— Чему обязаны? — вяло спросил Герман Васильевич. — Рэкет беспокоит? — И рэкет тоже, — скороговорочкой ответил Грустный, — сжигали их, свиней травили, — Русь. — Н-да-а… Ну ладно, давай за нашу и вашу свободу. — Давай за Татьяну, чтоб поскорее в колонии оказались, а там уже легче. И контролеры сговорчивее, и начальство победнее, берет проще. — Чего? — Не крути мне яйца, майор. Хотя теперь уж, наверное, подполковник? Девочку — жаль. Мужа убили, мать повесилась, ребенок — инвалид, сестричка в детдоме, дядюшка гниет в земле сырой, нахлебавшись ладожской водички. — За дядюшку, за маму и за сестричку кое-кто будет волочить. — Утешил. Ты вот… Мой тебе совет: покопайся поглубже в делах ученого, того седого красавчика с бородой. Ты ведь в Москву поедешь? — Ну. — Вот и покопай. Это по вашей части. Он ведь гений не только в химии был, он во многом преуспел. Жаль, что наган в рот себе засунул. Такие люди — это же бриллианты генофонда. — Ничего себе бриллиант. Сука позорная, скольких людей погубил. — Да я как-то с другой стороны это вижу. — С какой? — Да вот влезь в его шкуру. После института — сто двадцать. Тоска. И никаких перспектив. Никто ни хрена не работает и не собирается работать. А еще в институте сделал блестящую работу по синтезу, и что? Ничего. Зеро. А его б в Америку, в Германию надо было послать. Но поехали другие, для кого большая мохнатая лапа берет трубку вертушки в светлом кабинете. Кто в твоем ведомстве ехал? Бездарные сыночки, передающие шифром то, что вычитали в газетах. — Завидуешь? — Отвечаю: много у нас диковин, каждый мудак — Бетховен. А ведь записи, что на хуторе нашли… — Какие? — Те, в которых он методики разрабатывал… Наши консультанты ахнули. Это же такая прекрасная химия, говорят. А ему это было неинтересно, он какими-то загробными пространствами занялся и еще кое-чем, но это уж по твоей части. Знаешь, мы, может, нового Леонардо да Винчи затравили, как дворовые хулиганы бездомного пса. Слушай, а как они ушли от вас первый раз? — Он узнал меня на заправке в Пскове. — Как это — узнал? — Да вот так. Татьяна описала, а он узнал. — Он спал раньше с Татьяной? — Нет. — Брезговал? — Наверное. — А ты не брезговал? — А я не брезговал. Я ее любил. — Я так и думал. Когда узнал всю эту историю с твоей поездкой на хутор, подумал: не иначе как влопался наш чекист. — Больно ты проницательный. — А в те ли переулки во Танюшины, У той бляди Танюшки у Алпатьевой, Хорошо ли терема были раскрашены. — Ого! Онежские былины знаешь. И за мной, значит, приглядывали. — Зачем за тобой? За Танюшкой. — Слушай, так это твои звонили в дверь, когда я в Озерках был? — Мои. Чтобы ты сматывался поскорее. Омарчик со Зверем к ней ехали. — Ничего себе… Слушай, ты барыг книжных хорошо знаешь? — Аск! — Мне один очень нужен. Блокнотом зовут. Он революцией промышляет, а мне… — Блокнот книгу по корешку узнает. — А мне… Меня царская охранка интересует. — В самый раз, кому ж как не тебе. — Грустный уже был пьян. Они не спали неделю. — Познакомишь? Я в Москве всех знал, а здесь… думаю. — Правильно думаешь. Засветили. Ничего, дело поправимое. И вдруг запел гнусаво: У нас Нева У вас Москва У нас Княжнин У вас Ильин У нас Хвостов У вас Шатров У нас плутам У вас глупцам Больным блядям Дурным стихам И счету нет. — Ты знаешь, что седой красавчик написал в записке своей любимой женщине? — Что? — «Без науки жизнь есть подобие смерти». — Что ты знаешь о ней? — То же, что и ты. Дама с длинной биографией. То ли наивная дура, то ли дьявольски умная. …Еще — в записной книжке у него: «Сделай самого себя, сбрось ярмо наследия, завещанного тебе пресмыкающимися и обезьянами — будь человеком и направляй свои реакции силою своего разума». — Ты действительно думаешь, что с ним ушел гений? — Вспомни квартиру на Новороссийской — такой лаборатории могут позавидовать в Массачусетсе. — А какая разница между «Чертом», «Крокодилом» и «Сашей»? — Такая же, как между семьюстами рублями и шестнадцатью тысячами за грамм. — Ого!