Проходит шесть гудков, прежде чем мне отвечают. Трубку берет Мэри. – Привет, Элла. С Новым годом, – лепечет она голосом, похожим на сладкую патоку. Даже сквозь трубку я чувствую, как лживо она улыбается. – С Новым годом, Мэри. Можешь, пожалуйста, позвать к телефону папу? – Он отдыхает. – Мне нужно с ним поговорить. Я представляю, как она стоит в своей ядовито-зеленой паре из джемпера и кардигана и смотрит расчетливым взглядом своих маленьких глазок. – Мне бы не хотелось его беспокоить. – Я здесь неподалеку. Я звонила в дверь, но никто не ответил. – Да. – Можешь, пожалуйста, его позвать? – Я стараюсь не терять спокойствия. – Мне не кажется это хорошей идеей. Ты очень его расстроила. Он пытался выбежать из дому без обуви. Я так беспокоилась. – Просто позови его, пожалуйста. – Я не могу сдержать гнева в голосе. – Я считаю, вам обоим нужно время остыть. – Что, прости? – Ты была очень груба с ним. – Это между мной и папой. – Нет, – отвечает она. И на этот раз не утруждается скрыть свой яд. – Это между тобой и мной. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь обуздать свою ненависть к ней, боль оттого, что папа нарушил свои обещания – особенно обещание, которое он дал мне тем летом, когда они с Джоанной наконец развелись. Стоял август. Анна устроилась на лето няней в Амагансетте, а Конрад уехал в Мемфис, поэтому я решила пожить с папой, пока мама с Лео на гастролях во Франции. Папа снял на лето квартиру Диксона. По пути в аэропорт мама с Лео посадили меня на автобус, дав достаточно денег на сэндвич и на попить в том случае, если автобус сделает остановку, а также на такси от порта до папиной квартиры. – Почему он не может встретить меня на остановке? – спросила я. – Тебе уже тринадцать, бога ради, – ответила мама. – Он сказал, что приготовит ужин к твоему прибытию. – Ладно. Только не я буду виновата, если меня похитит какой-нибудь сутенер, высматривающий сбежавших из дома подростков, и я стану четырнадцатилетней проституткой. – Ты слишком много смотришь телевизор, – сказала мама. * * * На следующее утро, проснувшись, я не сразу поняла, где нахожусь. В комнате было темно. Откуда-то падал тусклый свет. Пахло чужим средством для стирки. Двухъярусная кровать, рисунки, оставленные мелками на стене, коричневое постельное белье в цветочек. Комната Бекки. Последнее, что я помнила, было то, как папа дал мне свое снотворное. Я потерла глаза, прогоняя остатки глубокого сна без сновидений, и пошла искать его по длинному коридору. Папа читал рукопись, сидя за дубовым столом в огромной, залитой светом гостиной Диксона, в своем обычном облике выходного дня: штаны от «Ливай», полинялая синяя футболка от «Лакост», босые ноги, слабый запах мятного марсельского мыла. Подняв на меня глаза, он улыбнулся: – Привет, малыш. – Сколько времени? – Почти три. Ты проспала семнадцать часов. Хочешь есть? В холодильнике половина сэндвича с индейкой. – Нет, спасибо. Почему ты меня не разбудил? – Или могу сварить тебе кофе. – Он отложил рукопись. – Ты пьешь кофе? – Мне нельзя. – Новые правила. Я пошла за ним на кухню и села на табурет за стойкой. Он достал из морозилки пачку кофейных зерен. – Нужно хранить их в морозилке, чтобы зерна не потеряли вкус. Я смотрела, как он перемалывает зерна, дважды выключая электрическую кофемолку, чтобы встряхнуть их. – Нужно, чтобы они перемололись равномерно, – сказал он, доставая из шкафчика две стеклянные чашки и подогревая молоко в кастрюле. Папа всегда щепетильно относился к готовке. – Обожаю эту песню. – Он включил радио, где играла «Rhiannon»[13], и стал подпевать. – Булочку? – Давай. Папа вытащил из выдвижного ящика вилку, проделал в булке дырочки, разделил ее пополам и положил в тостер. – Я так рад, что ты здесь, – сказал он, засовывая руку в карман. – Я сделал тебе ключи. – Он широко улыбнулся, как будто это был какой-то великий подвиг, и выдвинул себе табурет рядом со мной. – Итак. Я наконец-то разведен. Я не знала, что на это ответить, – поздравить его или посочувствовать. Поэтому решила промолчать. – Джоанна облегчила мне решение. Поставила ультиматум: либо я жертвую браком, либо моими девочками. Конечно, выбор был очевиден. – Он выдержал театральную паузу. – Вы с Анной этого не знали, но Джоанне никогда не нравилось, что у меня есть дети. Я постаралась принять удивленный вид и не засмеяться. Щелкнул тостер. – Простите, что я вас оставил. С Джоанной было так сложно. Но как бы там ни было, – продолжил он, доставая из холодильника масло и баночку английского варенья, – пусть катится. Отныне будем только мы трое: ты, я и Анна. Никто никогда больше не встанет между нами. Обещаю. * * * – Мэри, – шиплю я в трубку. – Скажи папе, что мне нужно с ним поговорить. И скажи, что, если он не подойдет к телефону, я никогда больше не буду с ним разговаривать. – Я слышу, как она размышляет. – Не принимай решение за него, Мэри, если ты сейчас об этом думаешь. Поверь мне, оно тебе еще аукнется. Она кладет трубку рядом с телефоном. Я слышу, как ее шаги удаляются в сторону спальни. Слышу, как она говорит с папой. Через несколько минут она снова поднимает трубку. – Он сказал: «Хорошо, если этого тебе хочется». – Ты точно передала ему, что я сказала? – Да, – отвечает она сладким голосом. – Слово в слово. Я чувствую себя так, будто мне дали под дых. – Что ж, тогда, полагаю, больше говорить нечего. Хорошей вам свадьбы. Когда папа женился в прошлый раз, невеста была без трусов. Наверное, его заводит голая промежность. Я вешаю трубку и бегу в туалет, где судорожно дышу над раковиной, пока тошнота не отступает. У меня никогда не получалось вызвать рвоту, как бы я ни старалась. Ненавижу его. Ненавижу его слабость. Все, что он для нас не сделал. Все его обещания. Бесконечные предательства. Я плещу в лицо холодной водой. Оно все покрылось красными пятнами, но по крайней мере я могу дышать. Мне нужно выбраться отсюда. Нужен Питер. Я уже почти выхожу из кафе, когда кто-то за столиком у меня за спиной произносит: – Элла? Его голос изменился. Стал глубже, конечно. Но я бы узнала его из хора тысячи голосов. Я столько лет представляла себе это мгновение. Как это произойдет. Какими мы будем. В своем воображении я бежала с черновиком своей дипломной работы по Бодлеру на встречу с профессором в плисовом костюме или выходила из пруда после того, как хорошо поплавала, – взрослая, загорелая, подтянутая, ни о чем не сожалеющая. Я поправляю разметавшиеся наэлектризованные волосы. Можно просто выйти из кафе, пусть думает, что обознался. – Элла, – повторяет Джонас своим мягким, расслабленным голосом – всего три звука, но совершенные, как прикосновение рубашки. И я поворачиваюсь к нему. Он выглядит иначе. Уже не так по-лесному, не таким диким. Его густые черные волосы коротко пострижены. Но его глаза – все то же зеленое море, невозмутимое, чистое. – Ничего себе, – говорю я. – Как неожиданно. – Да, – отвечает он. – Ничего себе.