Мама ставит свой бокал на деревянный стол, отодвигает мне стул, передает кетчуп. Мы сидим в тишине. – Я сегодня заглянула к тебе в шкаф, – наконец решается она. – Подумала, что нужно отдать твои старые коньки для школьного благотворительного мероприятия. Ты все равно из них выросла. – Она качает головой, как будто пытается избавиться от картины, которая стоит у нее перед глазами. – Как так вышло? – В ее голосе невыносимые нотки отчаяния. – Прости. Прости меня, пожалуйста. – В мой рис падает соленая слеза и растворяется в белом море. – Почему ты мне не сказала? – Она смотрит мне в лицо ищущим взглядом. – Не хотела, чтобы ты меня ненавидела. – Я утыкаюсь глазами в пол. – Я бы никогда не смогла тебя ненавидеть. Это его я ненавижу. – Прости, мам. – Ты ни в чем не виновата. Это я привела его в твою жизнь. Если бы я знала, что он тебя обижает… Я рада, что его больше нет. – Она берет меня за руку и сжимает слишком сильно. – Боже. Я должна была заметить. Почему я ничего не замечала? Кончики моих пальцев розовеют, потом белеют. В ее лице появляется что-то, чего я уже давно не видела. Сталь. Огонек. – Клянусь, я убью его, если еще раз увижу. – Что? – Нужно написать на Лео заявление. Пойти в полицию. 18:15 Я выключаю свет у детей и закрываю за собой дверь как можно быстрее, чтобы не налетели комары. Чернильная гладь пруда спокойна, вечерний воздух изгоняет последние крупицы дневного тепла. Я иду к себе в домик снять купальник. Из большого дома доносится раскатистый смех Питера. Один раз, после того вечера, Лео позвонил маме, пьяный, из какого-то бара. Умолял ее принять его обратно, клялся, что все еще любит ее – что она любовь всей его жизни. Мама повесила трубку. 21 1989 год. Март, Лондон Первый раз мы с Питером занимаемся сексом на третьем свидании. Он ведет меня в индийскую забегаловку на Брик-лейн, внутри которой дымно и пахнет гвоздикой. – Вестборн-гроув для туристов. А здесь настоящая индийская еда, – заверяет он меня. После ужина он приглашает меня выпить у него дома, и я, к собственному удивлению, соглашаюсь. Я редко хожу на свидания, не говоря уж о том, чтобы зайти к мужчине домой. Но Питер – финансовый журналист, и по какой-то нелогичной старомодной причине тот факт, что он пишет о деньгах, внушает мне доверие, как будто человек с такой скучной работой не может быть опасен. Мы едем к нему под бесконечным дождем, с запотевшими окнами, в тепле пропахшей бензином машины. Питер живет в Хапстеде, то есть практически на другом конце Лондона. В какой-то момент он останавливается у «зебры», чтобы подождать, когда дорогу перейдет старичок. Чуть опускает окно, закуривает. Старик медленно тащится по длинному переходу, спасаясь от ливня за поднятым воротником, стискивая в бледных морщинистых руках сломанный зонт. Не глядя на меня, Питер в первый раз берет меня за руку, его глаза устремлены на мигающий желтый фонарь, пелену дождя. – Ты не против? – Он кажется почти смущенным, и это меня удивляет. Мы заезжаем на узкую улочку, круто сворачиваем в очаровательный мощеный дворик и останавливаемся у таунхаусов в георгианском стиле. Я промокаю до нитки, еще не успев полностью выйти из машины. Вода стекает по желобам со всех сторон, собирается в лужи, поднимается у двери его дома. – Ну и дождь, – говорю я. – Какой дождь? – смеется Питер, и мы бежим в укрытие. У него красивая квартира: гораздо больше, чем я ожидала, с высоким лепным потолком, большими окнами, выходящими на парк, и такими старыми стеклами, что кажутся оплывшими, с шестью филенками в каждой двери и бронзовыми ручками в форме яйца, с грубым сосновым полом. С настоящим камином. Деревянные крючки в прихожей увешаны твидовыми и вельветовыми куртками, среди которых выделяется заляпанный грязью дождевик. Под ними выстроились носками к стене прекрасные, хоть и поношенные, кожаные ботинки и туфли. – Заранее извиняюсь, – говорит Питер, бросая ключи на сундук в прихожей. – Тут небольшой беспорядок. Повсюду разбросаны старые газеты, пепельницы полны окурков, на кофейном столике стоит открытая банка горчицы, на спинке мягкого кресла висит полосатый костюм. – Это все моя мать, – объясняет он, когда я обвожу взглядом тяжелые бархатные шторы, старинные портреты, турецкие ковры. – У нее очень хороший вкус. – Ты прав. Здесь свинарник, – говорю я. – Честно говоря, я не ожидал компании. – Я рада. – Какие же вы, американцы, все-таки странные. – Значит, мне не стоит опасаться домогательств, – улыбаюсь я. – А, – смеется Питер. – Не недооценивай меня. Пойдем, покажу тебе спальню. Я колеблюсь: отчасти мне хочется идти с ним, отчасти – спасаться бегством. Но я иду. В отличие от гостиной в спальне на удивление опрятно, даже кровать заправлена, как в гостинице. – Боже, ты очаровательна, – восхищенно произносит Питер. Его голос звучит честно, открыто, уверенно. – Давай вытащим тебя из этой мокрой одежды. Я вздрагиваю, когда он начинает расстегивать мне рубашку. Прошло шесть лет после Конрада. И хотя я несколько раз целовалась по пьянке, я никогда не позволяла мужчине касаться меня под одеждой. Питер расстегивает мне джинсы, но я останавливаю его руку. – Прости. Я думал… – осекается он. – Нет, все в порядке. Просто… я хочу сделать это сама. Мои пальцы дрожат, когда я расстегиваю рубашку, стягиваю джинсы, снимаю их. Теперь я стою перед Питером в одном белье. Дождь льет сильнее, по огромным окнам ажурным узором стекают ручейки. На высоком комоде в стиле Тюдоров позади Питера лежит невскрытый блок сигарет, рядом – недоеденная груша. Я расстегиваю бюстгальтер, роняю его на пол. Он подходит ко мне, кладет руки мне на грудь. Я дрожу всем телом. – Ты замерзла. – Он поднимает меня, несет на кровать. Питер занимается со мной любовью медленно, водя сильными мускулистыми руками по моим изгибам, дожидаясь, когда я отвечу, – наши долговязые худые тела переплетаются, дождь стучит в окно, пахнет табаком. Я плотно закрываю глаза и напрягаюсь в ожидании, когда он войдет. Меня выдает резкий вдох. – Хочешь, чтобы я остановился? – шепчет он. – Нет. – Можем остановиться, – говорит он. – Просто было немножко больно. Питер застывает. – Элла, ты девственница? Мне хочется сказать ему правду, но я не могу и вместо этого говорю: – Да. И так наши отношения начинаются со лжи. 1989 год. Декабрь, Нью-Йорк Станция метро на 86-й улице – грязное и унылое место, где делают минет престарелые проститутки и на путях валяются безжизненные клочки бумаги. Выходы расположены по четырем углам перекрестка на широкой уродливой улице. Мы с Анной выходим на северо-западном углу под порывы ледяного ветра, который забирается мне под полы пуховика. Я и забыла, как холодно бывает в Нью-Йорке. Продавец каштанов на улице греется у своей жаровни, на которой лежат крупные раскрытые орехи. В ночном воздухе разносится восхитительный аромат. Мы поворачиваем на Лексингтон-авеню, огибая в своих сапогах на высоких каблуках испещренные черными точками сугробы. В шесть вечера солнце уже скрылось, оставив после себя вязкую темноту, освещенную кислотными нимбами фонарей. – Она была такая мерзкая, – говорит Анна. Сегодня сочельник, и мы возвращаемся из папиной квартиры в Гринвич-Виллидж после ежегодного праздничного чая, за которым он представил нам свою новую девушку. У Мэри Кеттеринг из колледжа Маунт-Холиок рыжие волосы, тонкие губы и острый, как карандаш, нос. Когда она улыбнулась нам, ее рот превратился в сердитую полоску, в ту же секунду раскрыв ее истинную сущность. Я несу пакет с подарками. Они все в оберточной бумаге, но по их весу я понимаю, что это опять книги. Папа делает вид, что выбирал их специально для нас, но мы знаем: на самом деле он берет их со стола с бесплатными экземплярами у себя в издательстве. Каждый год он дарит нам бессмысленные книги с полными смысла подписями на форзаце, сделанными синей перьевой ручкой. По крайней мере, у него изящный запоминающийся почерк, и он отлично умеет подбирать слова. – Мы ей тоже не понравились, – говорю я. – Это слишком мягко сказано, – отвечает Анна. – Она нас просто возненавидела. А когда она начала говорить про Хэмптон? – Анна засовывает пальцы в рот и делает вид, что ее тошнит. – Даже не про Уотер-Милл, а про Саутгемптон. Как он может ее целовать? Она похожа на кошмарный птичий скелет. – Ты настоящая скотина, – смеюсь я. После отъезда в Лондон я скучала по сестре больше, чем могу передать словами. – Может, она отнеслась бы к нам лучше, если бы ты не закатывала глаза каждый раз, как она открывала рот.