— Никто. Раньше там работала мама. Я заняла ее место. — А маму кто устроил? — Знакомый. — Кто именно? — Не знаю. — У вас хорошие отношения с матерью? — Очень. — Она знала, что ты валютная путана? «Это был, как говорят на Западе, «хороший вопрос». Опрокидывающий. Но ее опрокинуть было нелегко». — Знала. — С Алексеем ты познакомилась в «Прибалтийской»? — В «Европейской». — Как? — Шведский стол. — Понятно. Он предложил тебе посреднические услуги? — Он не был альфонсом. Он меня полюбил. — Его можно понять. «Незатейливый комплимент не прошел. Ни улыбки, ни потупленных глазок». — Чем он промышлял? «Опять странная реакция. Маленький нерв дрогнул. Но ощущение, что не на суть вопроса, а на что-то другое. На что?» — Валютой. — Ты знаешь английскую песенку про фермера и теленка? — Конечно. Начальный курс обучения… On a vagon bought for market… Эта? Девятая песня, по методу Китайгородской. — Совершенно верно. Сын учит. И вот привязалось: Как смеются ветры, Смеются во всю силу, Смеются и смеются весь день И половину летней ночи. Слушай, ты такая красивая, умная, образованная. На х… тебе понадобилась эта помойка? Неужели стоящего мужика на тебя не нашлось: артиста, писателя? — Почему? Находились. — Ну и как? — А это после траха. Доверительные рассказы. Ты ведь решил со мной трахнуться? Вопросительный? «Здорово опрокинула. Как песочные часы». — Ты с соплеменниками спала? Я имею в виду профессионально. — Профессионально — да, отсюда и школа, но бесплатно, по любви, так сказать. — На заре туманной юности? — Совсем на заре. «Странно встретились эти мужики. Похоже, — не виделись сто лет, и все же что-то не то. И Танюшку мою этот длинный знает. Знает, знает…» — Вон тот, что сел в углу, кто это? — Понятия не имею. * * * «Господи! Как же я ненавижу этот город!» Черные железные двери разъехались, освободив проход в вагон. «Как в крематории. Надо же такое придумать». Ирина вышла на «Черной речке». На высоком этаже ждет пустота странной квартиры. Низкие потолки, из окон — фабричные дали, уныние новостроек. Но из зеркала девятнадцатого века смотрит неподвижное лицо. Чье-то, она не знает чье, потому что неинтересно разглядывать эту женщину. Она все о ней знает. Чай пьет на столике восемнадцатого века под елизаветинской люстрой. На стене портрет курчавого генерала двенадцатого года. Предок Муры. С Мурой, любимой, умной Мурой поменялись на неделю квартирами. Фотография Орика в морской форме. Орика больше нет, но Мура сумела загнать уныние и тоску вдовства так далеко внутрь себя, что, глядя на ее свежее, бледно-розовое лицо маркизы, никто никогда не догадается о печали бессонных ночей. Мура может все. Она всю жизнь могла выдюжить все и привыкла к этому. Вдруг передумала нажимать кнопки кода. Успеется. Впереди длинный вечер. Ведь здесь рядом место дуэли. Комендантский аэродром. Когда-то Кольчец привел сюда, почему-то с ними был пес — милый, веселый эрдель. Чей пес, не вспомнить. А вот как Кольчец в своей неизменной летчицкой курточке, в черном берете стоял у пилона и на берет вдруг неизвестно откуда, с неба, упала капля белого птичьего помета — помнит. Остатки парка были замкнуты уродливыми промышленными строениями, рельсами железной дороги. По расчищенной аккуратно дорожке, снег здесь был чистым, не то что серое месиво на людных улицах, она подошла к пилону. — Сколько раз вы ездили в Хельсинки? — Раз пять. — Ты знала, что у Алексея это с собой? — Сначала не знала, а потом узнала. — А как узнала? — Алексей очень любил меня… — Это я уже слышал. — Я говорю по делу. — Извини. — Однажды ночью в гостинице он поссорился со мной и ушел один. Вернулся в три часа ночи. Мне показалось странным, он никогда раньше не был груб со мной и предлог для ссоры был смехотворным. Я предлагала идти гулять на набережную, а он хотел сразу в паб. Я сказала: погуляем и пойдем в паб. А он: что ты мне выламываешь руки! Я увидела другого человека, очень злобного и жестокого, а вернулся прежний. Потом я поняла, что ему нужно было идти одному, без меня. И еще… я поняла, что у него ломка. — Откуда ты узнала про ломку? — Моя подруга тащилась. «Чьи это голоса? Неужели опять это наваждение, как утром на Невском? Я, кажется, действительно схожу с ума». Ирина оглянулась. За голыми тополями, по дорожке-лучу прохаживались двое. Женщина лет двадцати пяти в умопомрачительной дубленке «лаке» и мужчина стандартного вида: ондатровая шапка, финское пальто-реглан. Она слышала их разговор. Слышала, несмотря на расстояние, разделяющее их, несмотря на шум электрички, подъехавшей к платформе «Новая деревня», несмотря на машины, проезжающие совсем неподалеку. И более того: шум электрички, влажное шипение слякоти под колесами машин возникли только сейчас. Двое приближались к ней. Она пошла им навстречу: старая, никому не нужная тетка в когда-то шикарной шубе из очень щипанного бобра. Женщина была хороша жесткой порочной красотой. Порок был не только в чувственной гримасе губ, в преждевременной резкости носогубных складок, — он был изначальным. Ничего не значащее слово определяло суть. Изначальный, то есть заложенный природой в один из генов. — Даю тебе честное благородное слово, — услышала Ирина теперь уже вьяве.