— Ну встань, посмотри как следует, — капризно приказала Наталья. «Ты» было неожиданным, но Ирина встала с постели, подошла к креслу сзади. — Это и есть истина. Клевая выдумка, полная великого смысла. Все мы одновременно и Кармен и Хозе. Смотри, как изящно он использует подол платья в качестве солдатской пелерины, или как там это называется; как целует себе руку. Это убойный номер, совершенно убойный, ни с каким рэпом не сравнить. Двуединство. Она откинулась на спинку кресла, раздвинула колени и длинными холеными пальцами стала ласкать себя. Запрокинув лицо, смотрела в глаза Ирине, и взгляд бьт остановившимся. — Поцелуй меня! Ирина нагнулась и поцеловала ее бледный большой рот. Язык Натальи сильно раздвинул ее губы и проник внутрь. Он нежно и сильно скользил по зубам, по небу. — Иди сюда! — Куда? — глупо спросила Ирина. — Сядь в кресло. Что-то подобное случилось в сумеречной памяти детства. В новогоднюю ночь родители ушли в гости, оставив ее «праздновать» вместе с тоненькой темноволосой девочкой Галей — дочерью тех «гостей». Они выпили сидра, поели холодца. Телевизоров тогда не было, и Галя предложила ей выстричь челку. Выстригли. Глянув на себя в зеркало, Ирина заплакала: лицо было обезображено клоками свисающих на лоб жиденьких прядей. Галя утешала, говорила, что «так лучше», а потом предложила поиграть в папу и маму. Они разделись и легли в кровать. Галя гладила два болезненных камушка на бывшей еще недавно совершенно плоской груди, потом легла на Ирину и стала тереться. Было приятно и совсем почему-то не стыдно. Галя терлась все сильнее, и вдруг сделалось совсем приятно. Ирина тихонько застонала. — Ну вот и хорошо, — сказала Галя, — теперь у нас будет маленький. Ирина страшно испугалась, она не хотела маленького, но Галя успокоила: — Ведь это же все понарошку. Но здесь, кажется, было совсем не понарошку. Наталья встала на колени перед креслом, пальцами раздвинула ее плоть и, чуть откинувшись, смотрела, не отрываясь. — Не надо, — прошептала Ирина, — я не умею. — Погоди… помолчи… ты ничего не понимаешь… Мы обманем их всех, — низко и хрипло отвечала Наталья. — Неужели ты не понимаешь, что мы обманем их всех. Ирина не понимала. И когда Наталья склонилась к ней, она поджала ноги, забившись в глубь кресла. — Пожалуйста, не надо, не сердись, но это не для меня, — жалобно сказала она. Наталья легла навзничь на вытертый синтетический палас. Закурила. Ирина тупо смотрела, как на экране девахи в какой-то кожаной сбруе, открывающей ягодицы, изображали рабынь. Их хлестал шелковой плетью мужик с лицом вырожденца и волосатой грудью. — То, что произошло сейчас, — медленно сказала Наталья, — ничего не меняет. Забудем. Я предполагала, что все это окончится именно так, потому что вы, Ирина Федоровна, — слепы. Ваши большие, прекрасные глаза — слепы. Вы никогда ничего не видели и потому не понимали. У вас в руках была жар-птица, а вы распорядились ею как курицей. — Ты о чем? — Неважно. Разве можно объяснить слепому человеку, чего он лишился. Ваше спасение в том, что вы красивы и еще… еще в том, что тождественны себе. За тождественность нельзя уважать, но любить можно. Поэтому вас и любили, и будут любить, и делать ради вас самоубийственные глупости. — Но объясни мне, что означает это обличение? О чем ты? — О том, что пора спать. Одним гибким и сильным движением она поднялась с пола, ушла в ванную. Ирина поставила свою любимую Ленину кассету, и, пока шумела вода в ванной, она слушала ее. Ночью ей приснилось огромное озеро-море. На его берегу стояли современные высокие дома. Но даже над ними возвышались два серых, с какими-то дьявольскими рогами небоскреба. Машины катили по широкой улице, идущей берегом озера. И вдруг рогатые небоскребы дрогнули и, раздвигая дома, стали приближаться к Ирине. Она проснулась от ужаса. Ужас она испытала потом в Чикаго, увидев небоскребы «Sears» и «Непкок». Это их она видела во сне. Но в то утро она потаенно наблюдала за Натальей. Она делала гимнастику, и это было прекрасное зрелище. Ноги ее были мускулисты, как у бегуньи, тонкие руки с нежными округлостями мышц и предплечий вздымались вверх, тянулись пальцами к потолку. На узких щиколотках напрягались сухожилия, как у породистой лошади. Но, видно, у этой ведьмы был третий глаз на затылке. — Пока душ свободен — советую воспользоваться, а то опоздаем на завтрак. Итак, самолет над океаном репетировал трагедию Шекспира. Противно воняло вареной курицей. Наталья ушла в хвостовой салон к курильщикам. А Ирина разглядывала в иллюминатор какие-то зеленые страны, потом черные горы в белых прожилках снегов, потом в океане появились льдины, потом был Гандер с бесплатной пепси-колой, ларьком сувенирного барахла и тундрой вокруг аэродрома, потом медленно тянулись вдоль берегов Америки, потом кто-то с еврейским акцентом закричал: — Нью-Йорк, вон Нью-Йорк, вон те трубы, это уже Нью-Йорк. Ирина тихонько перекрестилась, прошептав: «Все в руках твоих, Господи», и дала себе слово не принимать никаких решений. Пусть решает судьба. Их поселили в занюханной гостинице на Бродвее, совсем близко от Гарлема. Предупредили: в сторону сто двадцатых не ходить. По Амстердаму тоже нежелательно, в Центральный парк только утром и днем. Оглушенные Джи-эф-кей, путешествием по Нью-Йорку, они сбились в комнате милых супругов Баренбоймов. Баренбоймы уже бывали в Америке, и следовало порасспросить их. Открыли консервы, нарезали твердокопченую, бутылки были у всех. Илюша Баренбойм начал с главного: — Кто нацелился на аппаратуру — покупайте здесь. У Тимура или у одного индуса на Двадцать второй. На обратном пути времени не будет, а у этих цены самые низкие. Мужики возбужденно загалдели и приняли решение сразу же после пирушки идти к Тимуру, а то завтра потащат в Метрополитен, потом поездка по городу, потом отлет в Сан-Франциско. Все вытащили бумажки со списком заказов, и Баренбоймы отвечали четко и толково. Наталья спросила: — Как называется магазин нашего уровня? — Александер. — Это далеко? — Довольно. На Лексингтон-авеню. На метро по Красной до Седьмой авеню, пересадка на Желтую до Лексингтон-авеню, а там пешком близко. Здесь все в общем-то близко. — А пешком? — Пешком тоже хорошо. Через Центральный парк выйдете на Пятую, посмотрите улицу миллионеров, и по Шестьдесят восьмой дойдете. Спросите, где Александер. Это маршрут как раз для тебя. Самые шикарные места. Мэдисон-авеню, и все такое. — Пошли? — спросила Наталья Ирину. — Лучшее знакомство с городом — это поиск нужного магазина. Наталья быстро сориентировалась по какой-то удивительно глянцевой карте города, которую вытащила из сумки. Они стояли на Бродвее, и Ирина была ошеломлена своим «неудивлением». Именно таким она и представляла этот город. И он очень нравился ей. Они обе узнали Линкольн-центр, Эмпайр-стейт-билдинг и слева небоскреб Крайслера. Ирине казалось, что они уклоняются от намеченного маршрута, но ее совсем не волновал Александер и, наоборот, изумляло, как менялся Бродвей. Магазины становились попроще, замелькали греческие, итальянские и даже русские вывески. На улицу было вывалено жалкое дешевое барахло. Вьетнамцы торговали на тротуарах, сидя на упаковочном картоне; замечательно пахло специями, оливками, маслом, водорослями. Казалось, все разделились на две половины: одни деловито шли по тротуару, другие сидели в кафе и ресторанчиках. Время от времени кто-то менялся: тот, что бежал целенаправленно, нырял в ресторанчик, и, наоборот, из ресторанчика выскакивал некто и включался в быстрое шествие по тротуару. — Слушай, давай зайдем поедим чего-нибудь. Я угощаю. Хочется заесть аэрофлотовских куриц салатом, капустой, вон, смотри, вся витрина — свежие овощи. Идем, я угощаю. — Хорошо начинаешь. Но погоди, пересечем знаменитую Сорок вторую, и мы почти у цели. — У нас есть цель? — А как же. Мэйсиз-департамент-стор. — Что это такое? — Это — Америка. Как мне рассказывали. А поесть там будет, наверное, дешевле. «Знаменитая» Сорок вторая поразила обыденностью, да еще намалеванным на огромном куске фанеры портиком античного храма. Портик прикрывал алюминиевые контейнеры, нечто вроде огромных фургонов для отлова собак. — Что это? — спросила Ирина. — А черт его знает! Потом Ирина узнала: в алюминиевые ребристые контейнеры полиция помещает проституток, криминалов, кого-то еще; там же берется анализ на СПИД или, как здесь говорят, Эйде. Но это потом, когда она полюбила этот город-монстр. Добрый монстр, дающий приют любому, дающий возможность выжить. А тогда, в первый день, они спустились еще вниз по Бродвею, Наталья сверилась со своей красивой картой-раскладушкой и напротив Эмпайр-стейт-билдинг буднично сказала: — Нам сюда. Мэйсиз ошеломил. Этот блеск, эта неслыханная чистота, этот незнакомый аромат, сверкание бронзы и вещи, вещи, вещи, гомерическое количество вещей. Даже Наталья дрогнула. Впервые выглядела провинциалкой, простодушно открыла рот, опустились углы губ. — По-моему, нам нечего здесь делать. И потом, зачем покупки сейчас, впереди две недели путешествия. Давай посмотрим и уйдем. — У тебя сколько? — Как «сколько»? Триста пятьдесят. — А у меня три.