— Хелло! — сказал металлический голос над ее головой, и поезд резко рванул вперед. Человек в сером кепи с длинным козырьком упал назад, как кукла, Ирину бросило на него, но она успела ухватиться за перекладину, больно ударившись о нее грудью. Вагон несся с бешеной скоростью, а голос в репродукторе повторял: — Хелло! Хелло! Хелло! Станция была пустынна. Ирина вывалилась в дверь и побежала к лестнице в конце вестибюля. Вслед ей что-то кричали, бегущий навстречу кондуктор попытался схватить ее за руку, но она оттолкнула его. По пустынному подземному коридору, выложенному гнусным больничным кафелем, еще одна лестница. Блеклое небо, дома красного кирпича, негритята на досках катят по тротуару. Она махнула рукой проезжающему желтому такси и через десять минут сидела в пыльной гостиной, уставленной старинной русской мебелью. — То был крези, я вам говорю, пани, то был крези, их тутай занатго… — Красивая дородная горничная в фартуке и наколке обтирала ее лицо каким-то лосьоном. Родственники милого Джеральда оказались русскими. Потомки знаменитого Адмирала. Отец и сын. Какая-то их седьмая вода на киселе, племянница была замужем за братом Джеральда. Случившееся с Ириной не произвело на них глубокого впечатления. — Нью-йоркская подземка — место чрезвычайно опасное. Там обитает всякая шваль, свободой которых здешнее правительство так дорожит, что скоро они перережут всех, как в России в семнадцатом, — прокомментировал сын Адмирала. Пили чай с мизерным количеством кислого клубничного варенья в фарфоровых розетках. Красавица Бася шумела пылесосом в соседней комнате. Они были очень осторожны с ней, эти два обломка проклятого царизма. Спросили, не работает ли она в посольстве, как познакомилась с Джеральдом и Марджи. Ответ — я завтра возвращаюсь в Европу — вполне удовлетворил их. Больше всего они боялись, что она попросит денег или прибежища. Успокоившись, стали расспрашивать о бывшей Родине. Старик покинул ее юношей в семнадцатом. Они были очень похожи и давно надоели друг другу, эти два немытых холостяка. Раздражение вспыхивало мгновенно, по пустякам. Старик затеял рассказ про революцию, сын пытался отвлечь — не вышло. — Это клубника из нашего поместья в штате Коннектикут, — сказал белесый, похожий на Шаляпина сын и уронил алую каплю на пухлое пузо, — у нас там все по-русски. — То есть безалаберно и глупо, — быстро добавил старик. — Не надо было устраивать эту аренду, эту, извините меня, издольщину. — А кто говорил пять лет назад, что необходимо? — Я говорил? — Вы, сударь, вы выказывали себя большим финансистом, и когда morgage… — Та хватит! — крикнула Бася из соседней комнаты, — женщине неинтересно, вы ей про дяда расскажите, как его матросы пристрелили за то, что он их жалел. — Она появилась в дверях с сигаретой. — Дяд у нас… — Бася, я не могу, вы же знаете, дым для меня опасен, — жалобно сказал Шаляпин. — Ага. Ушла. — Бася исчезла и снова загудел пылесос. Старик со слезами рассказывал о смерти Адмирала, но ненависть его была очень свежей, будто не прошло стольких десятилетий. — Они появились везде… в лапсердаках… вы понимаете, о ком я говорю… они умели ораторствовать… вся эта шваль… вы понимаете, о ком я говорю… Рассказ был длинным, чаю больше не предлагали, и ужасно хотелось курить. Воспользовавшись очередной перепалкой по поводу какой-то ничтожной детали революционных событий на Балтике, Ирина вышла в коридор в поисках «комнаты отдыха», как называли в этой стране уборную. Пылесос гудел, а Бася, покуривая сигарету, листала порнографический журнал. — Та курите здесь, у меня балкон открыт, — великодушно предложила она. Она сообщила Ирине, что учила русский язык в школе, что здесь — нелегально, поэтому получает только двадцать пять долларов в день. Оставаться в Америке не хочет. «Здесь ужасно, сами видели. Ужасная страна. Сумасшедшие бегают на свободе, потому что, если они не хотят сидеть в лечебницах, их отпускают». Она хочет заработать и вернуться в Польшу. Работала она плохо. Квартира, несмотря на антикварную мебель, являла печальный образец халтурной уборки, когда пыль сметается только на больших поверхностях, а пол моется на свободных пространствах, доступных беглому взгляду. В общем, работа на двадцать пять долларов по местным ценам. Не стесняясь Ирины, старики злобно и остроумно переругивались по поводу все той же аренды. — Я вас прогуляю, — сказал Шаляпин, — сейчас в подземке больше людей и не так опасно. Ирина сказала, что возьмет такси. На улице он, удивив ее, расспрашивал об «Апреле», о платформе демреформ и сообщил, что уже несколько раз посетил Страну Советов в качестве специалиста по добыче нефти в прибрежных шельфах. Ему очень не хотелось возвращаться в затхлую квартиру к батюшке, но лень и жадность погасили готовое вот-вот вырваться предложение поужинать где-нибудь. Черный таксист был худым, морщинистым, в потасканном пиджаке, но так лихо вел свой желтый «форд» и так здорово насвистывал чудную мелодию, что напряжение отпустило, и Ирина, расслабившись, смотрела в окно сначала на одинаковые красно-кирпичные кварталы Нью-Джерси, потом на небоскребы Манхэттена, потом на развалины Гарлема. — Русская? — спросил неожиданно шофер. — Да. А как вы догадались? — Русские в такт музыке всегда головой вот так качают, — он качнул пего-седой головой, — а здешние — по-другому. Русских в Нью-Джерси много, но такси они берут редко. — Он радостно захохотал. — У вас сегодня хорошее настроение? — У меня всегда хорошее настроение. — Но выглядите вы не очень богатым человеком, простите меня. — Выгляжу как выгляжу. Мне хватает. — У вас есть дети? — Трое. Учатся в школе, жена сидит дома, а я ношусь по городу. Поношусь-поношусь — заеду перекушу куда-нибудь, сам себе хозяин. Ха-ха-ха — смотрите, какие смешные ваши евреи. Всегда в шляпах, всегда мрачные, я уважаю все религии, но гораздо больше те, которые делают человека веселым. У нас очень веселый пастор, в прошлое воскресенье он начал проповедь словами: «Мы все должны быть, как морская пехота: один за всех и все за одного». Здорово, правда? Цемент этой страны — церковь, комми разрушили церковь и разрушили страну. Я правильно думаю? — Не совсем. — Почему не совсем? — Народ тоже разрушал церкви. Она проснулась в шесть, подошла к окну и открыла плотную штору. Перед ней расстилался аэропорт Джона Фицджеральда Кеннеди. Прекрасная безмолвная картина (окна были абсолютно звуконепроницаемыми). Розовые, в свете зари, округлые самолеты походили на тела женщин на полотнах импрессионистов. Прямо — низкое здание Пан Америкэн Карго, чуть правее — голубое с густо-синим Америкэн, налево — КЛМ Карго с зелеными полосами, еще левее — на белом кубе надпись «Кореан Эйр Карго». Ирина смотрела на беззвучную, неподвижную картину и не могла оторваться. Потому что это было прощание навсегда. «Господи, храни Америку!» Храни эту страну, где люди изо всех сил пытаются создать рай, где она была на грани последнего отчаяния и высочайшего блаженства. Эта страна называется не Фатерляндом — строгим и взыскательным, как отец, не Матушкой-родиной, которая все простит и которой ничего для себя не надо, она называется просто Страна, то есть твое место и твое время, поэтому здесь возможно всё! В семь потянулись со сна и двинулись по полю первые самолеты: «Боинг 707» — с надписью «Эвергрин интернейшнл» на борту, за ним КЛМ с короной, Ти-ви-эй, «Дельта»… Выстроился длиннющий хвост. Здесь распутывался клубок Мирового Времени и Пространства. Нить за нитью, чтобы к вечеру запутаться вновь. Как всегда, за окном только машины, и невозможно понять, прохладно или жарко, потому что нет людей. «Переправимся мы через реку и там отдохнем под сенью деревьев» — последние слова Джексона. Сказаны в бреду. Я тоже переправлюсь, если повезет, через реку, и там… Я тоже в бреду. * * * Потом был Берлин — «Цаубер Штадт»[41], где она нашла квартиру в Целендорфе, маленькую квартиру, с бассейном в цокольном этаже. Жила спокойной жизнью немолодой богатой дамы, с неспешными походами в соседний «Мейер»[42], с прогулками по Грюневальду, с визитами к Володе. Она была почти счастлива; счастлива до тех пор, покуда в вагоне эсбана не встал и не двинулся на нее человек в лежалом казенном костюме. Убийца-зомби. Значит, она не сумела уйти от «них». Кем были эти «они», Ирина не понимала, но «они» были и хотели ее уничтожить. «За что? За тайны заведения повышенной секретности, которые знала вся Америка? За эксперименты в лаборатории, расположенной в одном из зданий московской клиники? Эксперименты над бывшим сожителем, оказавшимся заурядным стукачом? За Сашу? Но она видела наркоманов на станции «ЗОО», и, кажется, они мало кого волновали в «Волшебном городе». Однажды, когда она в одиночестве бороздила двадцатипятиметровую дорожку домашнего бассейна, на краю появился человек в черных очках. Ирина поздоровалась с ним, человек ответил и продолжал неподвижно стоять у бортика. Ирина плавала, плавала и плавала до изнеможения, дожидаясь, когда он уйдет. Он ушел. Она вылезла из воды и на ватных от усталости и страха ногах прошла в «предбанник». Человек стоял там молча и смотрел на нее через черные круглые очки. Он преграждал путь к раздевалке и выходу. Оставались только две возможности: вернуться в бассейн и плавать до изнеможения или отступить назад — в сауну и закрыть дверь на замок. Но тогда он включит рубильник снаружи, и она испечется, как праздничный поросенок. Стояли молча. Ирина вспомнила, что достаточно бросить в бассейн включенный электроприбор, например фен, тот, что висит на крючке у зеркала, и… Она почувствовала неудержимую дрожь, руки тряслись, как у Дона, болевшего Паркинсоном и катавшего ее над океаном на самолете. — Штайгэн зи ецт аус? [43] — хрипло произнесла она фразу, выученную в автобусе. — Их мус нах циммер, битгэ[44]… И только теперь увидела на рукаве его пиджака повязку слепого. — Энтшульдигэн зи битгэ[45], — сказал слепой и отодвинулся. Ирина стояла под горячим душем и плакала. — Я не выдержу больше, я не выдержу, — всхлипывала она, — я не хочу ни в Рим, ни в Лондон, ни в Париж… Они все равно найдут меня. В аптеке «Элизабет» возле станции метро «Крумме ланка» розоволицая седовласая продавщица с некоторой заминкой, как говорят на Родине, «отпустила» упаковку транквилизатора, и, проспав младенчески ночь, рассчитавшись с хозяйкой, которая лепетала: «Мой фатер вчера напугал вас, он потерял зрение на Восточном фронте, но научился хорошо ориентироваться в доме…» — Ирина взяла такси до Тегеля. Рейсы на Лондон уходили каждые два часа, и она, сдав ковровый саквояж, отправилась к Володе. Он сидел в кресле в войлочных белых, детских каких-то сапожках. — Ай, как хорошо, что вы пришли! — Его мягкое лицо осветилось ей навстречу, — у вас какой-то особо решительный вид.