Когда мы покидаем дом Диксона, я не оглядываюсь. В груди давит пустота, как будто внутри надулся шар, полный спертого воздуха. Ничто. Впереди меня простирается темнота. Ночной воздух вокруг звенит голосами цикад. Питер идет впереди, освещая фонариком узкую дорогу: стену высокой травы посередине и две светлые полоски песка по бокам. Из леса на свет летят коричневые мотыльки, притянутые силой электричества. Я никогда не понимала их суицидального порыва. За Питером бредут дети, жалуясь на то, что у них болят ноги: они устали, боятся темноты и стараются держаться поближе к свету. Может быть, мотыльки тоже боятся темноты. Может быть, все действительно так просто. – Оборотней не бывает, – успокаивает Питер Финна. – А вампиры? – спрашивает Финн. – И вампиров тоже, милый, – отвечаю я. – Но представь, как было бы здорово, если бы всякие монстры действительно существовали, – говорит Питер. – Только подумай: если вампиры и оборотни существуют, то и магия существует. Жизнь после смерти существует. Это же хорошо, согласен? – Наверное, – мямлит Финн. – А призраки? – Вот именно, – отвечает Питер. – А что насчет серийных убийц? – спрашивает Мэдди. – Вдруг кто-то прячется в лесу? И хочет напасть на нас? Вдруг у него топор? – Или у нее, – говорит Питер. – Хорошо повеселились? – спрашиваю я, мысленно пиная Питера в голень. Теперь Мэдди всю ночь не заснет от страха. – Мне кажется, хорошо посидели. – Мы играли в чай-чай-выручай, – рассказывает Финн. – Можно нам мороженого, когда придем домой? Джек идет рядом со мной, неся мою соломенную сумку. В какой-то момент он продевает руку через мою, и мы идем так, сцепившись, по темной песчаной дороге, каждый в своих мыслях. В стороне на высоком кряже лает койот, упрекая ночь. Издалека доносится ответный вой его стаи. Я вслушиваюсь в их голодную перекличку. Они готовятся к охоте, к ужину из полевок и мелких собак. Один из наших мусорных баков лежит на боку, и на нем сидят два енота. Они замирают, когда в них бьет луч света от фонарика Питера, словно маленькие меховые статуи, бобслеисты, с красными горящими глазами. Грязь вокруг усыпана кукурузными огрызками, листьями салата, кофейными зернами и обрывками бумажных полотенец. Мама бежит к ним, потрясая палкой и с раздражением крича: – Пошли прочь! Вон отсюда! Мы смотрим, как они убегают за деревья. – Паразиты, – возмущается мама, пиная мусор. – Кто из вас тупиц забыл завязать трос? И не дожидаясь ответа, она уходит. – Представьте, как бы она отреагировала, если бы увидела обломки «Титаника», – ухмыляется Питер. – Вы идите в дом, – говорю я. – А я здесь уберу. И не ешьте все фисташковое. Оставьте мне. Джек, не включишь свет снаружи? Я жду, когда останусь одна. Слышу, как с деревьев над головой доносится шелест осторожных движений, чувствую взгляд зорких глаз. «Вдруг кто-то прячется в лесу? И хочет напасть на нас?» Я столько лет отгоняла воспоминания о той ужасной ночи. Но сейчас, охваченная любовью, печалью и паникой, я позволяю коже похолодеть. Как долго живут еноты? Может, это были те самые, которые видели, как Конрад насилует меня? Те детеныши, которые подглядывали в слуховое окошко и видели мою освещенную луной кровать? Пугали ли их мои слезы? Мои приглушенные крики? Или им было скучно и они ждали, когда уже можно будет вернуться к пруду, чтобы поймать еще рыбки? Слышала ли мать Конрада во сне, как колотится сердце Розмари? «Вдруг у него топор?» Я представляю, как Мэдди, одинокая, напуганная, молит о пощаде, а мы с Питером, ни о чем не подозревая, спим у себя в домике. Мне хочется пообещать ей, что ничего плохого никогда не случится, никто никогда ее не обидит. Но не могу. Я сажусь на землю посреди старых салатных листьев, мокрых окурков и чайных пакетиков. Пустая коробка из-под бисквитов разодрана острыми коготками. Вчера ночью Джонас пришел ко мне в темноте и вошел меня, моя голова прижималась к холодной стене, я тяжело дышала, все вокруг казалось нереальным, прекрасная боль, мое платье задралось до пояса, и я чувствовала, что вся моя жизнь сошлась воедино внутри меня. На пруду громко квакает лягушка. Где-то в грязи на дне затаилась гигантская черепаха. В окно мне видно, как Питер в кладовке накладывает шоколадное мороженое в разномастные миски. Раздает их детям, потом берет контейнер с фисташковым, мгновение раздумывает над ним и вываливает все содержимое в свою миску. 22:00 Я собираю кукурузные огрызки и кожуру в кучу. Дверь открывается, и из дома выходит Питер с большим черным пакетом. Выглядывает меня в темноте. – Я здесь, – отзываюсь я, выступая на свет. – Тут просто катастрофа. Питер раскрывает зев пакета, и я кидаю все внутрь. – Я видел тебя, – говорит Питер странным, сдержанным голосом. – С Джонасом. – Видел меня? – Я знаю. Моя кожа становится горячей, по телу пробегает дрожь. Я заглушаю нарастающую панику, сосредоточившись на собирании мокрых окурков. – Чертовы еноты. Выхожу из круга света, поднимаю рваную коробку из-под яиц и, затаив дыхание, жду, что последует. – Ты поцеловала его. Мое сердце пропускает удар. Не было никакого поцелуя. Я не целовала Джонаса вчера. Он вышел из темноты, взял меня сзади. Я, не дыша, испускаю вздох облегчения. – Пит, я понятия не имею, о чем ты. – Не ври. – Выражение его лица жесткое, как речные камни, уверенное в своем праве на гнев. – Я не вру. Что ты имеешь в виду под «видел»? Где? Чудовищная мысль закрадывается мне в голову: а вдруг Питер проследил за нами до разрушенного дома? Вдруг наблюдал из-за деревьев? Видел наш открытый, животный секс? Питер качает головой в отвращении. – Только что. На кухне. У Диксона. Море в моем теле переменяется, теперь я чувствую прилив чистого облегчения. – Ты имеешь в виду то, что я поцеловала ожог у него на руке? Боже. – Дело не только в самом поцелуе. Я видел, как он смотрел на тебя, – не унимается Питер. – Как будто хочет тебя. – Да-да, конечно, – произношу я с вымученным сарказмом. – Как же он может меня не хотеть? Я неотразима. – Я видел, как ты смотрела на него в ответ, – говорит Питер. – Я намазала ему руку маслом. И нашла ему полотенце. Питер забирает у меня яичную коробку. – Знаешь, что Элла? С меня хватит. Я иду спать. Он бросает мешок в бак, захлопывает крышку и прочно завязывает трос. – Господи, Пит. Это же Джонас. Наш самый давний друг. – Твой самый давний друг. – Я поцеловала, чтобы не болело, как ребенку. Ты сам там был. – Был, – откликается Питер и уходит от меня. – Подожди, – говорю я, следуя за ним. – Ты серьезно расстроился из-за того, что я поцеловала Джонасу обожженную руку? Питер смотрит на меня сверху вниз. Его глаза – холодное серебро, с оттенком ртути. – К черту. Думай как хочешь, – бросаю я, скрывая нервозность за праведным гневом. – Джонас – мой старый друг. Конечно, он меня любит. Но не такой любовью. Это было бы как инцест. На его лице мелькает смесь надежды и сомнения. Мы зашли в патовое положение: Питер, неуверенный, отчаянно хочет разрешить свои сомнения, а я, испуганная, не поддаюсь, скрещиваю пальцы за спиной, изображаю негодование и мысленно приказываю ему поверить мне. Я отказалась от Джонаса. Выбрала Питера. Умерла ради него. И теперь я молюсь Богу, который, как я знаю, не существует. Клянусь, что после этого больше не будет никакой лжи. – Ладно, – произносит он наконец, и его лицо чуть смягчается. – Но если ты врешь… Я говорю ровным голосом: – Хорошо. Потому что между мной и Джонасом ничего нет, как и между мной и кем-либо другим. Ты единственный мужчина, которого я люблю. Клянусь. – Хорошо, – кивает он. Подходит и жестко целует меня. – Но больше никаких поцелуев с другими мужчинами. Ты моя. – Да, я твоя, – говорю я. – А теперь пошли в постель, чтобы я мог заняться любовью со своей женой. – Дети еще не спят, и мама где-то бродит. – Тихо. – Он берет меня за руку и ведет по темной тропе к нашему домику. Толкает меня перед собой вверх по ступенькам. – Повернись! – рычит он. Я поворачиваюсь к нему, хватаюсь за дверную раму. Он просовывает руки мне под платье, снимает трусы, наклоняется и медленно лижет меня шершавым языком.