За затемненными окнами опять поплыли совсем подмосковного вида леса, табачные плантации. Компьютерщик сидел через проход. В туфле под стелькой лежала записка с телефоном адвоката Джо-Энн. Подъехали к большому отелю под названием «Омни». Оказывается, здесь их ждал ланч, оплаченный администрацией. Очень вкусный ланч с копчеными улитками, сырыми овощами, хрустящими полосками зажаренной фермерской ветчины и роскошным тортом «Киви». Компьютерщика звали Кен, и он сказал, что, если она хочет, он покатает ее на своем автомобиле часа через три после того, как сделает свои дела. Ирина сказала, что хочет. Утром на столике она нашла конверт с долларами и отпечатанные на компьютере сведения о ее зарплате и налогах. Ей платили восемь долларов в час, итого, после вычета каких-то неведомых таксов[38], она получила шестьсот двадцать долларов. За две недели. За два года? И каких года, будущих или прошлых, считая от момента ее появления в «заведении»? Она побродила по огромному «Блюминдейлу», потом по менее огромному «Буллоку», потом по гигантскому «Сирсу»[39], купила роскошные черные французские чулки за тридцать долларов (безумие!), духи «Эсте Лаудер», юбку в стиле «кантри» и зачем-то дешевый зонтик за четыре доллара. Зонтик понравился оттого, что был синим в белый горошек, точно такой же оставила в Москве. Через три часа она стояла на знакомом уже месте перед сбором кампуса университета «Дюк». Кен опаздывал. Начал накрапывать дождь. Зонтик оказался кстати. Она раскрыла зонтик и пошла по парку к университетской стоянке. У самой стоянки вынырнул откуда-то из боковой аллеи-дороги автобус. Над лобовым стеклом надпись: «Чеппел-Хилл». Она села в автобус. Черный водитель ушел в стеклянную будку и из автомата налил в бумажный стаканчик кофе. У него был перерыв на конечной остановке. Потом в автобус сели парень с девушкой и постная, худая, с прямыми, коротко подстриженными волосами дама. Дождь усиливался. Водитель выскочил из будки и, согнувшись, подбежал к автобусу. Двери бесшумно закрылись. Впереди был Чеппел-Хилл, где ее не ждал мистер Тренч и, может быть, ждало портмоне в дупле имени Дубровского. Она уже привыкла к пустынности улиц американских городов, но Чеппел-Хилл показался декорацией фильма о ядерной войне. После нейтронной бомбы все остается на месте целехоньким, а людей нет. Нет людей, люди исчезли. В редких домах светились окна. Она шла по одинаковым улицам, вглядываясь в белые, розовые, кремовые дома, и не узнавала дома мистера Тренча. Снова цвели магнолии и «собачье» дерево, значит, прошел год, или два, или… Она узнает сколько — на аэродроме, узнает в какую сторону ее отправляли путешествовать, а пока — найти дом Тренча. Она подъезжала к нему на машине, помнится, мелькнуло что-то поэтическое: «Лебединое озеро» или «Ласточкино гнездо» — надпись-указатель. Ее давно уже хватились и наверняка бросятся на поиски, поэтому шире шаг. Еще одна улица, и еще одна… Высокие сосны, запах магнолий, любимые птицы штата — красные «кардиналы» — сонно перекликаются в ветвях любимого «штатного» «собачьего» дерева. Часы на башне «Святой периферии» пробили восемь ударов, значит, кампус близко, и Тренч говорил, что до кампуса пять минут ходьбы. Ищи, ищи! Святой Томас Вулф', столько раз спасавший от отчаяния и одиночества в Москве, помоги мне: направь стопы мои по верному пути, не отверни лица своего! Я не хочу возвращаться в заведение повышенной секретности, где по ночам роются в моих мозгах, как бомжи роются в контейнерах с мусором. Я не хочу «путешествовать» туда-сюда, не хочу видеть ягодицы шпионок и ежедневно брать в пробирки их красную коммунистическую кровь. Мне их жалко, хотя живут они в тысячу раз лучше, чем жила моя, всю жизнь проработавшая и всю жизнь простоявшая в очередях, мать, верившая в пришествие коммунизма. Я хочу быть свободной. Святой Томас Вулф, родившийся в этих местах и воспевший их, я полюбила твою страну, вырастившую самых добрых людей в мире. Я никогда не забуду Мюриэл и Дона, приютивших меня, Джеральда и Марджи, остановившихся возле меня на хайвэе, когда испортился «понтиак», забравших к себе на ферму и, пока Джеральд прочищал карбюратор, тихая Марджи кормила знаменитыми гречишными оладьями с кленовым сиропом. Твоя страна сладка, как кленовый сироп, и добродетельна, как гречишные оладьи. «Заведение» — не в счет. В конце концов, они не хотят, чтобы комми чувствовали себя в ней, как дома. Этот Дом для Бога и для тех, кто просыпается в шесть утра и работает сорок два часа в неделю. На повороте в одну из улиц белела длинная каменная плита. Ирина перешла на другую сторону и прочитала: «Овечий источник». Ну, конечно, она тогда еще подумала «Фуэнте ове-хуна» и еще о том, что добровольно отдает себя на заклание, как агнец. Предчувствие не обмануло. От этого поворота прямо метров двести, потом направо, и справа дом Тренча, белый, с темно-зелеными ставнями, с окнами в мелком переплете, с двумя каменными трубами над крышей с полукруглой лестницей на веранду. Вот он. Калитка закрыта, окна темны. Ирина перелезла через штакетник невысокого забора. Дерево ждало ее, прошелестев, еле слышно: «Хай!» Ирине показалось, что в окне мелькнуло оранжевое, будто отодвинули чуть занавеску. Повалилась на влажную от росы клумбу с нарциссами. Окна были темны, и все же, все же… Надо преодолеть несколько метров и достичь спасительной тени густой кроны. Она вспомнила о зонтике и раскрыла его. Под этим темным в крошечных крапинках будет не так заметна ее белая блузка. Вовремя сообразила: по улице медленно двигалась машина полицейского патруля с синей мигалкой, и тотчас, но уже в другом окне, высветилась тонкая полоска. Инстинкт подсказал: бросок — немедленно, пока те смотрят на улицу, на машину. «Хорошо», — неожиданно по-русски похвалило дерево. Ирина прижалась всем телом к его стволу, а руки, как руки слепца, ощупывали быстро и нежно кору. Ничего. Но ведь было, было! Ирина вспомнила, что сидела по другую сторону, клумба с нарциссами была напротив и ей даже не пришлось наклоняться, чтобы бросить портмоне. Она чуть присела и на корточках сделала два крошечных шага. Дупло оказалось на уровне ее лица. Она опустила в дыру руку, и кто-то сильно клюнул ее палец. Ирина чуть не вскрикнула от боли и неожиданности. Внутри дупла тихонько запищали, зашевелились птенцы, а гладко-шелковистая мамаша бесстрашно клевала руку. Ирина подсунула руку под пушистые комочки, нащупала сухую траву, веточки; мамаша уже очень больно била клювом в запястье. Портмоне исчезло. Не вышвыривать же семейство среди ночи из дома. Они ведь гвалт поднимут, да и грешно. Привалившись спиной к стволу, Ирина разглядывала крупные звезды Северной Каролины. На газон по другую сторону дома упал квадрат света. Кто-то посетил «restroom»[40], не боясь выдать присутствия, поскольку ждали, как положено, с главного входа. Темная тень метнулась из дупла: у мамаши не выдержали нервы. Ирина вспомнила, что где-то читала, что птицы высиживают не «свои» яйца, а любые приглянувшиеся. Светлый квадрат на газоне исчез, но снова послышался ровный шум мощного мотора. «Они ищут меня, — подумала спокойно, — интересно, в каком качестве я вернусь в «заведение», если они меня найдут. И разрешат ли посещать компьютерный кружок, ведь занятия начинаются завтра. Эту х…ю они придумали, чтобы выяснить мои возможности программиста, недаром подсовывали мне сны про работу. И бумагу с бигами заодно, и желание работать… Черт с ними, если поймают, начну работать. Какая разница, где и на кого. «Хозяин» ничем не хуже нашего генерала-академика, бывшего руководителя НИИ. Разница есть. Всю жизнь прожила в стране несвободы, где казарма начинается в яслях, а теперь хочу быть свободной в свободной стране. Ну, и куда ты пойдешь теперь, свободная? Поеду к Марджи и Джеральду на их ферму, они не предадут, как Джерри. Что значит «не предадут», а что им с тобой, беспутной, делать?» Птенцы тихонько и жалобно попискивали. «Надо встать и с зонтиком вместо белого флага идти к дому, стучаться в дверь. Кто-кто в теремочке живет? Я — мышка-норушка, я — лягушка-квакушка». Что-то мягкое шлепнулось ей на подол, запищало. Воспользовавшись отсутствием мамаши, самый непослушный решил отвалить. Ирина осторожно взяла трепыхавшийся комочек положила в дупло, другие запищали возмущенно. Ирина хотела проверить, не валяется ли диссидент кверху лапками, пошарила в пустоте и наткнулась на край чего-то. Потянула и вытащила портмоне. Оно, судя по всему, упало стоймя, и, привалившись к стенке дупла, ждало ее. Томас Вулф — покровитель и защитник здешних мест — услышал ее. Прикрывшись зонтом, с портмоне, зажатым в зубах, она, переваливаясь, на корточках отковыляла прочь от дома мистера Тренча, в котором ждали ее мышка-норушка и лягушка-квакушка. Ушла через сад, через изгородь из бирючины, непременно упоминаемой во всех переводных романах, через другой участок, через овраг, потом долго шла по ручью (как это пел Высоцкий: «Чтобы им не с руки, чтоб собакам не с лап»?) и вышла к кампусу. Здесь сегодня что-то праздновали. Прямо на нее по дорожке спортивной рысью с хохотом бежали римские легионеры с лицами бейсболистов, а чуть дальше у огромного костра шла, судя по всему, шутливая торговля рабынями. Девушки в шальварах, в кокошниках, в пеплумах, жуя резинку и ослепляя белозубыми улыбками на загорелых личиках, ждали конца торга. Парни, они же — рыцари, дожи, пираты, султаны, — выкрикивали цену, набавляя по доллару. У костра стояла крепенькая Гретхен в чепце, с длин-нющими, до пола, рыжими волосами. Веснушки на ее англосаксонском личике с коротким носиком и мягким подбородком походили на золотую пыльцу волшебного цветка, который она нюхала, прежде чем выйти на свет костра. Аукцион шел бойко, и обладателем Гретхен за пятнадцать долларов стал огромный и тоже рыжий увалень. Заиграл оркестр, увалень сплясал с Гретхен что-то вроде польки и под конец под крики «Вау!», свист, аплодисменты Гретхен поцеловала его, став на цыпочки. К костру вышла следующая девушка в напудренном парике, в кринолине с мушкой на левой щеке. Торги продолжались. «Господи, спасибо Тебе, что Ты дал мне увидеть все это. Я прожила жизнь, как зомби, убивая в себе все человеческое. Страх, вечный страх лишил меня детства, юности, воли, страсти, мужества. И что бы ни ждало меня впереди, приму все, и я никогда не забуду, как бесценный подарок, эту ночь, этот костер, птицу, которая клевала мою руку, защищая своих детей, белые звезды нарциссов в черной траве, овечий ручей». В маленьком студенческом кафе она съела сэндвич и проверила содержимое портмоне. Все было на месте, плюс шестьсот двадцать «ягодичных». «Куда ж нам плыть?» Худой паренек, шмыгая носом, убирал подносы с грязной посудой, вежливо обходя Ирину стороной. Она уже узнавала таких, Не Умеющих Вставать На Цыпочки. В этой стране главным качеством почитается умение вставать на цыпочки, то есть преодолевать себя. Чуть-чуть больше того, на что ты способен, усилие, усилие, усилие… Это начинается уже в школе, и, если ты не умеешь или не хочешь тянуться вверх, становиться выше самого себя, — тебе конец. Джерри объяснил: здесь никто никому ничем не обязан. Не умеющие делать над собой усилие пополняют ряды заторможенных продавцов в больших дешевых универсамах, уборщиков Макдоналдсов и заправщиков на бензостанциях. Паренек налил из автомата кофе и уселся перед телевизором переждать, пока уйдет последняя посетительница. Снова начал накрапывать дождь, капли потекли по витрине, вымытой столь тщательно, что лишь дрожащая водяная пленка выдавала наличие стекла. На асфальтовой стоянке мок белый допотопный автомобиль, явно принадлежащий пареньку. — Хай! — окликнула Ирина. — Я хочу купить у тебя на одну ночь машину. Моя сломалась, а мне надо в аэропорт. Я боюсь такси, я иностранка, и боюсь черных, а ваши таксисты почти все черные. — Есть и белые. — Парень подошел к столику. — Если хотите, мэм, я вызову такси по телефону. — Нет. Я боюсь. Я хочу взять у тебя машину на ночь. Я оставлю ее на стоянке в аэропорту, в Дюраме. Я дам тебе пятьсот долларов. — Я купил ее за двести. — Я дам тебе триста, и ты завтра заберешь ее в аэропорту. Я оплачу стоянку за сутки. Ирина вынула три стодолларовые бумажки. — Вы можете ее взять бесплатно, если… если вы никого не убили, — выпалил он и покраснел. — Я никого не убивала и не сделала ничего плохого. — Ваша блузка грязная. — Да. Это потому, что возле дома из гнезда выпал птенец и я искала его в траве. — У вас, наверное, хищный кот? — Да. Мой кот очень хищный. — Ему нужно сделать операцию, и он станет спокойным. Это совсем безболезненная операция. — Я сделаю, когда вернусь из путешествия. Видишь, вот мой билет. Я улетаю завтра утром. — Возьмите мою машину просто так, без денег. — Нет. Без денег я не возьму. Она автомат? — Да. И она в порядке. Я за ней хорошо ухаживаю. — А как ты доберешься домой? Возьми мой зонт. — Спасибо. Не беспокойтесь. Я живу здесь. У меня есть комната. И еще у меня есть мотоцикл. Она не могла отказать себе в удовольствии проехать мимо дома мистера Тренча. У тротуара напротив дома стоял двухместный «порше», но окна в «теремке» были по-прежнему темными. Ночь она провела в студенческой дискотеке, где ловила на себе изумленные взгляды юнцов и их подружек. Под утро перебралась в джаз-клуб, где просидела в полутьме за стойкой, слушая рассказы соседа — огромного детины, воевавшего во Вьетнаме, потом служившего на военной базе в Турции. Его «узкой специальностью» был радиоперехват эфира соседей — советских пограничников. Для этого он три года изучал русский язык в Монтерее. Когда детина сипловатой скороговорочкой процитировал ей родной матерок, показывая, как говорят русские, Ирина подумала, что монтерейская школа может гордиться своей методикой и учениками. Детина жил в Чикаго, а в Треугольник прилетел на обследование. Была одна загвоздка: после ранения во Вьетнаме дырку в голове прикрыли какой-то пластинкой. Дал Ирине пощупать, — действительно, под пальцем что-то чуть пружинило. — Да не бойтесь, жмите сильнее, она прочная. Все в порядке, вот только бессонница мучает, и два раза в год должен показываться местным врачам. Лично ему бессонница не мешает жить, он по ночам читает русского писателя Тургенева, а вот жена ушла, сказала, что ей действует на нервы, когда в доме кто-то не спит. «Кто-то» — это, значит, он. Он бы хотел жениться на русской, чтобы не забывать русского языка, но чикагские русские либо еврейки, либо украинки, либо курят, либо пьют. Он пил только сок. Он спросил, не русская ли Ирина, у нее акцент славянский. — Нет, я из Венгрии. — Венгерки мне совсем не нравятся, — чистосердечно признался бывший воин и свидетель пограничных тайн. — Они очень злые, очень, очень злые. Во время восстания в Будапеште они выкалывали глаза советским солдатам и офицерам. А чем те виноваты? Виноваты комми. Вы согласны? Ирина была согласна. Она была первой покупательницей в «Блюминдейле». Белый пиджак «от Валентино», скромно-элегантная юбка «от кого-то там еще», темные очки «от Тиффани». Вынимая кредитную карточку у кассы, она зацепилась взглядом за уголок зеленой бумажки, торчащей вне одного из многочисленных кармашков. В машине она открыла портмоне, вытащила книжечку плотной гербовой бумаги, — два листка. Удостоверение личности миссис Каррисон. С фотографии смотрела большими пустыми глазами гладко причесанная женщина. Некий фоторобот ее самой. Да-да, именно таким был бы ее фоторобот: нечто абстрактно-безликое. «Приметы: гладкий лоб, высокие скулы, большие глаза, сильный подбородок». И все же фотография была сделана с реальной, живой женщины. «Реальной? Не похоже. Это взгляд — взгляд больного человека или… зомби. Не ее взгляд. Как же она раньше не заметила этой книжечки? Ведь, кажется, перерыла все кармашки. Книжечки не было, это точно. Книжечка меняет дело, она бы запомнила ее. Неужели… Но ведь все это время был величайший стресс, а в таком состоянии объем внимания резко сокращается, могла не заметить, ведь не знает же точно, сколько кредитных карт в наличии и сколько денег истрачено по ним… Могла и не заметить… Не могла… Поэтому надо покидать страну Великих Возможностей. Кто-то подсунул ей Великую Возможность. Как кто? Глеб Владимирович предлагают вернуться в родные пенаты. Они могут все. Даже залезть в дупло и жить там птенцом или кукушкой. Кто это пролетел над гнездом кукушки? Это ты пролетела. Это ты полетишь дальше, но не в обновленную родину. В Европу, к старым камням. Укрыться среди них, поселиться в новом чужом гнезде. «Лети, кукушка! Лети!» Седой мужчина в белом смокинге с белым плащом через руку был Леня, и он хотел, чтобы она его увидела. Зачем же тогда он исчез? Она снова почувствовала, что мысли ее стали зыбкими и как бы двоились. Журнал мод, который она купила в аэропорту города Дюрам, предлагал модели лета девяносто первого года. Значит, в «заведении» «ее время» длилось нормально. В аэропорту Кеннеди она забронировала номер в «Хилтоне», отдала вещи, чтобы доставили, и на такси двинулась в город Желтого дьявола. У нее был единственный адрес — адрес родственника фермера Джеральда, живущего в Нью-Джерси. На листочке было подробно записано, как добраться. Надо взять линию РАН, ведущую от конечной станции сабвея, тридцать третьей, и выйти на остановке «Джорнал-сквер». Но она пошла в Метрополитен-музей. Бродила по залам античности, разглядывала кратеры, скифосы, ликифосы и прочую утварь, потом набрела на картины Де Кирико и Сутина. Сутин нарисовал женщину в красном платье и черном пальто. Маленькая девочка со старческим личиком и японской челкой. Кажется, Хемингуэй обмолвился, что одна из натурщиц-подружек Сутина была похожа на японку. Наверное, она. Потом шло пиршество Рембрандта, старых итальянцев, импрессионистов, фламандцев, все, чего и не мечтала увидеть в подлиннике. И оказалось, что радость, которую испытала когда-то, приподнимая папиросную бумагу над репродукциями в Большой советской энциклопедии, была ярче и полнее нынешней. Здесь это было выставлено для всех, а в убогой комнате на улице Александра Невского — только для нее. Почему-то вспомнилось, как во время долгих одиноких прозябаний в постели с воспалением среднего уха или другой какой-нибудь гадостью любимым развлечением было не мигая смотреть на картину «Ленин за чтением «Правды», что висела на противоположной стене. Картина начинала расплываться, и тогда из-под газеты появлялась мышь. Вот ради этой сюрреалистической мыши и устраивала «гляделки». По Пятой авеню дошла до Колумбус, с которой началось когда-то фантастическое путешествие. Мельком вспомнилась Наталья. Где она? Что она? Неинтересно. Интересно, зачем Леня хотел, чтобы она увидела его? Нью-Йорк не поражал. Если не смотреть вверх — нормальный город. Спустилась в грязное метро, доехала до тридцать третьей и поменяла замызганный вагон сабвея на серебристый Пи-эй. Села в первый вагон, потому что там был кондуктор. Кроме нее, в вагоне сидели толстая негритянка и невзрачного вида худой мужчина. Поезд несся в туннель, за окном мелькали кабели, трубы, какие-то ниши с электрощитами. Кондуктор нажатием кнопки открывал и закрывал пневматические двери. На станции «Кристофер» кондуктор захлопнул железную дверцу пульта и вышел. На следующей станции открылись двери с другой стороны и ушла толстая негритянка. Снова замелькали кабели, ниши, черные рельсы, укрепленные на стене тоннеля. Человек в углу вагона медленно встал и двинулся к Ирине. Теперь она разглядела его лицо — лицо мертвеца. Очень черные брови, землисто-бледная кожа. Глаза его были полузакрыты, но он шел прямо к ней. Ирина вскочила, человек вытянул руки с растопыренными пальцами. Ирина бросилась вправо, туда, где обычно в Москве была дверь к машинисту и наткнулась на скользкую железную стенку. Между пальцами человека, как в цирке у фокусника, блеснуло лезвие бритвы. Он прерывисто, как робот, повернулся и пошел на Ирину. Никогда не поверила бы, что может так кричать. Стук колес, ее крик, позвякивание какой-то железки и черный тоннель. Потому что в этом крике был не только страх перед тоненькой блестящей полоской, зажатой между костлявыми узловатыми пальцами, с ним вырвался весь ужас ее жизни в «заведении», гонок по бесконечной, чужой стране, ночлегов в мертвеннобезмолвных комнатах «Хилтона».