– Я знаю, что у нас есть паста. И замороженный горошек. – В любом случае, я не в настроении готовить. – Я приготовлю. Сегодня обещали дождь. Питер отрывается от игровой доски. – Я могу сводить детей, если ты хочешь остаться дома. – Просто с самого возвращения из Мемфиса мы уже почти сутки непрерывно общаемся с людьми и почти не бываем дома. Мне нужно сегодня пораньше лечь спать. Нужно время подумать. – Тогда так и сделаем, – кивает он. Я подхожу к нему, кладу руки ему на плечи и, наклонившись, целую. – Ты святой. – Не отвлекай меня, – говорит он. – Мне нужно время подумать, – и отправляет одну из желтых фишек Финна домой. Выйдя на улицу, я останавливаюсь, смотрю на свою семью. Финн выбрасывает кубики из картонного стаканчика. Мама льет кипяток в старый коричневый чайник для заварки. Из носика идет струйка пара. Мама ждет, когда чай заварится, а потом наливает его через бамбуковое ситечко в кружку с отколотым краем. Смотрит в сахарницу, хмурится и уходит. Питер закатывает рукав рубашки и играет мускулами. – Видали? – обращается он к детям. – Видали? С этим мужчиной шутки плохи. Он ерошит Мэдди волосы. – Папа, перестань. – Ворчунья. – Он хватает ее в охапку и, рыча, целует в макушку. – Я серьезно, – смеется она. Джек встает из-за стола и берет себе сливу из вазочки с фруктами на кухне. – Не передашь мне ту чашку с чаем, солнце? – просит Питер Джека. – Твоя бабушка со своей деменцией забыла мне ее принести. – Я все слышу! – кричит из кладовки мама. Я иду по тропе, чувствуя знакомый хруст сосновых иголок под босыми ногами. В воздухе витает запах грядущего дождя. На крыльце у домика детей валяется мокрое полотенце. Я поднимаю его и вешаю на ветку дерева. Они оставили свет в доме включенным. Я захожу внутрь и выключаю его, пока сетку на двери не облепили мотыльки и жужжащие майские жуки. В домике полный бардак. Когда здесь жили мы с Анной, было точно так же – на каждом шагу трусы от купальников, блеск для губ, деревянные сабо и конфликты. Я собираю с пола одежду и бросаю в корзину для грязного белья, запихиваю толстовку Мэдди обратно в ее ящик, вешаю мокрые плавки на крючок. Я знаю, что это первый пункт в списке того, чего не должна делать мать – пусть сами за собой убирают, – но меня успокаивает возможность сосредоточиться на этом простом, незамысловатом действии. Мамино лекарство от всех горестей: «Если чувствуешь себя подавленно, разбери ящик с нижним бельем». Колючее серое одеяло Джека почти наполовину лежит на полу, его подушки сбились между матрасом и стеной. Я отодвигаю кровать. Что-то падает с глухим стуком. Я слепо шарю по затянутому паутиной полу и вытаскиваю черную записную книжку. Дневник Джека. Моего загадочного сына, который едва признает меня теперь, отстраняется, закрывается. И я держу в руке все ответы. Дорожные часы на полке отсчитывают секунды. Я закрываю глаза и подношу книжку к носу, вдыхая запах пальцев Джека, его самых потаенных мыслей, желаний. Он никогда не узнает. Но я буду знать. Знание может быть силой, а может быть ядом. Я кладу дневник туда, где нашла, потом придвигаю кровать к стене и заново навожу беспорядок. Не хочу нести бремя новых тайн. 1984 год. Октябрь, Нью-Йорк В нашей темной мрачной квартире что-то готовится. Если мне повезет, то это будет гамбургер, замороженная кукуруза или шпинат в сливочном соусе. Но я не питаю больших надежд. Вчера мама приготовила куриную тушку целиком, так и не вынув ее из целлофана. Последнее время она сама не своя. – Я дома! – кричу я. Я нахожу маму на кухне в переднике поверх джинсовой юбки, помешивающую в чугунной сковородке куриные потрошки с луком. На столе уже ждут рис и кетчуп, на стенах висят эмалированные керамические горшки, стоят специи, сушеный перец чили в стеклянной банке, которую никогда не использовали. Заляпанная прихватка упала на пол. – Задержали на репетиции, – говорю я, наклоняясь ее поднять. – Не подашь мне орегано? – просит мама, не поворачивая головы. Я открываю шкафчик. Стеклянные дверцы закрашены белой краской, поэтому не видно, что внутри: коробка с хлопьями, три жестяные банки с сухим бульоном, кошачий корм, просроченные консервы. Я отодвигаю горчицу и достаю орегано. – Я разговаривала сегодня с Анной, – сообщает мама. – Она звонила из Лос-Анджелеса. У нее все хорошо. Хотя я по-прежнему не понимаю, как можно учиться на специалиста по связям с общественностью. Это то же самое, как, например, специалист по поеданию пищи. Или по ходьбе. Иди мой руки, будем ужинать. В квартире царит полумрак. Я иду по коридору, включая свет. С тех пор как Лео бросил нас, мама стала одержима экономией энергии. Я говорю ей, что больше энергии тратится, когда постоянно включаешь и выключаешь свет, чем когда оставляешь его включенным, но она утверждает, что это городская легенда. Воде из-под крана требуется время, чтобы нагреться, но, наконец нагревшись, она ошпаривает мне руки. Я вытираю их о свою джинсовую куртку и иду в комнату бросить рюкзак. Кот лежит, свернувшись на моей кровати. На противоположной стороне внутреннего дворика мне видно окно нашей кухни и маму, накрывающую стол на двоих. Я смотрю, как она кладет вилку с ножом возле каждой тарелки, потом ставит бокал для вина. Я уже иду обратно на кухню, но останавливаюсь и бегу назад в комнату выключить свет. Это ерунда, но для нее это важно. «Как странно, что я сразу не заметила», – думаю я. Мой старый дневник лежит открытый на столе. Я осторожно приближаюсь, как будто он может подпрыгнуть и укусить меня. С сердцем, колотящимся от страха перед тем, что мама могла в нем обнаружить, я поднимаю его и перелистываю страницы времени. «Сегодня последний день школы!!! Завтра мы с Бекки идем за новыми купальниками. Я куплю его себе на карманные деньги. Мама говорит, что добавит еще 15 долларов. Бекки говорит, что этим летом в Таун-холле будут занятия по трансцедентальной медитации по вечерам в среду, хочет, чтобы мы сходили». Я перелистываю несколько страниц. «Завтра едем в Бэквуд!!! Не могу дождаться, когда увижу Джонаса. Список дел на лето: – Прочитать 12 книг – Упражняться в игре на флейте каждый день – Стать вегетарианкой? – Научиться ходить под парусом – Похудеть на 7 кг» А под списком: «Мне так страшно. Вдруг он снова это сделает? Вдруг опять придет ко мне в комнату? Ненавижу его. Хочу умереть… Мама не должна узнать. Если она узнает, это разрушит всю ее жизнь. Ненавижу его. Ненавижу его. Ненавижу его». Я перелистываю страницу. «Месячные задерживаются. А вдруг я беременна? Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы я не была беременна». После этого в дневнике всего одна запись, синие чернила расплылись от слез: «Тело Конрада нашли сегодня на пляже. Женщина, которая его нашла, говорит, что глаза были открыты. Не могу дышать. Почему я не бросила ему спасательный круг? Я отвратительна». А дальше только пустые страницы. Я выключаю свет в спальне и смотрю в окно. Кто-то из соседей сверху распевается по гамме, и голос эхом отражается от стен. Мама захлопывает кухонное окно, наливает себе бокал вина, подносит к губам и залпом опустошает его. Наливает еще. Она знает. Во дворике давно не убирали. Земля усыпана пакетами, листовками из кафе. С краю стоят две пустые жестянки из-под кошачьего корма: один швейцар подкармливает бродячих кошек, хотя по правилам это запрещено. Внезапно откуда-то сверху дождем сыплется зеленый горошек. Градом падает на асфальт. Мы с Анной когда-то делали так же: как только мама отворачивалась, выбрасывали горох, брокколи, вареную морковку, рыбные котлеты – все, что нам не хотелось есть, – из окна во двор. Если она и знала, то ни разу не обмолвилась. Когда я захожу на кухню, она не поднимает глаз. В воздухе царит угнетающая атмосфера. На моей тарелке уже лежат куриные потрошки с луком и горка риса. За дверью слышатся стоны и рычание грузового лифта, остановившегося на верхнем этаже.