команде, повинуясь его призыву. — Я много читал о твоем старике. Чему еще он тебя научил? Муай Тай? — Нет. — Ах да. Израиль. Наверное, он научил тебя крав-мага. Мне не нравится, что он может так много обо мне знать. Это несправедливо, что он вооружен информацией, которую я не знаю о нем. Есть вещи... вещи, которые он не может знать. Вещи, которые были похоронены так хорошо и так глубоко, что даже он не смог бы их выкопать. 81 — Не понимаю, причем тут это, — говорю я. Он надувает губы. — Ты все еще тренируешься? Я сам немного знаю крав-мага. Мы могли бы спарринговать. — Нет. — Нет, ты больше не тренируешься, или нет, ты не хочешь спарринговать со мной? — Нет, я не тренируюсь. Зачем мне это делать, если я не обязана? И может быть, мы уже перестанем говорить о моем отце, пожалуйста? Это личное. Рэн отмахивается от моего холодного тона. — Твое желание для меня закон. Тихо и плавно, как пантера, он пересекает маленькую комнату и останавливается передо мной. Пряди волос падают ему на лицо, создавая мокрую завесу, которая закрывает глаза. Но я все еще чувствую их силу, обжигающую мою кожу. Он облизывает губы, его рука тянется вверх, заставляя меня отпрянуть. Она останавливается в дюйме от моего лица. У него руки пианиста, с длинными, ловкими пальцами. Я просто прикована к ним взглядом, думая о том, что он может сделать ими, если его не остановить. Его ногти все еще покрыты тем же облупившимся черным лаком, который я заметила в свой первый вечер в Вульф-Холле. — Ты такая пугливая малышка, — ворчит он. Я возмущаюсь тем, как его голос заставляет мою кожу покрываться мурашками. — Прости меня за осторожность, но я ничего о тебе не знаю. Мы не друзья, — огрызаюсь я в ответ. — Я не привыкла, что люди думают, что могут прикоснуться ко мне без приглашения. Рэн опускает руку, и медленная улыбка расползается на его лице. — Тогда я обязательно подожду, пока меня пригласят. У тебя в волосах лепесток розы. Я просто собирался вытащить его. Я машинально проверяю свои волосы, нахожу лепесток и распутываю его. Рэн втягивает нижнюю губу в рот, его глаза полны эмоций, которые я не могу правильно расшифровать. Это очень опасный взгляд. Острый. Тип взгляда, который может убить, при правильном применении. Отступив на пару шагов, он пожимает плечами, хватаясь за подол своей черной рубашки с длинными рукавами. — Если ты хочешь стоять здесь в своей промокшей одежде, это твое дело, Стиллуотер. Но я не из тех, кто добровольно терпит неудобства. Прежде чем я успеваю сообразить, что он делает, он стягивает через голову промокшую ткань своей рубашки и, развернувшись, идет обратно к огню, где вешает одежду на грубо скроенную каминную полку, чтобы она высохла. Я остаюсь смотреть на его спину — обнаженное пространство мышц и безупречной, загорелой кожи, которая заставляет мое горло сжиматься и пульсировать. Эта 82 рубашка, та самая рубашка, которую он носил изо дня в день с той самой первой ночи, когда я встретила его у Вульф-Холла, скрывала множество грехов: сильные руки, широкую, сильную спину и грудь, которая заставила бы Микеланджело плакать. Его тело — не что иное, как божественное. Рэн смотрит на меня и просто стоит, позволяя мне бесстыдно разглядывать его. Мне следовало бы проявить немного самоуважения и отвернуться. Но я не могу этого сделать. Я никогда раньше не видела ничего подобного ему, резного и скульптурного, великолепного в своем совершенстве. Я воздерживаюсь от подсчета кубиков его пресса. Достаточно того, что они есть, и они очерчены. От макушки головы до низко висящего пояса джинсов, Рэн — воплощение сладких, райских грез и извращенных, ужасающих кошмаров. В его взгляде пылает огонь, лихорадочно и яростно, когда он использует его, чтобы пронзить меня до самой сердцевины и выпотрошить с привычной легкостью. Сколько девушек он приводил сюда и проворачивал это дерьмо? Скольких студенток Вульф-Холла он притаскивал сюда посреди ночи и ошеломлял, раздевшись до голой и великолепной кожи? Его список жертв, должно быть, слишком велик, чтобы его можно было просчитать. — Я думала, тебе не разрешено снимать рубашку, — бормочу я, наконец отводя взгляд. — О, я могу снимать её сколько угодно, — задумчиво произносит он. — Мне просто не разрешали надевать ничего другого. Но сейчас уже далеко за полночь. Первое февраля. Я освобожден от своего наказания. — Значит, завтра ты будешь одет в ярко-красное. Он тихо смеется. — Я не очень яркая личность. Мне больше подходит черный. — Хм. Да, я это вижу. Черный, как твое сердце? Как твоя душа?