– Кто первый добежит! – говорит он нам, улыбаясь во весь рот, и несется через поле, умело перепрыгивая с места на место. Папа ходит сюда с детства. – Кто последний, тот тухлое яйцо! – кричит он через плечо. Он выглядит таким счастливым, беззаботным, что мне тоже делается радостно на душе. Анна сбрасывает кеды и бежит вслед за ним по полю, желая прибежать первой. Я, смеясь, бегу за ней, ветер бьет мне в лицо, полотенце развивается у меня за спиной, как баннер. Вокруг бродят жующие коровы, мягко покачивая круглыми боками, не обращая ни малейшего внимания на проносящихся мимо девчонок. 14:00 Дорогу к Черному пруду почти невозможно разглядеть, посередине растет трава, такая высокая, что задевает нам подвеску со звуком, похожим на шум ветра в прерии. Дорога поворачивает, разветвляется, потом еще раз и еще, пока не упирается в сломанный железный забор. За ним видна заросшая тропа. Я вылезаю из машины и иду за Питером вниз по крутому склону холма к маленькому песчаному пляжу, огибая по пути оставленные койотами кучки, серые от кроличьей шерсти и чертополоха. Черный пруд – самый маленький в этих лесах, о нем знают только местные. Наш пруд шире и прозрачнее. Его красота в размере, в полутора километрах водной глади, безоблачно голубой, как небо. Этот пруд древнее, мудрее, он сжался от времени и хранит много секретов. Бездонная дыра посреди дремучего леса, половину дня проживающая в тени. Пляж усыпан толстыми сосновыми иголками, на нем ни следа человеческой деятельности. Здесь давно никто не появлялся. Когда я была ребенком, здесь устраивали пикники. Сюда приходили по особым случаям. И каждый раз приходилось вспоминать, куда поворачивать на развилке. По пути сюда легко было заблудиться. Как-то раз, когда мы пришли сюда с Анной, на пляже занималась сексом голая парочка. Женщина лежала на спине, раздвинув гигантские бедра, а мужчина пыхтел сверху. Было в этом что-то ужасно похабное. Не в самом половом акте, который напугал и заворожил меня, а в том, как расплющилось на жесткой земле, словно тесто, ее тело, в том, что ей было как будто плевать, что мы их увидели. Мы попятились и помчались обратно домой, хихикая от стыда и восторга. Теперь мы с Питером садимся на берегу. Он вытаскивает из кармана сигарету. Зажигает. – Помнишь первый раз, как ты привела меня сюда? – Наше самое первое лето. – Я все еще думаю, что это был самый романтичный момент моей жизни. – Это мало что хорошего говорит о нашей супружеской жизни. Питер смеется, но в моих словах есть смысл. Я привела его сюда искупаться перед ужином. Потом, когда мы занимались любовью на пляже, мне вдруг вспомнилась та голая парочка, раздвинутые ноги женщины, плотскость всего происходящего, и я застонала так, что над прудом загуляло эхо. Питер сразу же кончил. Я всегда знала, что во мне есть что-то дурное, какое-то тайное извращение, которое я старалась скрыть от Питера. И которое, надеюсь, он никогда не увидит. – Слушай, – говорит он, беря меня за руку, – я должен извиниться. – За что? – За то, как вел себя сегодня утром. И вчера вечером. Я знаю, ты расстроилась, что я не стал читать стихотворение Анны. – Да, в тот момент я была расстроена. Но Джонас прочел его очень красиво. И главное, что мы читаем его каждый год. – И все-таки я прошу у тебя прощения. Я вел себя как свинья и сожалею об этом. – Мы все слишком много выпили. Тебе не за что извиняться. Правда. Не за что. – Но сейчас в машине ты вздрогнула, когда я положил руку тебе на ногу. – Я не вздрагивала, – произношу я, ненавидя себя за ложь. – На самом деле мне хочется, чтобы ты делал это чаще. Он тушит сигарету о песок и смотрит на меня скептически, как будто желая удостовериться, что я говорю правду. – Ну, тогда хорошо. Придвинувшись ближе, он целует меня. У его губ привкус соли и дыма. С бревна в метре от нас соскальзывает на мелководье черепаха. Поднявшись, я принимаюсь стаскивать купальник. – Так что насчет того, чтобы искупаться? Я не могу сейчас заняться с ним сексом. Только не после того, что мы сделали с Джонасом. Я не могу подвергнуть его еще и такому унижению. Питер пытается схватить меня, но я отскакиваю и мчусь к воде в надежде, что она меня очистит. Питер, голый, шлепая бежит за мной. Я задыхаясь плыву к противоположному берегу, стараясь держаться в десяти гребках впереди него. Но он сильнее, быстрее и в конце концов он довольный, хватает меня. – Поймал! – ликует Питер, прижимаясь пенисом к моей скользкой спине. – Давай отложим, – говорю я, выкручиваясь из его объятий. – Нам правда надо домой. – Пять минут ни на что не повлияют, – отвечает Питер. – Вот именно, – смеюсь я. – Мне нужно хотя бы десять. С этими словами я ныряю, оставляя его позади, и плыву к берегу, к своей одежде, туда, где, как мне кажется, я оставила свою душу. 1979 год. Июль, Вермонт Ряд за рядом. Море трепещущей зелени. Я никогда не видела столько кукурузы. Поля Уильяма Уитмена устрашающе бесконечны. Они покрывают склоны холмов до самой его фермы, как вражеский батальон. Уитмен – самый давний друг Лео. Они лучшие друзья еще с младшей школы. В воскресенье у Уитмена день рождения, и нас пригласили провести выходные на его ферме в сто гектаров. – Уит переехал сюда из Филадельфии несколько лет назад, после смерти жены, – рассказывает Лео, пока мы едем по длинной грязной дороге, которая, как он обещает, наконец приведет к дому. – Все бросил: крутую юридическую фирму, красивый дом в Честнат-Хилле. – Мне кажется, на последней развилке надо было свернуть налево, – говорит мама. – От чего она умерла? – спрашиваю я. Мы с Конрадом сидим позади, вжавшись каждый в свое окно, чтобы посередине поместился большой помятый чехол с гитарой. – Это ужасная история, – отвечает Лео. – Уит и его сын Тайсон отправились на выходные в поход для отцов и сыновей. Таю тогда, наверное, было лет десять. – Что еще за поход для отцов и сыновей? – спрашивает мама, пытаясь разглядеть дорожную карту в тусклом свете. – Звучит по-дурацки. Лео смеется. – Вовсе нет. Проводники-индейцы. Большой Филин, Маленький Филин… Могучий Волк, Могучий Волчонок. Вечер у костра. Бусы. Мастерить наконечники для стрел. Мама смотрит на него пустым взглядом, как будто не улавливает идею. – Как у бойскаутов, – объясняет Лео. – Ну, не суть. В воскресенье вечером они вернулись из похода. Луиза лежала на полу в прихожей, на ней было столько ножевых ран, что платье стало красным. Уит рассказывал, что малыш Тайсон просто застыл. Ни звука. Ни слезинки. А потом лег на мраморный пол, свернулся рядом с маминым телом, нос к носу, и стал смотреть в ее открытые мертвые глаза. Как будто пытался найти ее душу, сказал Уит. – Как печально, – вздыхаю я. – Мальчик так и не оправился. Почти не разговаривает. – Да он даун, – вставляет Конрад, не отрываясь от журнала. – Конрад, – произносит Лео ровным голосом, но в нем безошибочно слышится предостережение. – Он точно даун, – сообщает мне Конрад театральным шепотом. – Я его видел. Руки Лео стискивают руль. С тех пор как Конрад переехал к нам в прошлом году, Лео старается избегать любых конфликтов. Ему важно, чтобы Конрад не чувствовал себя несчастным оттого, что живет с нами. Но несмотря на все усилия Лео, Конрад явно мечтает оказаться дома в Мемфисе и, как и Анна, хочет, чтобы мама выбрала его. Большую часть времени он сидит в своей комнате – бывшей комнате Анны, – где за закрытой дверью слушает «АББУ» и Мита Лоуфа, тягает гантели или смотрит сериалы по телеку. Вся комната провоняла запахом ног – кислым, влажным и тошнотворным. Мы добираемся до дома в сумерках. Уитмен и Тайсон ждут нас на подъездной дорожке, у их ног прыгают три собаки. – Твой старый драндулет слышно за километр. Могли бы пойти пешком вам навстречу. – Уитмен сдавливает Лео в медвежьих объятиях. – И тебе привет, Уоллес. Выглядишь все так же аппетитно. – Давненько не виделись, дружище, – говорит Лео, хлопая его по спине. Тайсон на удивление красив. Высокий, в вытертом комбинезоне, с добрым лицом. – Я Элла, – представляюсь я, протягивая руку. Но он застенчиво отворачивается. Пинает землю. – Вы с Тайсоном, кажется, ровесники, Конрад. – Уитмен поднимает наши сумки, и мы следуем за ним в дом. – Возьми сумки, Тай. Отнеси их на чердак. Уитмен – полная противоположность сыну. Маленький, бойкий, болтающий без умолку – так быстро, что я дивлюсь, как он успевает переводить дыхание. Он похож на мультяшного петуха своим кукарекающим смехом, южным говором и быстрыми дергаными движениями. Мне он нравится. В старом доме уже ждет ужин. – Жаркое из свежей крольчатины и суккоташ. С тех пор, как мы уехали из Фили, я стал настоящим сельским жителем, – гордо заявляет он. – Этот хлеб я испек сам сегодня утром. Вся еда на столе из нашего огорода. Даже кролики. – Вы выращиваете кроликов? – спрашивает Конрад, ковыряя жаркое. Уитмен смеется. – Мы их ловим. Они настоящая угроза. Вредители. Приходится ставить ловушки, если мы хотим, чтобы остался хоть один овощ. Но в этих краях все, что убиваем, мы съедаем. Хотя крольчатину нам доводится есть не так часто, как мне бы хотелось. Тай выпускает их из ловушек, когда я не вижу. Не может вынести их крика. Его сын, опустив глаза, сидит в конце длинного дубового стола и ест свое жаркое из крольчатины. Уитмен поворачивается ко мне. – Ты когда-нибудь слышала, как кричит кролик?