– Ну где они? – интересуюсь я. Джонас с Джиной еще не привезли детей, и с каждой минутой я нервничаю все сильнее. Все то время, что прошло с тех пор, как мы с Питером вернулись с Черного пруда, я жду, когда же появится Джонас. Не играю в триктрак с Джеком, не делаю себе давно необходимый маникюр, а вместо этого, грызя ногти, перечитываю старый журнал. С тех пор как мы виделись в последний раз, не прошло еще и суток, а я уже отсчитываю время, оставшееся до того, как снова его увижу, – как будто у меня не стало собственной жизни, и мое существование определяется только тем, с ним ли я или вдали от него. Меня злит эта беспрестанная нервотрепка. Я представляю, как мой желудок до краев наполняется огрызками ногтей. Боль всей жизни, так и не переварившаяся. Вот что найдет у меня внутри патологоанатом, когда вскроет мое тело. Странные отложения, острые и хрупкие. Джек свернулся рядом со мной на диване, положив голову мне на колени, и читает что-то в телефоне. В таком положении он выглядит милым маленьким мальчиком, и у меня щемит сердце. Я тянусь поцеловать его, но он отпихивает меня тыльной стороной руки. – Я все еще злюсь на тебя, – говорит он. – Как невежливо с их стороны заставлять нас ждать. А ну, подвиньтесь. – Питер втискивается на диван рядом с нами, стараясь не пролить коктейль. – Глоточек? – Потом, когда искупаюсь. – Я буду, – отзывается Джек. Питер протягивает ему бокал. – Даже не думай. – Я встаю, стряхивая их с себя. – Я пошла купаться. Передавай Джонасу с Джиной, что я увижусь с ними как-нибудь в другой раз. – Разве ты не должна волноваться? – спрашивает мама из кухни. – Спасибо, мам. Да, они, наверное, все утонули. Или попали в аварию и погибли. – Я захлопываю за собой дверь. – Твоя жена с самого утра ведет себя как мегера. У нее что, критические дни? – Я тебя слышу! – кричу я и быстрым шагом удаляюсь к пруду. Двенадцать быстрых гребков выносят меня на глубину. Я поворачиваюсь на спину, кладу руки на пояс и гребу только ногами, толкая себя еще дальше. Слушаю приглушенный плеск воды вокруг. Добравшись до середины пруда, я поворачиваюсь обратно и лежу на поверхности воды лицом вниз, как утопленница, пытаясь увидеть что-нибудь распахнутыми глазами. Но глаза не могут приспособиться к зеленому полумраку пруда. Органы чувств подводят меня, и я ощущаю беспомощность. Представляю, каково это – утонуть, погрузиться на самое дно, отчаянно пытаться вынырнуть на поверхность, пить воду, словно воздух. 1979 год. Октябрь, Нью-Гэмпшир Новоанглийская осень проносится за окном машины красно-желтой полосой, которую изредка прерывает темное пятно сосны. Сегодня родительские выходные в школе-интернате Анны. Диксон, мама, Бекки и я едем туда с ночевкой, чтобы повидать ее. Я никогда не была в Нью-Гэмпшире. – Я тоже, – говорит Анна, когда я звоню ей сообщить, что мы приедем. – Нам не разрешают покидать кампус. Я как будто застряла в краснокирпичном прошлом с девчонками, которые играют в хоккей на траве и живут на слабительном. Но на самом деле Анна стала намного счастливее. Она теперь почти не приезжает домой. По праздникам она остается у одноклассницы, которая живет ближе к школе. Навестить ее на родительских выходных было идеей Диксона. Мама не собиралась ехать, но Диксон настоял. Анна – его крестница. Ему очень нравится Лео, сказал он маме, но браки заканчиваются, а дети – нет. – Технически это не так, – не соглашается мама. – Не говори такие мрачные вещи. Ты начинаешь походить на свою мать, – отвечает Диксон, тыча ее в ребра. Они с кучерявой Андреа разошлись. Как только ребенок родился (дома, в ванной), сразу стало ясно, что он не от Диксона. – Я очень разносторонний человек, – рассказывает нам Диксон. – Блестящий интеллект, сексуален, как бог, знаток Уолта Уитмена. Но я уж точно не азиат. – Найдешь себе другую, – говорит мама. – Как всегда. Уже через две секунды. – Это правда, – кивает Диксон. – Но ни одна не задерживается надолго. – Это потому что у тебя ужасный вкус, и ты встречаешься только со всякими дурочками, – говорит мама. – Моя ахиллесова пята, – соглашается Диксон. – Будь я поумнее, женился бы на тебе. – Ясное дело. – Но надо отдать ей должное, Андреа придерживалась своей правды. – Считай как хочешь. Диксон смеется. – Ладно, проехали. Младенец был милый, правда, Бекки? – Ну так себе, – отвечает Бекки. – Голова у него была дурацкой формы. – Это временно. Просто у Андреа очень узкий родовой канал. Бекки издает такой звук, будто ее тошнит. – Пап, можно, мы не будем обсуждать ее вагину? Мы с Бекки стиснуты на заднем сиденье между брезентовой сумкой Диксона и большой мексиканской корзиной, куда мама в последнюю минуту сложила вещи, которые Анна забыла взять с собой в октябре. – Почему нельзя было положить это все в багажник? – спрашиваю я. – Там ящики. На обратном пути мы поедем собирать яблоки, – отвечает мама. – Сделаем яблочное повидло, – добавляет она, когда я издаю стон. – Напомни мне купить пектин, Дикс. – Круто, – откликается Диксон. – Яблочное повидло. Он включает радио и вертит ручку, пропуская трещащие радиостанции. – Пожалуйста, смотри на дорогу, – просит мама. – Тихо, я здесь водитель. На единственной местной радиостанции, которую ему удалось найти, играет «Time in a Bottle»[10]. – Только не это, – говорит мама. – Терпеть не могу Джима Кроче. Слишком слезливо. – Будь снисходительнее к бедняге, Уоллес. Его убило пекановое дерево. – Это точно не улучшило его музыку. С широкой ухмылкой Диксон выкручивает звук на полную громкость. Мама затыкает уши, но улыбается. Она всегда более расслаблена рядом с Диксоном. Мы сворачиваем на сельскую дорогу, обрамленную каменными оградами и кленовыми деревьями. Она петляет по открытому пастбищу, мимо красных амбаров, нескончаемых яблочных садов, чьи яблони еще ломятся под весом спелых плодов. Въезд на территорию интерната обозначен двумя массивными гранитными колоннами и скромной бронзовой табличкой, потускневшей и почти нечитаемой. Академия «Ламонт». Длинная гравиевая подъездная аллея внезапно выводит к просторным лужайкам, на которых то тут, то там растут деревья, такие широкие, что обхватить их можно только втроем. Академия «Ламонт» больше, чем я себе представляла, внушительнее. Общежития и учебные здания из красного кирпича, оплетенные плющом, обшитая белыми досками капелла, библиотека с мраморными колоннами. Рой учеников налетает на родителей на парковке с облегчением и радостью. Анны нигде не видно. Мы находим ее сидящей на солнышке на ступеньках у входа в ее общежитие. У нее на коленях лежит книжка в мягкой обложке. Она плачет. – Почему Финеас умирает? – сокрушается она, закрывая книжку и поднимаясь. – Ненавижу эту книгу! – Да, нельзя прочитать «Сепаратный мир» и не расстроиться в конце. Это все знают, – отвечает Диксон. – Он был такой красивый, – говорит Анна. – Совершенство. – Лучшие умирают молодыми, – заявляет Диксон. – Что за чушь, – фыркает мама. Анна с мамой держатся на расстоянии, как дети на школьных танцах: каждая ждет, когда другая сделает первый шаг. С тех пор как Анну отослали в интернат, их отношения безвозвратно изменились. Мама пыталась загладить вину, но в Анне появилась некая отстраненность, холодность, которая никогда уже не сменится теплотой, – как будто ее прежняя жизнь еще видна в зеркале заднего вида, но Анна смотрит лишь вперед, на дорогу. Мама не выдерживает первой и преодолевает разделяющее их расстояние. – Я так рада тебя видеть, – произносит она, обнимая Анну. – Замечательно выглядишь. – Я не ожидала, что вы приедете, – говорит Анна. – Конечно, мы приехали, – ощетинивается мама. – Но в прошлом году вас не было. – Зато сейчас мы здесь. – Диксон кладет руку на плечи крестнице. – И сегодня такой прекрасный день! Мне нужно найти сортир, пока я не обмочился, а потом я требую экскурсию. – Боже, папа, – охает Бекки. – Родители Лили пригласили нас пообедать с ними в гостинице, – говорит Анна. – Я думала, мы пообедаем семьей, но так тоже будет чудесно, – улыбается мама, но я вижу, что она расстроена. – Сначала я хочу показать Элле мою комнату. – Анна берет меня за руку, как будто мы всегда были лучшими подругами. Бекки собирается последовать за нами, но Диксон ее останавливает.