1979 год. Июнь, Коннектикут Из большого окна в столовой дедушки с бабушкой, где я накрываю на стол к ужину, открывается вид на покатые холмы до самой соседской фермы. Их коровы жуют траву у заграждения из колючей проволоки. Верхушки деревьев вдали горят медью в закатных лучах летнего солнца. Папа разводится с Джоанной. Он объясняет это тем, что слишком скучал по своим девочкам, а Джоанна отказывалась возвращаться в Америку. Он выбрал нас. Мы проводим июнь вместе. Сейчас папа с бабушкой Миртл ругаются приглушенными голосами в гостиной, где смотрят шестичасовые вечерние новости. Я на цыпочках обхожу вокруг стола, кладу серебряные ножи справа от тарелок, серебряную вилку на каждую салфетку и прислушиваюсь, стараясь остаться незамеченной. – Чушь! – возмущается бабушка Миртл. – Эта невыносимая женщина тебе изменяла. Как по мне, так это стало для тебя благом. – Она делает звук телевизора громче. – Кажется, я уже начинаю глохнуть от старости. – Ошибаешься, мама, – отвечает папа. – Я скучал по девочкам. Но в его голосе какая-то безвольность, отчего мне на ум приходят пустые комнаты. – Эти девчонки – единственное хорошее, что у тебя получилось, – заявляет она. Я слышу, как папа встает и идет к бару, слышу как падают кубики льда в стакан с виски. Анна лежит на кровати в нашей комнате рядом с кухней, пялясь в потолок. – Мне нужно убраться отсюда, – говорит она, когда я вхожу. Мы здесь всего два дня, но она уже хочет уехать. Ее интернатская подруга Лили пригласила ее погостить три недели в летнем «коттедже» ее семьи в Ньюпорте. «У них членство в загородном клубе. Ее брат Леандер – профессиональный игрок в теннис». – Ты ведь даже не умеешь играть в теннис, – говорю я. – Блин, как же ты меня раздражаешь. – Если ты уедешь, мне будет нечего делать. – Мне не улыбается застрять тут на месяц просто потому, что папа решил вернуться домой. – Она встает, выуживает из сумки журнал и снова плюхается на кровать. Я смотрю, как Анна читает. – Хватит на меня пялиться, – говорит она. – Хочешь завтра пойти купаться? – Нет. – Хочешь покататься на велосипедах? Она не удостаивает меня ответом. Я сажусь на край своей кровати, оглядываюсь. – Если бы тебе нужно было до конца жизни отказаться от «Марса» или от «Сникерса», что бы ты выбрала? – Мне не нужно выбирать. – Я знаю, но гипотетически. – Гипотетически я могу тебя ударить, если ты не заткнешься. – Папе будет грустно, если ты уедешь. – Не дави на жалость, – говорит она. – У него нет ни малейшего права заставлять нас помогать ему загладить вину. Он бросил нас. А теперь мы должны быть благодарны только за то, что он вернулся? Тихий стук в дверь. В комнату заглядывает папа. – Вот они, мои девочки, – произносит он жизнерадостным тоном. – Ужин почти готов. Бабушка потушила мясо. – Я не голодна, – отвечает Анна. Он садится рядом с ней на кровать. – Что читаешь, малышка? – Журнал. – Она удосуживается поднять на него взгляд. – Вы уже, наверное, на целую голову выше, чем когда я видел вас на Пасху. Как прошел весенний семестр в школе? – спрашивает он Анну. – Мама сказала, что ты получила пятерку по французскому. – Mademoiselle, tu es vraiment magnifique![9] Его чудовищный французский повисает в воздухе. Анна смотрит на него с презрением. – Ну, – произносит он. – Идите мыть руки и помогите бабушке накрыть на стол. – Закрой за собой дверь, – говорит Анна. Должно быть, еще рано. Узкие полоски серого света падают на мое одеяло сквозь жалюзи. Тоскующая голубка зовет своего голубка. Я лежу в постели, слушая ее печальную песнь. Анна спит. С кухни доносятся приглушенные голоса. Я слезаю с кровати и тихонько ступаю по покрытому линолеумом полу. Наша дверь приоткрыта. Папа сидит за кухонным столом, обхватив руками голову. Бабушка Миртл стоит у рабочей поверхности спиной к нему и делает основу для пирога. Я смотрю, как она кладет в муку куски масла, потом тонкой струйкой наливает ледяную воду. – В пятницу утром есть автобус, отходит в 11:20. Я посмотрела расписание. Идет до Нью-Хейвена. Она открывает шкафчик и достает пакет сахара. – Анна так на меня сердита. – Ну а чего ты ждал, Генри? Ей пятнадцать, и она почти не знает своего отца. Ей нужна будет юбка для тенниса. Можем съездить завтра в Данбери. – Мама, скажи мне, как все исправить. – Нечего тут говорить. Ты сам все посеял. Теперь думай, как будешь жать. Из окна спальни мне видно дедушку, который уже стоит на коленях на влажной земле вниз по склону холма. Он рвет сорняки на грядке с ревенем, рядом стоит полная корзина сахарного гороха. Хлопает затянутая сеткой дверь. Папа идет к нему через лужайку. Бабушка Миртл достает из нижнего ящика скалку. Я натягиваю джинсовые шорты с футболкой и иду завтракать. На столе меня ждет половинка грейпфрута, ее розовые треугольники уже очищены от кожуры и покрыты сладкой корочкой коричневого сахара. Рядом лежит серебряная ложка на льняной салфетке. Я целую бабушку в мягкую, покрытую пушком щеку и сажусь за стол. – Я хотела сегодня сводить вас с Анной искупаться в пруду Вессельманов. – Она целует меня в макушку. – Не забывай надевать шляпу, Элинор. Твои волосы так выгорели на солнце, что стали почти такими же белыми, как мои. – У меня от шляп лоб чешется. – А потом можно взять новых книжек в библиотеке. Я делаю бараньи ребрышки на ужин. Поможешь мне нарвать спаржи с грядки? – Не хочу, чтобы Анна уезжала, – говорю я. – Знаешь, спаржу не так-то легко выращивать. Твой дедушка боялся, что олени и кролики съедят все побеги весной. – Мне не с кем будет общаться. – Нет никаких оснований портить твоей сестре лето просто потому, что твой отец решил жениться на этой ужасной женщине. – Бабушка протягивает мне тарелку с намасленными тостами из белого хлеба и баночку домашнего яблочного джема. – Твой отец – хороший человек, но ему не хватает внутреннего стержня. – Она садится рядом со мной. – Вот у тебя, Элинор, стержень есть. Анна крепкая, как дубленая кожа, видит бог, но ты стоик. – Она наливает себе стакан пахты. – Я виню себя за слабоволие твоего отца. Я его избаловала. Позади нас скрипит половица. Там стоит папа. Настенные часы над плитой отсчитывают секунды. Я не поднимаю глаз с тоста, представляя, как ему должно быть стыдно, мечтая исчезнуть, чтобы спасти его от унижения. – Мы с Эллой подумываем сходить искупаться, – начинает бабушка как ни в чем не бывало. – Я позвонила Вессельманам. Джой говорит, что их кусты буквально ломятся от черники. – Я хотел сводить девочек искупаться в карьере сегодня, – говорит папа. – Я уже сделала корочку для пирога. – Бабушка встает, принимается хлопать дверцами шкафчиков. – Куда же я положила ведерки для сбора ягод? Я жду, что папа возразит, но он только смотрит в кухонное окно, засунув руки в карманы. – Черный орех, который мы с папой посадили в прошлом году, хорошо прижился, – замечает он. – Вообще-то, ба, я бы искупалась в карьере с папой. Можем собрать для тебя чернику потом. Папа выпрямляется, поворачивается ко мне, и на его лице появляется такая широкая улыбка, что я лишаюсь дара речи. – Конечно, дорогая, – отвечает мне бабушка. – Раз тебе так хочется, то это отличный план. Карьер прячется во впадине между двумя холмами, вырастающими за фермой Стрейтов. Я убедила Анну пойти с нами. Теперь, когда она знает, что уезжает в пятницу, ее настроение улучшилось. Втроем, с полотенцами в руках, мы карабкаемся по склону, по ведущей к широкому лугу коровьей тропе. На плоской вершине холма пасутся черно-белые коровы, мотают хвостами, отгоняя мух, с вымени капает травянистое молоко. Повсюду коровьи лепешки: одни уже такие сухие, что годятся для растопки, от других еще идет пар. В тени рощи на другом конце луга лежит карьер – глубокая дыра в земле, наполненная чистой водой, – его гранитные склоны скользки от влаги и мха, с грубых каменных выступов удобно нырять в бодрящий холод. Но сначала нужно пробраться через коровьи лепешки. Папа снимает ботинки и ставит их ровно, как в армии.