— Фа-а-а-к! Ну же, давай, давай! Провал, беспамятство. * * * — Ну что там у вас? — спросил Саша, присаживаясь рядом, — пошло дело? — Смотрите! А я вам прокомментирую письмом. Оно спровоцировало. — Валяйте. — … поехали всей компанией. В Новгороде пошли в ресторан обедать. Все пили, ели, веселились, а я думала только о тебе. Ты разрушил меня. Я, наверное сошла с ума, но все время вспоминала наше последнее свидание. Я еще пописаю в твои ладони, правда? О-о-о… ужас! — О-о-о… — это вы или она? — Я. — Давайте без комментариев, так короче. — Мама сидела обиженная и злая. Кем? Не хочу об этом думать. Об этом подчеркнуто. Знаете, все-таки противно читать чужие письма даже для пользы науки. — Это не чужие письма. Это письма мертвецу. — Вы уверены? — Конечно. Ну сколько он еще продержится? Неделю, две. Гематома увеличивается. — Можно поставить канюли. — Нельзя. Там месиво. Длинная шея изогнута на подушке, на цепочке золотая дева — знак ее созвездия. Хрупкие загорелые плечи, раздвоенный подбородок, помехи, колонны согнутых в коленях ног, нежный бугор живота, помехи, глубокий пупок, комната, пишущая машинка, девушка сидит спиной, печатает под диктовку, обернулась. — Что она сказала? — Спросила, сколько еще страниц. — А он? — Две, говорит, и еще говорит: «Посмотри, как он тебя хочет». — Мда… Я прокручу немного эту пленочку. Нашел «time», замелькали колени, спина, нежная, как мох, растительность. «Абрикосина… оставь плащ у порога!.. Ф-а-а-а-к!» — услышала она, и вдруг разомкнутый эллипс Казанского, девушка на длинных ногах уходит, перешла Невский, махнула рукой, вошла в тень под своды входа в метро. Мелькнул рядом кто-то с седыми волосами, седой стриженой бородой, обернулся. Она замерла: померещилось, что это он, сидящий рядом с ней. Покосилась: Саша равнодушно смотрел на экран. Там через стекло машины проплыли Михайловский замок, Нева, Петропавловка, прохожие на переходе, поворот направо, трамвай, мост, снова вода, Выборгская набережная, унылый проспект, поворот направо, зелень парка, налево, подъезд, окна. Дверь подъезда открылась, полумрак, почтовые ящики, в прорезь падает записка, полумрак. Дверь снова открывается, впускает свет. Зеленые «жигули», руль, приборный щиток, парк, троллейбус, выше люди, девушка та самая, с девой на груди, останавливается, смотрит, прикрывает глаза ладонью как от солнца. — Грядет вторая серия. Вы довольны? И никаких писем не нужно. Вы входите сами, не дожидаясь резонанса, чуда, если то, что мы делаем, не считать чудом. — А помехи? — Чистая старуха из сказки о золотой рыбке. Разберемся с помехами, — опять нажал «time». Что-то серое, тусклый свет, кусок серой железной стены, фотография, дернувшееся вверх чье-то лицо, вспышка, темнота. — Механик, не гони картину. — Досмотрите потом. Я кое-что подправлю — и досмотрите. Он выключил монитор. — Тебя к телефону, — окликнул его из своего угла-укрытия длинноволосый поповского вида программист Гена. Телефон находился в специально отгороженной звуконепроницаемым стеклом будке. Надписи на стекле предупреждали, что внеслужебные разговоры по телефону запрещены. Она прикинула: если, не меняя выражения лица, смотреть перед собой, он не поймет, что компьютер включен. Одно движение руки — экран зажегся. Стеклянная дверь телефонной будки звякнула, Саша возвращался. Она незаметным движением выключила монитор. Сидела, как академик Павлов на картине Нестерова, сжатые кулаки на столе, взгляд устремлен в пространство. — Ну что ж, — сказал он, подойдя, и тотчас выключил питание. — Не такое плохое будущее для вернувшегося с того света. Трахать всех подряд. Вот и будет, пока не подхватит вирус иммунодефицита. А гематома, ну что ж, это дело все-таки поправимое. — О господи! Я опять ничего не понимаю, вы же сказали, что программа «прошлое». — Для нас прошлое, в нашем унылом измерении, а для него — будущее. — А что в его измерении наше прошлое? — Ну это сложнейшая корреляция. Когда-нибудь… на досуге. А сейчас вот что хочу вам сказать! Сюда больше вам нельзя. Я отдам программу дня через три. Мне надо в Петербурх. — А почему нельзя? Вы же обещали три раза. — Была возможность — обещал, как говорят батоно грузины. Нельзя — это значит нельзя. И какая вам разница — для вас главное: не зависеть от пациента, от себя, от резонанса. Программа это обеспечивает. — А если у меня будут к машине вопросы? — Зададите их мне. Отвечу не хуже. Он торопился, раздражался, хотел поскорее отделаться от нее, она видела это, но огорчение было сильнее и еще: надежда уговорить. — Когда вы уезжаете? — Сегодня. «Красной стрелой». Пошли! — Погодите. Мне же надо записи собрать. «О том, мелькнувшем, ни слова. Не заметил, не понял?» — Вы обратили внимание: та девушка была с мужчиной, похожим на вас. Смешно. — Все мы похожи в этом мире. — Не все. — Пошли, — он сделал движение, будто намереваясь смахнуть ее листочки со стола. — Погодите. Вот энцефалограмму отмотаю. — О господи! — Он провел ладонью по лицу. — Ну ладно, даю на сборы пять минут. Он вынул дискету с программой. Много раз она потом пыталась объяснить себе, почему вынула из сумки дискетку со статистической корреляцией и подменила ею дубликат программы. Как раз вовремя. Тихо щелкнул электронный замок, и вошел не Саша, а тот унылый, что занимался в правом углу неведомо чем. Буркнул: «Здрасьте» — и к себе в угол, как крыса. — Пойдемте я вас провожу, — это Саша. — А вы… остаетесь? — Посижу немного, пошевелю извилинами. Ирина Федоровна прощается с вами, господа, и благодарит за приют, за хлеб, соль, за кофий. «Все! Это означает, что никогда, ни за что… Почему? Ведь обещал. Неужели заметил, как я включила монитор?» — До вечера, — сказал во дворе, — я забегу перед поездом, часов в восемь. Не сердитесь. Для вас, простите, немного забава, виньетки на полях рукописи, для меня чудовищный риск. Программу я принесу. День был тяжелый. Она сидела в лаборатории, безучастно листая дневник эксперимента. От конца к началу. Вот первые записи, энцефалограммы, анамнез: проникающее ранение… лобная, височная… «Рутина. Бывают варианты и пострашнее. А вот это уже не рутина. Клиническая смерть. С чего все началось? Вот. Первый сон, в котором она тоже участвовала — наблюдателем. Когда Наталья принесла письма…» Она вставила в прорезь дискету с номером один. Зажглись красные цифры. Дата записи. Из серо-зеленого свечения, как из толщи воды, всплыло пространство комнаты. Невысокий потолок, блеклость обоев, унылый пейзаж за окном обозначали новостройку. Письменный стол, тахта, покрытая ковром, фотографии на стенах в старинных рамках. Сутулая высокая женщина в длинном халате вытирает пыль с серванта производства ГДР или Румынии. Обернулась. Рано постаревшее лицо, большая грудь, бледные большие губы. Что-то говорит, улыбается. Неслышно, потому что тихие обрывки ее речи перебивает Натальин свежий и четкий голос назвал дату: — Шестнадцатое сентября восемьдесят третьего. «Какое страшное совпадение. Семь лет спустя в тот же день. Роковая семерка. Магическое число. Время совершило виток и совпало с прошлым. С их прошлым и его будущим. Эта женщина ждет его в будущем. В будущем она поставит пластинку, зазвучит «Болеро» Равеля. Женщина снимет халат». Тогда, когда смотрела первый раз, Ирина ощутила неловкость, увидев ее большие, обвисшие груди, пышную растительность на лобке. Сейчас смотрела равнодушно. Этого мяса было много за полгода.