– Ты видела новую спальню? Андреа так классно ее переделала. Наконец-то убедила Диксона избавиться от этих ужасных обоев. Теперь они примутся за кухню. – Я выросла на этой кухне. – Да. Но ты ее видела? Джина никогда не узнает, как близко подошла к тому, чтобы потерять Джонаса. – Эта комната точно была прибежищем для влюбленных подростков, – она машет на кровати у стены. – Джонас, наверное, целовался на одной из них с какой-нибудь девочкой. – Он был гораздо младше нас. Я спускаюсь за ней по узкой лестнице. – Но ты должна знать, была ли у него девушка, – бросает Джина. Мои волосы все еще пахнут водой из пруда. Мама там же, где я ее и оставила; Питер все еще сидит на подлокотнике ее кресла. Свечи от комаров отбрасывают в темноту круги света. – Возьму себе бургер, – говорит Джина. – Ты будешь? Я оглядываю лужайку в поисках Джонаса, чувствуя, как у меня внутри все сжимается. Нахожу его стоящим в тени за грилем. Он смотрит на меня. Он ждал меня. Я кладу руку в карман и смыкаю пальцы на кольце с зеленым камне, пытаясь взять себя в руки. – Я, наверное, немного подожду. Джина идет к нему через лужайку, обнимает за пояс и сует руки ему в задние карманы. Жест владелицы. Наверное, она почувствовала мой взгляд, потому что резко поворачивает голову, словно пума, унюхавшая враждебный запах, и смотрит в темноту. Джонас шепчет ей что-то на ухо, и она, улыбаясь, поворачивается обратно к нему. – Эй, женушка! – кричит Питер. – Где ты была? – Ходила в туалет с Джиной. – Возьми арахиса, – мама передает мне банку. – Я была наверху, в детской ванной. Джина, даже не постучавшись, открыла дверь из дортуара и вошла. Сходила в туалет прямо при мне. – Она так вульгарна, – фыркает мама. – Твоя мама сегодня вышла на тропу войны. – Не выходила я ни на какую тропу, – возражает мама. – Просто сказала Андреа, что никому из нас не нравится ее новый ландшафтный дизайн. Выглядит инородно. – Это прозвучало очень воинственно, мам. – Если ей не нравится мое мнение, не надо было спрашивать, что я думаю о ее нововведениях. – Твоя мама назвала их мещанскими, – смеется Питер. – Если она собирается читать нам лекции о важности местных растений, не надо было делать цветочный бордюр. На противоположной стороне лужайки младшие дети играют в сумерках в подковы. Джонас с Джиной подходят к нам, нагруженные пластиковыми тарелками и стаканчиками. – Мэдди нужно больше спрея. Комары обожают ее, – замечаю я. Джонас ставит кресло рядом со мной, кладет ладонь мне на руку. – Не против, если я присоединюсь? – говорит он всем, но обращается только ко мне. Я встаю. – Я забыла свое вино наверху. На этот раз я запираю обе двери в ванной и стою в темноте. Опершись на подоконник, прислушиваюсь к шелесту деревьев, звону бокалов, голосам. Когда я уже достаточно подросла, чтобы сомневаться в своих побуждениях, мама дала мне известный совет: «Подбрось монетку, Элинор. Если результат тебя расстроит, сделай наоборот». Мы уже знаем правильный ответ, даже когда еще не понимаем этого – или думаем, что не понимаем. Но что, если монетка с подвохом? И на обеих сторонах одно и то же? Если оба решения правильны, значит, оба неверны. Мой бокал стоит на подоконнике, где я его и оставила. Питер с Джонасом разговаривают внизу на крыльце. Питер что-то говорит, и Джина смеется, запрокинув голову. Оба мужчины улыбаются. Все это кажется сюрреалистичным, непостижимым. Всего несколько часов назад мне казалось, что весь мир грезит, витая в облаках. Я смотрю в темноту, рисуя перед внутренним взором руины заброшенного дома, тишину леса, открытый пристальный взгляд Джонаса. Потом соскальзываю вниз по стене и съеживаюсь, прижав колени к груди, словно меня ударили. Я сделала выбор – отказаться от любви, которая пульсирует и болит во мне, ради другой любви. Терпеливой любви. Сострадающей любви. Но этот выбор слишком мучителен. С улицы мне слышно, как мама кричит через лужайку Диксону у гриля, требуя гамбургер. – С кровью! – кричит она. – Чтобы я слышала, как он мычит. И, пожалуйста, не надо мне нотаций по поводу сальмонеллы. Лучше я умру от диареи и обезвоживания, чем буду есть сухой картон вместо мяса. До меня доносится раскатистый, непринужденный смех Питера: – Клянусь богом, Уоллес. Когда-нибудь я точно сдам тебя в психушку. Когда я спускаюсь на кухню, у раковины стоит Джонас и держит руку под холодной водой. – А вот и ты. – Он вытаскивает руку из воды и поднимает ее. Его ладонь пересекает по диагонали красный ожог. – Я пошел принести твоей маме гамбургер. Схватился за металлическую лопатку, которая лежала на горячем гриле. Он опирается на рабочий стол. Мне хочется съесть его с его ленивой, томной самоуверенностью. Поглотить его, переварить. – Иди сюда, – тихо говорит он. – Тебе нужно масло. Я иду к холодильнику, нахожу брикет масла, разворачиваю липкую обертку. Джонас протягивает руку, и я натираю маслом обожженное место. Его пальцы смыкаются над моими. Я отстраняюсь и кладу масло обратно в холодильник. – Элла. – Что? – отзываюсь я, не оборачиваясь. Что бы он ни сказал, это будет невыносимо. – Сомневаюсь, что Диксону захочется есть завтра тост с отпечатком моей обожженной кожи. – Точно. – Я достаю масло обратно, отламываю шмат с краю и бросаю в мусорку, потом нахожу чистое кухонное полотенце и кидаю Джонасу. Беру себя в руки. – Оберни пока в это. – Я кое-что тебе оставил, – говорит Джонас. – В твоем домике. Поищи, когда вернешься. – Уже нашла, – киваю я. – Я возвращалась за луком, – сую руку в карман и достаю оттуда кольцо. – Не знала, что оно все еще у тебя. Он берет у меня кольцо поднимает его на свет. Зеленое стеклышко светится, как криптонит. – В том году я пообещал себе на Новый год, что забуду тебя навсегда. А потом внезапно увидел, как ты кричишь на какого-то несчастного придурка в кафе. Он надевает кольцо мне на палец, поверх обручального. Все, что я хочу, это сказать, что я принадлежу ему. Всегда принадлежала и всегда буду. Но вместо этого я снимаю кольцо и кладу его на стол. – Я не могу. – Оно твое. Я с трудом удерживаю спокойствие в голосе. – Я сейчас иду к Питеру и детям. Пришлю Джину, чтобы она как следует перебинтовала тебе руку. Джонас бледнеет и выглядит испуганным, будто почувствовал присутствие призрака, легкое прикосновение ледяного рукава. – Надень обратно, – говорит он жестко. Я беру его за руку и целую обожженную ладонь, сжимаю. – Тише, тише, – лепечу я, будто успокаивая Финна. – Сейчас станет легче. – Шевелюсь, чтобы уйти, но он пригвождает мою руку к столешнице, глядя на меня, будто утопающий. – Пусти меня, – шепчу я слабым голосом. – Пожалуйста. Сзади слышится скрип. В дверях стоит Питер. – Эй, – говорю я ему. – Джонас обжег руку. 33 21:30