потом в деревне обязательно поймает и уши надерет так, что они у нас будут как красный свет у свелафота… слово какое-то непонятное. – Как у светофора? – подсказал я. Ну конечно, где ему было это слово знать, если он дальше райцентра в жизни не выезжал, а в райцентре их отродясь не водилось… – Во‑во! – обрадованно подхватил Стах. – Это самое слово. Хоть оно и непонятное, а ничего непонятного в том, что надерет уши. Уж такое-то частенько случалось: поймает парень в деревне хлопцев, что за ним с девушкой подглядывали, и надерет уши так, что неделю они как два лопуха торчат. И родителям не пожалуешься – еще добавят… С нами такого прежде не случалось, но видели мы до войны тех, кому от парней за подглядки доставалось. Ну и припустили в деревню, что твои румаки[13]. А потом стыдно показалось правдочку рассказывать, вот я и придумал про страх без причины… – Ну вот и молодец, что правду рассказал, – самым дружеским тоном сказал ему Минаев. – Может, и про то утро правду расскажешь, коли уж пошел разговор по душам? Что-то плохо мне верится, что тебя к тому месту какая-то неведомая сила потянула, «как на вожжах». Не верю я и во всякие неведомые силы, знаешь ли… Не бывает их, давно живу, но ни разу не встречал… Может, и тут есть вовсе даже ведомая причина? Коли уж у нас пошел мужской разговор… На сей раз Стах молчал гораздо дольше, понурив голову и угрюмо колупая босой ногой траву под ногами. И вдруг, словно решившись на что-то, резко вскинул нечесаную голову: – А ругаться не будете? – Кто ж за правду ругает, чудило? – мягко сказал Минаев. – За правду, наоборот, хвалят… – Не за всякую, – понурился Стах. Не по годам рассудителен был парнишка. Оно и понятно: год за три… Двенадцать ему исключительно по арифметическому счету годов, который частенько в расчет не берется… – Когда как, – сказал Минаев. – Я сейчас в таком положении, что за всякую правду готов хвалить. Смекаешь? – Не просто дам пострелять, – сказал я. – Полную обойму из автомата выпустишь, и из пистолета тоже. Глаза у него загорелись – все-таки в некоторых отношениях оставался двенадцатилетним мальчишкой. – Правда?