К тому моменту мы сидели в идзакае уже около часа, но никто не собирался сбавлять обороты. Стол ломился от тарелочек с жареным мясом и овощами, официанты бешено носились мимо от клиента к клиенту. Как обычно, я думала о счете: сколько придется заплатить за все это? Язык стоил особенно дорого. Сетю лился рекой, сумма росла, и я старалась не пить слишком много – так я чувствовала себя немного легче, когда Ханбин или Минву (чаще – Ханбин) расплачивался. А вот Руби ни разу не предложила заплатить. Когда мы только познакомились, я предложила скинуться. Ханбин лишь рассмеялся, погладив меня по голове, а Руби посмотрела на него с удивлением. Лицо Руби горело. Сняв свою меховую куртку верблюжьего цвета, она положила ее на стул, но та соскользнула на пол. Я наклонилась, аккуратно подняла ее и повесила на спинку. До чего мягким был мех! – Значит, с тех пор ты больше их не видела? – спросила Руби, снимая с шампура куриные сердечки. – Они тебе не звонили? Ты знаешь, где они живут сейчас? Она взяла бутылку сетю и встряхнула, как бы показывая, что там ничего не осталось. Минву позвал официанта и заказал еще, а затем, заметив за соседним столиком своего друга, пошел к нему пообщаться. – Может, если Михо чувствует себя неудобно, нам лучше сменить тему? – предложил Ханбин, потянувшись за стаканчиком Руби. Тот был пуст только наполовину, но Ханбин наполнил его до краев и поставил на своей половине стола. – И еще мне кажется, ты пьешь слишком быстро. Я смотрела на него и восхищалась этими широкими плечами. В толстом ребристом свитере по фигуре он выглядел словно модель из каталога «Нью Ингланд» – не хватало только заснеженного шале на заднем плане. Лицо оставалось бесстрастным – слушая меня, Ханбин не проронил ни слова. Я заметила лишь проблески осуждения в его глазах, но кого он осуждал – непонятно. – Да брось, – осадила его Руби. – Если бы она чувствовала себя неудобно, то вряд ли стала бы нам рассказывать. Разве ты не хочешь послушать, что было потом? – Она произносила это, даже не глядя на Ханбина. Если мне и было отчего-то «неудобно», то только от звериной манеры Руби обращаться со своим парнем. Я опустила глаза на тарелку в надежде, что они заметят, как мало я ела. Перед общими посиделками я всегда съедала пару йогуртов или кусок тофу с рынка, чтобы быть сытой. – Конечно, я хочу знать продолжение. – Ханбин глянул на меня, а я уставилась на его волосы, переливающиеся под светом лампы, – лишь бы не смотреть в глаза. – Но только если рассказ не навевает плохих воспоминаний. Мне правда очень грустно от этой истории. Должно быть, тебе было непросто. – Он нахмурился сильнее, и морщинка на лбу стала глубже. Смутившись, я что-то пробормотала в ответ. Мне не хотелось сочувствия, и я пожалела, что поделилась своей историей. Я знала: теперь их отношение ко мне изменится. Тревога темной летучей мышью билась в груди. – Финал таков: все обернулось к лучшему, – произнесла Руби. Ее голос звучал упорно и торжественно. – Она бы не была сейчас здесь, если бы осталась с тетей и дядей. Руби сказала правду. У меня не было бы шанса выиграть стипендию на обучение в Америке, просто потому что я бы даже не знала о ее существовании. Но у фонда Лоринга было немало связей, и мисс Лоринг заставляла меня практиковать английский каждую неделю со словами: «Он тебе когда-нибудь пригодится». Некоторую часть из бюджета она выделяла на творчество, а после внезапной смерти оставила все деньги центру. Стоило попросить, как мне тут же спонсировали покупку гипса, краски, бумаги, стамесок и ножей. Несколько лет назад случился большой скандал: пошли массовые разговоры о том, что все стипендии получают только дети политиков, прокуроров и прочих влиятельных людей. И тогда фонды занялись поиском детей, которые действительно нуждались в помощи. Сироты из детских домов оказались на первом месте; «Лоринг-центр», старейшее и крупнейшее учреждение, – в начале списка. Когда я пришла на встречу со стипендиальной комиссией, ответственной за программы обмена со Школой изобразительных искусств, члены ее чуть не упали в обморок от волнения. «Мы прочитали о вас все! – говорили они. – Мы так рады, что кто-то вроде вас сможет воспользоваться этой стипендией!» В моем портфолио были только учебные брошюры, информационные бюллетени для доноров и пара дизайнов газетных полос. Закончив учебу и вернувшись в Корею, я даже не пыталась найти тетю и дядю. Иногда я думаю о них с некоторым любопытством: что бы они сказали, увидев меня сейчас; попросили бы вернуть им деньги? И куда пошла учиться Кенхи, поступила ли она в SKY[23], как когда-то мечтала? Тогда она хотела стать врачом. Но, думаю, только потому, что в те времена мы не знали, какая еще работа может приносить деньги. * * * После идзакаи мы направились в Сохо, в квартиру одного из друзей Минву и Ханбина. Музыка так гремела, что ее было слышно у лифта, находившегося в противоположной стороне коридора. Жесткие биты хип-хопа не подготовили меня к тому, как квартира выглядит. Темный коридор вел прямо в парящий лофт с пятиметровыми потолками. Диваны и кресла были обиты бирюзовым бархатом, что резко контрастировало с огромной люстрой, украшенной красными каплями-кристаллами. Я до сих пор не привыкла к интерьерам этого мира – мира богатых корейцев в Америке. Обилие странных цветовых сочетаний сбивало меня с толку и ошеломляло, даже аромат в доме казался тяжелым и необычным – сгоревшие корни с нотками цветов и пряностей. Я раньше не сталкивалась с подобным запахом, однако сразу догадалась: это запах больших денег. Белокурый бармен в униформе был единственным некорейцем на вечеринке. Он смешивал напитки на кухонном столе. Кроме нас присутствовало еще человек десять, некоторые намного старше – им уже перевалило за тридцать. Пока Руби, Ханбин и Минву здоровались с друзьями, я отправилась искать ванную комнату. Это оказалась темная пещера, освещенная призрачными сферами и белыми дизайнерскими мини-свечами. Глядя на себя в зеркало в позолоченной раме, я мыла руки и переживала, как пройдет вечер. Мне показалось, что прилипнуть к Руби и ни с кем больше не общаться будет невежливо. Так что я решила походить какое-то время самостоятельно и потом присоединиться к Руби с Ханбином. Народ уже немного опьянеет, и никто не будет обращать на меня внимания. Выйдя из уборной, я направилась в кухню и попросила бармена сделать мне клюквенный коктейль. – И один «Олд фэшн», пожалуйста. Обернувшись, я увидела за спиной высокого стройного парня в кожаной куртке, с острым треугольным лицом и впалыми щеками. Мне показалось, что я видела его раньше. – Ты случайно не в Школе изобразительных искусств учишься? – спросил он, глядя на меня сверху вниз. От него пахло американским мылом. Я кивнула и спросила в ответ: – И ты тоже? – Да, я второкурсник. – А я первокурсница. Бармен дал нам напитки, я взяла оба и протянула парню его стакан. – Как ты познакомилась с Бен-джуном? – Он повернул голову в сторону гостиной, откуда доносились радостные голоса. – Я никого здесь не знаю, кроме друзей, которые привели меня. Он тут живет? – Да, это квартира Бен-джуна. – Парень сделал глоток виски. – С кем ты пришла? – С Руби, Ханбином и Минву. Ты знаком с ними? – Да, я их знаю. В средней школе учился с Минву, а в начальной – с Ханбином. Они снова встречаются, так? Ханбин и Руби? – Да, снова. – Я уставилась на свой стакан и сделала глоток. – Эти двое постоянно то сходятся, то расходятся, – с улыбкой сказал парень, так, словно это была шутка только между нами. Его лицо изменилось – стало теплее, как у прекрасного вампира, выпившего немного крови. Он поинтересовался: – Итак, в какой старшей школе ты училась? Сердце екнуло. Пожалуй, это самый популярный вопрос, который мне задавали в Нью-Йорке ребята-корейцы. В их кругах допустимы лишь несколько вариантов ответов. Сказанное помогает определить твое происхождение и выбрать манеру общения. Большинство местных учились в интернатах на Восточном побережье, и лишь немногие окончили высшие школы иностранных языков в Корее. Первые богаче и лучше владеют английским, а вторые умнее. Выпускники интернатов обычно не общаются с ребятами из корейских школ. Ну а я не принадлежала ни к тем, ни к другим. У меня был вариант сказать название моей старшей школы, а значит, и провинции, откуда я родом, но на меня бы тут же повесили ярлык «занятная простушка». Потому я выбрала более расплывчатый ответ: – Я училась в маленькой школе искусств в Корее. Я надеялась, что этого будет достаточно. Не то чтобы меня волновало мнение незнакомого парня, просто я начала уже побаиваться ползущих вверх бровей и открытой насмешки. Слишком поздно я осознала, что мой собеседник учится в Школе изобразительных искусств – и, разумеется, спросит что-то поконкретнее. – Центр искусств Сеула? – со знанием дела уточнил парень. – Нет. – После некоторой паузы я продолжила: – Я училась в Чхонджу. – Чхонджу? Ого! Я никогда не встречал никого из Чхонджу. Ну, кроме дальних родственников. – Он посмотрел на меня с неподдельным интересом и повторил: – Чхонджу… Я слабо усмехнулась. – У тебя нет даже акцента! На самом деле я не имею представления, есть ли у жителей Чхонджу акцент. Извини, я груб? Он снова улыбнулся и снял куртку. По его покрасневшей шее, контрастирующей с белым лицом, я поняла: должно быть, выпил он уже немало. – Какая у тебя специальность? – спросила я. Судя по всему, не изящные искусства. – Дизайн. Но в этом семестре я посещаю много занятий по кинематографии. Вот спрашиваю себя, а не перейти ли туда. А как ты здесь оказалась? – Эй, Чжэ, какая встреча! Мы оба повернулись. Рядом со мной на барный стул сел Ханбин. Он кивнул Чжэ. У того на лице появилось сначала удивленное, а затем довольное выражение. – Ханбин! Да уж, давно не виделись. С той самой игры в покер в Бостоне, так? Это там я в последний раз видел тебя? – Точно. – Ханбин жестом позвал бармена и попросил виски. – Я вот общался с твоей подругой. Она, оказывается, тоже учится в Школе изобразительных искусств. Кстати, я Чжэ Кон. – Михо, – представилась я. – Вас Руби познакомила? – предположил он, и я кивнула. – Да, Михо – наш очень хороший друг, – произнес Ханбин. Может, мне показалось, но его голос звучал словно сталь. – И одна из лучших подруг Руби. – Ого! – Молодой человек снова посмотрел на меня. – Круто! Ханбин начал обсуждать со мной японский фильм, который мы смотрели у Руби на прошлой неделе. Я недоумевала: фильм был не очень-то интересным, и где-то на середине Ханбин уснул. Несколько минут спустя скучающий Чжэ увидел другого приятеля и ушел к нему. – Мне очень жаль, если он донимал тебя, – резко произнес Ханбин, качнув бокалом с виски. – Он немного надоедливый. Кажется, Руби училась с ним в одной школе в Корее. Я покачала головой. – Он меня не донимал. – Знаешь, даже до твоего рассказа про детский дом я знал: ты другая. – Ханбин отвел глаза. – Но не понимал, почему. Должно быть, тяжело пережить подобное. Ты воспринимаешь мир иначе. Все, кого я знаю, почти на одно лицо: они растут в похожих условиях. Знакомство с тобой особенное. Понимаешь, о чем я? Ханбин рассеянно провел рукой по своим волосам, и я снова подумала, какой же он симпатичный. – Но ты тоже нормальная, – добавил он. – Что это значит? – Я в недоумении нахмурилась. Голос Ханбина звучал так, словно он ждал поздравлений за свое наблюдение. – Не знаю, мне кажется, в моей голове был бы хаос, если бы я прошел через то, что пережила ты. Без обид! – выпалил он. Внутри меня вспыхнуло смущение, и я быстро сделала глоток коктейля. Ханбин разговаривал со мной намного откровеннее, чем когда-либо, поэтому у меня не было выбора, кроме как продолжать вести себя естественно. Ханбин протянул руку и коснулся моего плеча. На несколько мгновений пальцы сжались. Я словно оцепенела. Наконец он отпустил меня и произнес: – Я хочу сказать лишь одно: я рад, что ты здесь, а не где-то еще. По правде говоря, я не знала, заслуживаю ли этого. Вовремя случившийся скандал с чебольскими стипендиями и история моей жизни открыли мне двери. Но вот насчет таланта я не была уверена.