К чести папы, он старался сгладить неловкость и казался искренне счастливым и гордым оттого, что собрал нас всех вместе. После чая он налил себе в чашку пару глотков американского виски, поставил пластинку с песней «Rock the Casbah»[12] и станцевал под нее смешную, нелепую чечетку. Он был в старых вельветовых джинсах, босиком, с волосатыми ступнями. Густые пучки волос росли на каждом пальце. Это завораживало. Мэри отбивала ритм обутой в лофер ногой. – Она просто очередной кошмар в длинной череде папиных кошмаров, – говорит Анна. – Может, она лучше, чем нам кажется. Моя нога поскальзывается на покрытом черной коркой льда асфальте, и я растягиваюсь на земле. – Кажется, Господь говорит тебе, что ты не права, – смеется Анна. Пакет порвался, и наши подарки посыпались в слякоть на тротуаре. Поднявшись на четвереньки, я принимаюсь их собирать. – Помоги мне. Анна уже ушла вперед. – Брось. Мы тут замерзнем насмерть. Нам все равно не нужны его дурацкие книжки, – говорит она, не останавливаясь. – Серьезно? – кричу я ей вслед. – Ну и ладно. Скажу папе, что тебе не нужны его подарки. – Как хочешь, – бросает она через плечо. – Пусть отдаст Мэри. О-ля-ля как она обрадуется. Какое счастье испытает. Это же цитаты гребаного Барлетта в твердой обложке! Женщина, выгуливающая грейхаунда в собачьей обувке и свитере с узором «гусиная лапка», останавливается и смотрит, как я ползаю, подбирая свертки. Собака садится рядом со мной и, покачиваясь на дрожащих задних лапах, срет в снег. Я догоняю Анну, когда она входит в наш подъезд. – Спасибо за помощь, – говорю я. Вслед за нами в раскачивающуюся дверь залетает промозглый ветер, и Марио, новый швейцар, торопится ее закрыть. Искусственная елка в вестибюле мерцает разноцветными огоньками. На мраморной полке рядом с ней горит электрический подсвечник с семью большими оранжевыми лампочками. – Дамы, – говорит Марио, провожая нас до лифта. – С Рождеством! – С Ханукой, – поправляет его Анна. На лице Марио написана растерянность. – Мы еврейки, – уточняет Анна. Мы заходим в лифт. – Еврейки? Что за чушь? – Вполне могли бы оказаться еврейками. Он же не знает. – Почему ты ведешь себя так по-свински? – спрашиваю я. – Потому что он меня бесит. – Марио? Анна смотрит на меня взглядом, в котором явно читается: «Почему ты такая тупая?» – Папа. Мы топаем, стряхивая снег с сапог и оставляя его таять на коврике. Дверь в квартиру, как всегда, не заперта. Верхний свет не горит. Мама сидит посреди коридора в кресле с котом на коленях, в свете лампы, падающем из гостиной. – Ты похожа на Энтони Перкинса, – говорит Анна, снимая пальто. – Мы принесли тебе имбирного печенья. – Пожалуйста, стойте, где стоите, – останавливает нас мама. – Думаешь, ее взяли в заложники? – спрашивает меня Анна театральным шепотом. Потом продолжает нормальным голосом: – Мам, ты ведешь себя странно. Она вешает пальто в шкаф и пытается пройти мимо мамы, но та преграждает ей путь. – Ваш отец позвонил мне после того, как вы ушли. Говорит, его девушка Мэри оставила большой пакетик с марихуаной в банке из-под кофе, а после вашего визита он пропал. – Мэри курит травку? – спрашивает Анна. – Ты, должно быть, шутишь. – Хотелось бы мне, чтобы я шутила. Правда, – говорит мама. – Мне неприятно это делать, но ваш папа взял с меня слово. Пожалуйста, разденьтесь и вытащите все из сумок. – Ты с ума сошла, – смеется Анна. – Мне что, пять лет? Мама вздыхает. – Знаю. Это просто нелепо. Но он пообещал Мэри и попросил меня уважать ее просьбу. – Я даже не курю травку! – возмущаюсь я. – Скажи ей, пусть возьмет свою наркоту и засунет себе в задницу, – заводится Анна. – Анна. – Ты ее не видела, мам. Она отвратительна. С этими ее острыми зубками, как у птеродактиля. – Не сомневаюсь. – Мама сбрасывает кота с колен и встает. – В любом случае я обещала вашему папе, что потребую, чтобы вы дали мне себя обыскать, вот я и потребовала. Я не обещала ему на самом деле вас обыскивать. А теперь сделаю себе гоголь-моголь и пойду в кровать. – Подожди, – говорю я. – Он серьезно попросил тебя нас обыскать? В канун Рождества? Знаешь что? К черту. Давай. Я стаскиваю одежду с трусами и швыряю в нее. Мама, тяжело вздохнув, протягивает мне их обратно. – Я уже не в том возрасте. – Это ты не в том возрасте? Мне двадцать три, бога ради. Передай папе, что я никогда больше не буду с ним разговаривать. – Тебе нужна эпиляция, – бросает Анна, удаляясь по коридору. Я захожу к себе в комнату и звоню Питеру. В Лондоне уже почти полночь, но я знаю, что он не спит, пытаясь закончить статью к дедлайну. – Мама только что потребовала от меня раздеться, чтобы она могла меня обыскать. Счастливого гребаного Рождества! – Что, прости? – переспрашивает Питер. – Папина новая девушка обвинила нас, что мы украли ее коноплю. Питер смеется. – И что, трава нашлась? – Иди к черту, Пит. Это не смешно. – Гомерически смешно. Хотя если у вас в семье такие порядки, возможно, я передумаю прилетать на Новый год. – Не прилетай, – говорю я. – Я сажусь на следующий рейс до Лондона. Хватит с меня этих людей. – Ужасная идея. Тебе придется есть мамин салат из холодного лосося с укропным майонезом, который на вкус как рвота. И идти на полуночную мессу. И спать в ледяной комнате с каменными стенами и средневековыми окнами. Одной. Потому что моя мама не одобряет. – Я думала, что уже нравлюсь твоей маме. Родители Питера – важные шишки. Его отец – член парламента. Когда они не в своем загородном поместье в Сомерсете, то живут в большом доме в Челси с видом на Темзу. Они охотятся и пьют за обедом коктейли. Гуляют в твидовых костюмах по вересковым пустошам. Его мать – классическая воительница в жемчугах. После моего пятого свидания с Питером она настояла, чтобы меня привели к ней на осмотр. Мы пили херес в большой гостиной с лакированным полом – красное дерево, инкрустированное древесиной плодовых деревьев, объяснила она. Над мраморным камином висела элегантная картина в абстрактном стиле. Она недавно «увлеклась» модернистами. Я сидела на серо-зеленом диване, то и дело закидывая одну ногу на другую, и вспоминала Бекки Шарп. Мать Питера едва сумела скрыть презрение, когда я призналась, что ни разу в жизни не была в седле. Я несколько улучшила ее впечатление о себе, рассказав, что изучаю французскую литературу в магистратуре Университета королевы Марии и планирую преподавать. «Хотя, конечно, лучше бы ты выбрала немецкую. Больше глубины, меньше вульгарных чрезмерностей», – сказала она, подливая вина только в свой бокал. – Ты правда ей нравишься, – успокаивает меня Питер. – Даже очень, для американки. Но она предельно ясно дала мне понять, предельно ясно, – подчеркивает он, – что считает неподобающим для меня встречаться с девушкой, которую я подобрал на улице. Ты ведь могла оказаться кем угодно. – Ха-ха. – Слушай, постарайся сохранять спокойствие. Я прилечу через четыре дня. Мы во всем разберемся. И кстати… – смеется Питер, – уже предвкушаю, как накурюсь с твоим отцом. – Вы с ним не встретитесь, – обрубаю я. – Потому что я с ним больше не разговариваю и вообще не хочу его больше видеть. – Я думал, в этом был весь смысл моего приезда, – усмехается Питер. – Чтобы я мог попросить у него твоей руки. – Блин, хватит превращать все в шутку. Встречу тебя на выходе с выдачи багажа. – Я вешаю трубку, ложусь на кровать и смотрю в потолок. На нем трещины. Краска отслаивается. В квартире на верхнем этаже жарят лук и чеснок. Весь внутренний дворик пропах ими. Кровать, на которой я спала с пяти лет, стала слишком коротка для меня. На книжной полке над столом, рядом с деревянной черепахой, которую вырезал для меня папа в детстве, стоят все тома бесполезной «Британской энциклопедии», спасенной мамой из мусорного бака, когда мне было десять, и наверняка выброшенной, потому что она безнадежно устарела. «Знание есть знание», – сказала мама. Я встаю и снимаю четвертый том, который заканчивается на Карфагене. Внутри спрятан лист бумаги, сложенный в крошечный квадратик и полностью исписанный словами. Одним и тем же предложением. Отчасти наказанием, отчасти заклинанием: «Я должна была его спасти». Я снова складываю его, возвращаю энциклопедию на полку. Над асфальтом на улице вьется сухая поземка. Я иду по коридору в поисках Анны. Дверь в ее комнату приоткрыта. Она сидит за столом спиной ко мне и скручивает косяк.