«Какое честное благородное слово может быть у человека с таким рыбьим глазом?» — Но я действительно не знаю, с кем он ехал последний раз. — С человеком, с которым ты спишь, угадал? — Нет. Не угадал. — Ты уверена? Разве ты можешь быть уверена, что не спишь с кем-нибудь? — Я уверена, что это был не тот, с кем я сплю. С другими я трахаюсь. — А почему ты так уверена? — Потому что его нет в городе. — Как все б…и, ты имеешь предмет для души? — Со мной обязательно так разговаривать? — А разве ты не б…ь? — Знаешь, что означает б…ь у Даля? Лживая. — Совпадает. — Нет, не совпадает. Я лгать не собираюсь, хотя ничего ты со мной сделать не сможешь. — Как это не могу! Ничего себе: наркота, убийство, валюта — и я не могу. Очень даже могу. — Я к этому отношения не имею. — А ширяется кто? — Это надо доказать. — Докажу. — Вот и работай, совок. Тебе за это деньги платят. А меня оставь в покое. Я скромный бухгалтер, у меня в автомобильной катастрофе погиб муж, и через несколько месяцев я выхожу замуж за финского подданного. Понял? Ирина повернулась, возвращаясь к пилону. Женщина, умело раскидывая высоко открытыми коленями полы дубленки, шла ей навстречу. Голубые глаза обожгли холодным, как у газовой сварки, огнем. «Да ведь это те — из ресторана. Мужика я все-таки встречала раньше, хотя лицо незапоминающееся, зато красотка — «очень молода, но не из нашего столетья». Интересный у них разговор. «И всюду страсти роковые и от судеб защиты нет». Цитата номер два». * * * Хата была в Озерках. «Обычный кооператив средней руки. Такие затевают интеллектуальные пролетарии: редакторы, младшие научные сотрудники. Сюда же маститые отселяют детей. Завтра поинтересуюсь, а может, и сегодня еще успею. Хотя вряд ли. Судя по походке, этому странному детскому выбрасыванию ступни, — толк в этом деле знает. Вернее, так — дело свое любит. Кимоно классное. Не нынешняя синтетическая подделка. Натуральный шелк. Скромные, изящные подлинные знаки, как положено, на спине промеж лопаток, на груди. Довоенного образца. Интересно. На стене крейсер и огромная фотография: самолет Руста, плюхнувшийся на сердце страны. Из финской газеты, внизу обломки финского шрифта. Жаль, что Почасовик в отъезде. Здесь можно попробовать вдвоем, то есть втроем. Почасовик говорил, что если компания хорошая подбирается — лучше не бывает. Ну да ничего — все впереди, если, конечно… Если, конечно… Будет жаль… В следственной такую будут пилить кому не лень… Впрочем, за валюту, за «колеса», за травку можно откупиться. Но ведь пилить такую послаще «колес» и травки…» Татьяна, стоя спиной с белой звездочкой-мишенью, напевая, варила кофе. Как ветры смеются, И улетают прочь, — вот привязалась. Весь день они смеются, Потом почти всю ночь, Но тот, кто хочет достичь свободы, Как ласточки, должен учиться летать. Донна, донна, донна-а… — Что означает этот припев? — Герман подошел к ней. — Ничего… Разлила по чашкам кофе. Села. Пола кимоно откинулась. Такие колени и икры можно увидеть только в фильмах. — Часто ходишь в оздоровительный центр? — Каждый день. — Гантели, растяжки, сауна, бассейн? — Плюс аэробика. — Сколько ты стоишь в финских марках? — Тысячу. — С кем делишься? — Сейчас ни с кем. — А раньше? — Обычно. Ты же знаешь: швейцар, дежурный, администратор, менту сигаретами, жвачкой, бутылкой… Таксист, конечно. — Был свой, постоянный? — Конечно. Отвечала вяло. Голубые глаза-молнии погасли. И вдруг понял: ее ломает. Чуть не охнул. Такой удачи не ожидал, всего, что угодно, но чтоб такой жетон вытянуть… «Спокойно… Время работает на нас». — Алексей на флоте служил? — С какой стати? Не такой он был дурак, чтобы служить. — А почему крейсер на стене представлен? — Крейсер… А, этот… Понятия не имею. Алеша повесил. Забирало ее сильно. Но и сделана она, кажется, из качественного материала. — Покажи спальню. — Как это у вас называется… следственный эксперимент? — У нас это называется... — Он резко встал, взял ее за плечи и уже поцелуем запрокинул голову. Неожиданным была гладкая выбритость лобка и то, что она его хотела. Он подготовил фразу, которую услышал однажды из соседней комнаты, где Почасовик занимался с начинающей шлюшкой — дочерью приятеля: «У, какая строгая пиписка», — но фраза не пригодилась. Она его хотела. Она его хотела — над ломкой, над страхом, над ненавистью, над тоской по другому, не Алексею, был еще кто-то, это Герман Васильевич чувствовал. Но мысль о ком-то была последней, потому что то, что она делала, превратило его в гладкое, радостное, умелое существо, играющее в теплых высоких волнах, ее волнах. Он поднимался на гребень и падал вниз, снова поднимался и снова падал. Бесчисленные взлеты и провалы… — Абрикосина… плащ… капюшон, — бормотала она, и у нее были тысяча рук и тысяча ног, и тысяча губ и всего остального тоже было по тысяче, а потом хриплый приказ: