— Что произошло в России? — Катастрофа! — пылко сообщил Жан-Мишель и нажал рычаг кофейного автомата. — Катастрофа! Кудета. — Что такое «Кудета»? — Путч, переворот. Несчастная страна! И ваша тоже несчастная, вы славяне вообще несчастные. Для него она была Дубровкой из Югославии. Город Мостар. Там есть мост. Туристы бросают монетки, и мальчишки прыгают с моста. Очень высоко. Вот что помнила Патриция со слов настоящей Дубровки. — Когда это случилось? — Вчера утром. Что ты делала, Дубровка, если не смотрела вечером телевизор, а? — Жан-Мишель подмигнул. — Господин Марк сегодня уезжает в Америку. Я стирала и гладила ему на дорогу. Вернулась поздно, усталая. Эти алжирцы из дома десять опять поставили свои пакеты около нашего бака. Мне бы не хотелось говорить об этом с господином… — Ну и не говори. Не связывайся, так спокойнее. Много мудрых советов дал Жан-Мишель, и этот был не из тех, что пропускают мимо ушей. «Я, кажется, действительно становлюсь консьержкой, — с ужасом подумала Ирина, — как господин Замза в повести Кафки становится насекомым. У меня на родине военный переворот, а я о пакетах алжирцев». Барабан «красавицы» еще вертелся, и она смотрела на него отсутствующим взглядом. Мальчик с восторгом наблюдал, как толстый черный кидает в сушку белье. Много, много носков, трусов, маек… «Кажется, у «красавицы» тошно на душе. Еще бы: приехала с мальчиком в Париж, поглядеть, погулять, отдохнуть, покормить ребенка перед голодной зимой фруктами, и вот на тебе… кудета, слово какое-то жуткое. Была какая-то лингвистическая загадка, в ней речь шла о «глокой куздре», что-то отвратительное, вроде кудета. Марк уехал. Пойти к нему. В ее каморке телевизор крошечный, экран с четвертушку бумажного листа. Подобрала на улице. Запомнила где. По дороге на площадь Италии маленькая улочка, упирающаяся в стену фабрики Гобеленов. Телевизор стоял на тротуаре прямо у парадной, вот и подобрала. И пишущую машинку так же, но уже в другом аррондисмане. Возле бассейна на улице Понроз, тоже кто-то выставил за дверь. У Марка телевизор японский, с огромным экраном. Ключи есть. Марка нет. Можно смотреть весь день. Хорошо, что с утра натерла лестницу. Никогда не оставляй на вечер то, что можно сделать утром — девиз консьержек новой генерации. Разве можно их сравнить с толстыми, ленивыми и старыми французскими кошками. Их, собравшихся из Алжира, Бразилии, Португалии, Румынии, России, Венгрии, консьержек «новой волны». Бульвар Сен-Мишель протекал мимо окон автобуса медленной плотной вереницей туристов. Каждый раз Ирину удивляло разнообразие лиц и одежды. Никто не был похож ни на кого. В этом году, считается, туристов мало — дождливый июнь и июль. Зато август выравнивает среднегодовую температуру. Жара за тридцать. В бассейне «Делиньи», самом фешенебельном, на Сене у моста, не то что негде лечь, — негде встать. Хорошо, что обнаружила маленький дешевый бассейн в десяти минутах ходьбы от дома. Площадь Поля Валери, тенистая улица Бабило. Это и есть настоящий Париж, и он нравится. А вот Сен-Мишель — оккупированная туристами территория. Улица Бабило сделала ей царский подарок — магазин замороженных продуктов. Все то же самое, что в лавочках и супермаркетах, но замороженное и в пять раз дешевле. Подарком поделилась с Ионой. Да — Иона. Надо забежать к нему, а потом к месье Марку. В этом платье? Иона любит, когда она в чем-то нарядном, необычном, его это радует. Но сегодня он поймет, что не до нарядов. Хотя… Она любила свои вещи. Не от бедности. Нет, она по-прежнему была сказочно богата. Загадка кредитных карт, этих горшочков с манной кашей, продолжала работать. Убедилась три дня назад. Как всегда, с замиранием сердца сунула золотую карту в щель уличного автомата, набрала код, сумму, автомат выплюнул аккуратно тысячу франков — ее месячное, назначенное себе, содержание. Автомат был возле вокзала Монпарнас, очень удобно, доехала на девяносто первом. Назад решила пойти пешком и… опять не удержалась. На рю де Ренн в витрине «Кендзо» увидела матовые замшевые на высокой танкетке тупоносые туфельки — стилизация чего-то, что носят гейши. По сэйлу всего триста пятьдесят. Зашла в пустой магазин. Этот «Кендзо» всегда сбивал ее с толку, и еще Лора Эшли. Так и тянуло за сине-зеленую лаковую дверь с надраенной медной ручкой. Если не считать случайные и необходимые покупки прежних странствий, туалеты ее являли собой сочетание двух несочетаемых стилей: восточного изыска и не менее изысканной стилизации Старой Англии. Может, поэтому на нее иногда обращали внимание люди «другого круга». Неделю назад на Монмартре с ней заговорил холеный загорелый немец. Не знал, как пробраться на Сен-Дени. Она объяснила на своем чудовищном французском. Он привязался: кто, откуда. Как всегда, нетерпеливо, чтоб прекратить расспросы, ответила: «Из Югославии». Он заахал: «О боже, несчастная страна! Я вам так сочувствую. Нет ничего ужаснее гражданской войны. — И вдруг неожиданное: — Вы бы не хотели жить в Германии? Я бы мог предложить вам хорошую работу. У меня дом в Целендорфе. Это Западный Берлин. Вы знаете Западный Берлин?» О да, она очень хорошо знала Западный Берлин. Именно там, на Кантштрассе ей показалось, что человек в «мерседесе», следующем неотрывно за автобусом, — Леня. — Да, я была совсем недолго. Это очень красивый город. Немец просто просиял от счастья. Предложил встретиться вечером. — Что она предпочитает? «Селект»? «Ротонду»? «Куполь»? Он лично склонен предложить очень милый ресторан на площади Дофина. Если ей удобно, конечно. Ему удобно. Он остановился в отеле на рю дю Бак. Но если ей неудобно… он может заехать за ней, проблема только — по какому адресу. — Мне удобно, — неожиданно для себя сказала Ирина. Договорились встретиться на площади Сен-Мишель и оттуда пешком через Сену к этому самому «Дофину». Через минуту она знала, что не придет на Сен-Мишель, а к шести навалилась такая тоска и вот это изматывающее любопытство к бездне. Заглянуть и, может быть, упасть, чтоб кончился, наконец, этот бредовый сон. Утром, когда смотрела в высокое окно-дверь на парижские крыши и видела меж ними зелено-красно-желтое сооружение на площади Италии, думала: «Господи, какое счастье жить здесь, все это видеть, пускай затравленной крысой, забившейся в парижскую щель, пускай воровкой, пускай консьержкой…» А по вечерам наваливалось другое. Удушающая, как газы в Первую мировую, тоска. И в тот вечер тоже. Она открыла шкаф. Куда угодно, с кем угодно, только бы не быть одной. «Господи, сколько же она успела набедокурить. Вот это — коричневое платье с украшением из разноцветной, как перья попугая-амазона, синельки было куплено на узенькой улочке Венеции, у «Унгаро», а вот эта кожаная куртка с лаковыми аппликациями, веточками бамбука — первая проба пера. Инстинкт подсказал, что с такой кредитной карточкой надо покупать в дорогом магазине. Все это случилось давным-давно, кажется, вечность назад». Угол Маркет-стрит. До Даун-тауна[5] один квартал. Она толкнула хрустальную дверь, мелодично прозвенел звонок, и тотчас из глубины магазина, покачиваясь на высоченных каблуках, двинулась навстречу красавица-мулатка. Она и сейчас помнит ужас, охвативший ее. «Зачем она это сделала? Мулатка проверит карточку по компьютеру, и ей конец». Но назавтра предстояла операция-икс: машина напрокат, по чужим документам. Нужна была проверка, и вот теперь она эту проверку совершает. Она выбрала головокружительно дорогое «от Сен-Лорана» с ацтекским, совершенно не идущим к ее лицу и фигуре орнаментом. Мулатка не дрогнула. Предложила даже ацтекское украшение — гривну из плоских золотых пластин, объяснила, что сверкающее это великолепие изготовлено каким-то знаменитым мастером. Когда она протянула карту, мулатка взяла ее, как новорожденного цыпленка, и удалилась за роскошную, тисненой кожи, портьеру. «Бежать! Бежать немедленно». Но стояла тупо столбом посреди вешалок с тряпьем, дожидаясь неизвестно чего. Дождалась. Из-за портьеры выскользнула изящная женщина с лоснящейся темной головкой. Спросила что-то непонятное. Ирина кивнула. Красавица менеджер (это теперь она знает, что эти дамы называются менеджерами) принялась выписывать какую-то квитанцию. Ирина, глядя на чуть шевелящиеся губы ухоженной красотки, вдруг поняла: это русская эмигрантка. Оказалась права. Когда, вдохновленная удачей, она решила примерить кожаные брюки и пиджак — дорожный вариант, менеджера позвали к телефону. Из-за кожаной портьеры доносились обрывки русских фраз. — Конечно, пускай приходит, но я уверена, что у меня ей ничего не подойдет. Это все для богатых американок. А вам лучше пойти в подвал Сакса или Мэйсиз, там роскошные европейские вещи бывают по уценке. При слове «Мэйсиз» Ирина почувствовала, как по спине прошел холодок. Этот подвал был ей слишком памятен. Она выбрала лайковые бриджи цвета кофе с молоком и к ним просторную куртку. Мулатка одобрила сочетание спелой сливы с кофе, и под московский щебет Ирина, ухватив два темных пакета с золотой вязью Сен-Лорана, выкатилась из душистой безлюдной лавки. Стоя на краю тротуара перед потоком глянцевых машин, она почувствовала, что сейчас гребень куража поднял ее вверх и надо пользоваться этим. Она дошла до Эллис и очень покойно в «Рентокар». Выбрала серебристый «понтиак», заплатив за месяц вперед. Оказалось потом, что взяла очень удачно, послушавшись совета продавца из книжного. Все это вспоминалось всякий раз, когда она открывала створки шкафа «под деревенскую старину». За это свойство высвечивать из сумрака памяти улочки, запах бензина или океана, цвет неба, блики фонарей на мокром асфальте она и любила свои вещи. Например, эту плотного розового шелка ночную рубашку она не любила. Нашла ее в тумбочке мотеля в Сан-Диего. Маленький дешевый мотель «Голубая птица», «комбэсрум», «ноу петс», «ноу чилдрен овер 15»[6], крошечный бассейн и ни одной живой души. Она почему-то страшно обрадовалась находке — шелковой ночной рубашке, разглядывала роскошную вышивку гладью у ворота, полная дичь, но дичь спасительная. В этот день она поняла, что за ней следят. Потом утром, на рассвете, шаги за хлипкими стенами ложнороскошного номера, тихий звук лопнувшей струны. Она выползла из своей стандартной норы только после того, как услышала шум пылесоса в соседнем номере, за стеной слева. Зато голубой домик Саммерлэнд-Инна связан с покоем и почти счастьем. Мистер Мюллер, еще красивый в свои шестьдесят, в жилете какого-то гобеленового вида (странное совпадение: она нашла пристанище в районе Гобеленов и первое пристанище покоя и безопасности связано с гобеленовым жилетом). Белый кот Марципан, дремлющий в старом вольтеровском кресле, потертые ковры, фотография красавца не хуже Марлона Брандо, молодого танкиста Мюллера, сражавшегося за свободу Европы. Фотография стояла на старом рояле, и разве не чудом был этот рояль в безумии гонки по сто первому хайвэю, и сам мистер Мюллер, и яблоневый сад за голубым домиком, и горячие булочки по утрам, и камин в комнате, и молчание, и то, что не было слышно и видно сто первого, несущегося совсем рядом? Разве все это не было чудом, сном? Она пойдет ужинать с благополучным, загорелым идиотом, пойдет в память о мистере Мюллере и в память о встрече с ним наденет вот это белое с мексиканской вышивкой-гладью платье. Его посоветовал купить в маленьком поселке Ортега-Хилл мистер Мюллер. Она увязалась, к явному его удовольствию, за покупками. По дороге в Ортега-Хилл он пел для нее песенки о смеющихся ветрах и о других ветрах, которые пролетят над океаном и морями и вернут любимого Бонни. — У тебя есть Бонни? — спросил мистер Мюллер. — Нет, — беспечно ответила она, — никого у меня нет. В городе они зашли в маленький мексиканский ресторанчик, и она напилась. Она, не любящая спиртного, просто очумела от этой слабенькой мексиканской водочки. Водочку подавали в широких бокалах-вазочках, и по краю вазочки проходила насыпь из тончайшей нежной соли. Из-за «Маргериты», примеряя платье в своей комнате с ситцевыми занавесками, она запела на мотив «Смеющихся ветров». О, как ветры смеются И улетают прочь. Весь летний день смеются, Потом почти всю ночь. Дана, дана, дана, дана, Дана, дана, дана, дан, — пела она и вдруг увидела в зеркале мистера Мюллера. Он стоял в дверях, опустив вдоль длинного тела длинные руки и смотрел на нее. Он смотрел так, что она не испугалась того, что он слышал, как она поет по-русски. Она испугалась другого: она поняла, что может полюбить мистера Мюллера и, наверное, уже любит его. — Ха-ра-шо, — сказал мистер Мюллер и, наклонившись, поднял с пола стоящий у его ног горшок с маленьким деревцем вереска. Он поставил это деревце на столик справа от камина, около лампы-вазы с синим китайским рисунком. Вечером втроем, Марципан лежал у нее на коленях, они смотрели у камина хронику Second World War[7], и мистер Мюллер рассказывал ей об американских генералах. Вспоминалось «За рекой в тени деревьев». Около двенадцати подъехала парочка на «версае», загорелые, со снастью для виндсерфинга на багажнике. Мистер Мюллер, извинившись, сказал, что свободных комнат нет, и порекомендовал очень хороший и недорогой Мотор-инн буквально, ну буквально в четырех милях отсюда. Вот о чем вспоминала Ирина, направляясь автобусом двадцать семь к площади Сен-Мишель. О второй встрече с мистером Мюллером и о том, что было после, она старалась не думать. Вышла после Люксембургского сада. Отсюда Муфтарка совсем недалеко. С Ионой познакомилась через месье Марка. Седовласый, элегантный месье Марк опекал старика, как опекает смотритель средневековые руины. И действительно, у Ионы вечно что-то обваливалось и рушилось. Что было совсем естественно, ибо весной Ионины куранты жизни пробили сто ударов. Он знал Шагала и дружил с ним. В древних записных книжках тонким каллиграфическим почерком был записан адрес: «Allee de Pins З М. Chagal Boulogne Sur Jeine Ieine». Там же почему-то встречался Питяров Г.А., живущий в Обыденском переулке в доме 13, квартире семь, в скобках: ГПУ, цитаты из Маркса, перечень красок для пейзажа «серо-голубого». «Перманент синий, умбра жженая, белила, охра и светлый кадмий». Высказывание Павла III о Бенвенуто Челлинни, пропуск в «Ламповую для получения технического аккумулятора» по 8/Х включительно, дневник первых дней войны, пережитых на Верхней Масловке, рецепты, «мысли и изречения». Это было все, что осталось от столетней жизни неплохого художника, приятеля Марка Шагала, осведомителя ГПУ, народного комиссара искусств в Одессе, любящего мужа и нежного отца. Да еще воспоминания о «кормлении проституток» в Париже семьдесят лет тому назад: — Ты знаешь, Дубровка, под малиновой мантильей на ней было золотистое бархатное платье в пышных складках на груди, а во время голода в Москве в переулках была тишина, хлеб продавали из-под полы на Трубной площади, на рынках изобилие фраков и смокингов. Осмеркин за табачную крошку приобрел себе такую одежду и щеголял в ней. А когда в Витебске был погром, одного пьяного белогвардейца стошнило: «Не могу, когда еврей меня за руку держит». А в Париже тоже был голод, мы голодали и мечтали попасть в больницу, чтобы отдохнуть от голода, и Марк голодал. А двадцать шестого марта открылась выставка нашей группы на Рю де Фабур Сен-Оноре, ты не поверишь, над номером тринадцать выставлялся Боннар, правда, не из лучших, под номером сорок четыре — Дюфи, масло, как ни странно, были два замечательных ню Изера, чудный натюрморт Кислинга, не помню номер, кажется, восемьдесят два, неслыханно красивый Синьяк… Ирина слушала его бормотание и думала: