22 1989 год. Декабрь, Нью-Йорк Самолет Питера прибывает вовремя, но я ужасно опаздываю. Поезд до аэропорта ломается, когда мы проезжаем Рокавей, поэтому мне вместе с другими пассажирами приходится выйти на платформу и ждать следующего. Холодный дождь со снегом превращается в настоящий снегопад, и я чувствую, как мои ресницы покрываются льдом. Вот поэтому я терпеть не могу встречать людей в аэропорту. Этот поступок, кто его совершает, всегда выходит ему боком. Питер обидится, когда выйдет из зоны международных прилетов после восьми часов в небе, и увидит, что меня нет, будет нервничать. И хотя я проделываю весь этот путь до сраного аэропорта Кеннеди, пока в лицо мне вонзаются тысячи ледяных иголок, я уже чувствую себя виноватой и оттого сержусь. Нужно было сказать ему взять такси. К тому моменту, как я добираюсь до зоны международных прилетов, я вся потная, задыхаюсь и готова к ссоре. Я замечаю Питера раньше, чем он меня: он сидит на своей спортивной сумке, прислонившись спиной к грязной стене аэропорта, и читает книгу. Увидев меня, он улыбается. – Как раз вовремя, – произносит он и, поднявшись, одаряет меня смачным поцелуем. – Боже, как я по тебе скучал, красавица. Я приготовила Питера к тому, что его ждет темная квартира, мрачная, одержимая экономией электричества мама, которая медленно, тяжело передвигается по дому, как будто проседает под весом своих собственных досок. – Наверное, веселое было Рождество, – говорит он. Но когда мы добираемся до дома, в каждой комнате горит свет. В камине бесшумно потрескивает искусственное полено. Играет старая поцарапанная пластинка с бразильской музыкой. – Мам? Мы дома, – зову я. – Я здесь, – нараспев откликается она с кухни. – Оставьте обувь за дверью, если она мокрая. Я озадаченно качаю головой. – Может, это она украла травку Мэри. Питер бросает на меня насмешливый взгляд, и мы идем на кухню. Мама стоит у холодильника. Ее волосы убраны в пучок. Она накрасила губы и надела красную шелковую блузку. – Питер, – целует она его в обе щеки. – Наконец-то добрался. Как прошел полет? – Хорошо. Немного трясло, но ничего страшного. – Снег валил весь день. Мы боялись, что самолет не сможет приземлиться. – Где Анна? – спрашиваю я. – Она сказала, что будет здесь. – Позвонила какая-то ее подруга с юридического факультета. Она убежала. – Прости, – говорю я Питеру. – Я хотела, чтобы она была здесь, когда ты приедешь. Мама достает из морозилки серебряный шейкер и три бокала для мартини. – С оливкой или апельсиновой цедрой? – С цедрой, пожалуйста, – отзывается Питер. – А он мне нравится. Она наливает ему выпить. На столе сыр, паштет и маленькая вазочка с корнишонами. Мама достала особую доску для сыра из розового дерева в комплекте с дурацким изогнутым ножиком, который им с папой подарили на свадьбу миллион лет назад. Она поднимает бокал. – За наступающий год. Приятно наконец увидеть того, о ком столько слышала. Ты никогда не рассказывала, что он такой красавец, Элла. – Она чуть ли не строит ему глазки. – Твое здоровье, Питер. У меня такое ощущение, будто я внезапно оказалась в черно-белом кино, где все живут в квартирах с четырехметровыми потолками и выходят к обеду в боа. В любую минуту появится горничная с подносом, на котором лежат канапе, по полу забегает маленькая белая собачка, а из-за двери высунет ножку в черном чулке Сид Чарисс. Они чокаются. Я тоже поднимаю бокал, но они уже пьют. – Давайте посидим в гостиной. Я разожгла камин. Элла, захвати закуски. Я взяла стилтон. Подумала, что это беспроигрышный вариант. Питер идет за ней, оставив меня стоять с бокалом в руке. – Ах да, и твой отец звонил. Дважды, – бросает мама через плечо. – Тебе придется ему когда-нибудь перезвонить. Как приятно, что в доме есть мужчина, Питер, – говорит она, прежде чем они исчезают в соседней комнате. Я знаю, что мама так старательно привечает Питера ради меня. Последнее, чего мне хочется, это чтобы первым его инстинктом было: «Беги из этого замка ужасов!» Но когда я слышу, как она закатывается от смеха над какой-то его шуткой, у меня возникает горячее желание отвесить ей пощечину. – Мне она нравится, – говорит Питер позже, затаскивая свою спортивную сумку из коридора ко мне в комнату. – Она совсем не такая, какой ты ее описала. – Самовлюбленной стервой? – Нет, ты сказала, что она очень печальная. И любит экономить на электричестве. Но ты не упоминала, что она такая красивая женщина. – Стилтон? Потому что ты британец? Мы с самого Рождества живем на крекерах, арахисовом масле и суповых консервах. Поверь мне, то, что ты видел сегодня, это не нормально для нас. – Значит, дело в моем британском обаянии? – Нет. Просто она чертова сексистка. И еще она потребовала, чтобы я сняла перед ней трусы в сочельник. И подарила мне на Рождество уродливые перчатки и штопор. Так что, возможно, ее мучает совесть. Питер разглядывает книжные полки в коридоре. Достает мой старый школьный учебник. – «Северные олени и тундра Аляски». Отличное чтение на ночь. – Он открывает книгу и листает страницы. – Здорово. Ты подчеркнула все важные места. Это сэкономит мне время. – Мама убеждена, что нельзя выбрасывать книги. Он запихивает книгу обратно на заставленную полку. – Мне она кажется очень элегантной. Эффектной. Удивлен, что она больше не выходила замуж. – Если она тебе так понравилась, можешь ночевать в ее комнате. Ее кровать больше моей. – Да ладно, перестань. – Я наконец привожу домой парня, чтобы познакомить с ней, а ее первый инстинкт – флиртовать? Что это вообще значит? Последние годы у нее едва хватает энергии голову помыть. После того как она потеряла Лео, а потом ребенка. Мама так долго ходила по дому в апатии, что я и забыла, что она когда-то была красивой. Она почти все время не вылезает из ночнушки. И одевается только, когда ей нужно сходить в супермаркет через дорогу, чтобы купить со скидкой мясо, у которого истекает срок годности. – Похоже, она человек рисковый, – смеется Питер. – Перестань, – отмахиваюсь я и выхожу из комнаты в коридор. Он выходит за мной и пытается меня обнять, но я стряхиваю его руки. – Элла, я только что пересек океан посреди грозы, чтобы увидеть свою прекрасную девушку. В которую я, к твоему сведению, безнадежно, бесповоротно влюблен. Я умираю от усталости. Все, что я ел за последние двенадцать часов, это кусок сыра с плесенью. И у меня промокли носки. – Он садится на мою кровать и притягивает меня к себе на колени. – Будь со мной поласковее. – Ты прав. – Я кладу голову ему на грудь. – Я должна радоваться, что твое присутствие ее взбодрило. И я правда рада. Просто последние несколько дней были хреновыми. И я скучала по тебе. – Знаю. Поэтому я здесь. – Он ложится на мою допотопную кровать. Его ноги торчат из нее на полметра. – Хм-м-м, – протягивает он. – Возможно, мне все-таки придется спать с твоей мамой. – Ты бесишь меня, Питер. – Знаю. Я всех женщин бешу. Это мое особое обаяние. Я против воли смеюсь. 1990 год. 1 января, Нью-Йорк Сегодня первый день нового года, и если примета верна, то год меня ждет отстойный. На улице собачий холод, мне плохо после нашего ежегодного похода в душный шумный китайский ресторанчик, где я переела горячих кусков теста с мясом, которых мне не хотелось, а мама поругалась с официантом из-за счета. Теперь Питер убеждает меня перезвонить отцу. – Сегодня Новый год. Самое подходящее время для оливковой ветви, – говорит он, когда мы идем по Мотт-стрит под пронизывающим ветром. – Черт, я забыла в ресторане перчатку. – Наверное, ее уже скормили какому-нибудь бедолаге, – острит Питер. – Не будь свиньей.