Наташа: Начинаю? — Начинай, — это ее голос, голос экспериментатора, зафиксированный звуковым синтезатором. «Если б мне довелось узнать о земной любви девочкой, это не осквернило бы мое воображение, напротив, мне кажется, я бы поняла, что все, что отмечено любовью, прекрасно, свято и естественно». — Лизавета, что ли? — Ну да. Дальше про какую-то игрушку. Обычный высокопарный бред. Потом — умело скрытый ревнивый упрек. — Пропускаем. — А вот цитирует его стишки. Вполне самодеятельные. — Прочитай. Поверь, мой друг, что Пенелопа даже Забыла б о своей несложной пряже, Когда б писал влюбленный Одиссей Такие письма пламенные ей. — Неплохие стихи, совсем несамодеятельные. — И вы туда же! Слушайте, слушайте! «Это высокие стихи, лучше набоковских». Хохот! Вот Ирина Федоровна, как надо подкладываться под мужиков. Набокова под жопу, чтоб ему — предмету удобнее было. Ирина заметила, что во время их разговоров с Натальей картинка замирает. Стоп-кадр. Женщина застыла у двери. — А тут и другие стихи есть — жуткая порнуха, читать эту гадость? — Избавь. Гадость другое: слово «любовь» повторяется так же часто, как «который» и «если бы». Какая-то постыдная игра в поддавки. Ты знаешь, мне иногда кажется, что наша страна распадается оттого, что женщины все прощают мужчинам. — Я продолжаю, а то разговор, отчего распадается наша страна, заведет нас далеко. Итак: «У меня свои отношения с твоим почерком»… Женщина вышла в коридор. Ванная. Моет над раковиной огромные груди. Плоские ягодицы. — «…оказывается можно чувствовать себя счастливой, узнав, что твоим письмом накрывают стакан». — Вот они поддавки. — «…иногда ты точно посылаешь другого себя — в письмо, в жизнь, давая, впрочем, этому другому все полномочия». Это она трахи его имеет в виду. — Как тебе не стыдно! Пишет интеллигентная женщина. — Да ладно — интеллигентная! Интеллигентные не навязываются женатому мужику. — Ты хорошо изучила его биографию. — Еще как! Он эту интеллигентную, как вы говорите, несколько раз бросал, как бумажку в унитаз. Хотите ее письма двадцатилетней давности? — Я вижу, у него обширный эпистолярный архив. — А як же! Интеллигентная только утиралась и снова за старое, только трусливо намекает, чтоб развелся. Вот здесь: «Зачем он шапкой дорожит?» Женщина дернулась, оглянулась. Действительно, что-то противное проявилось на неглупом лице с большими глазами «а-ля княжна Марья». Губы. Какие-то затрепанные, бесформенные и порочные. Рот порочной старухи, если старухи бывают порочные. — Читай конец. — «Мне тоже хватит твоего письма со всеми его глубинами «на несколько вечеров — и на всю жизнь». Это его слова, потому что в кавычках. Приписка. «Выкупаю для тебя Даля». Выслуживается, как собачка на задних лапках. А он на конверте дела записал. — Какие? — Деньги отдать. Что-то купить и слово «Эмблема». Это он для мальчишки врачихиного. Заботится. — И врачиха есть? — А как же! По линии здоровья обеспечение. Ему бы на Востоке жить, с гаремом. Бывают же такие, я и не знала. — Я тоже. Читай. — «…Вчера прочитала у Батюшкова…» Женщина уперлась руками в стену. Мычала. Спина ее сотрясалась. Позвонки на шее выпирали безобразно. Ирина включила ускоренную перемотку. Визжало тоненько «Болеро» Ревеля, мелькали ягодицы, раскрытый в крике рот, неожиданно циферблат, обозначающий четыре двадцать, плечо, обтрепанные губы, затылок… Ирина отвернулась. «Зачем я копаюсь в этой мути? В этом безумии? Что-то сидит занозой. Почему Саша захотел остаться наедине с программой? Почему отлучил меня от работы? Он все время нарочно путает меня с временами: прошлое-будущее, будущее-прошлое. И в последнем сне был он, Александр Игнатьевич. Я узнала его, а он понял, что узнала. А вот этот сон смешной». Она остановила перемотку. За столом большегубая девушка с копной вьющихся волос. Что-то читает по книге, объясняет. Положила книгу на стол переплетом вверх. «Политэкономия социализма». Чья-то рука залезает ей под клетчатую юбку. Она раздвигает колени, закрывает глаза. Вот она уже лежит. Входит Ленин и говорит: «Политэкономию социализма буду принимать я сам, а вы не подготовились. Пусть она переоденется. Наденет парик, усы и бороду. Как я в семнадцатом. Я же переоделся — и все получилось отлично». Опять разъятые, как на картинах Пикассо, детали женского тела. Помехи. «Эти проклятые помехи, откуда они?» Ирина выключила машину, вынула дискетку, спрятала в сумку. Через двор прошла к четвертому корпусу. Вошла в корпус, поднялась на лифте на третий этаж. Ключом-ручкой открыла дверь. Дежурный за стеклянной стеной оторвался от книги. — Мне нужно посмотреть больного. — Пропуск. — Я здесь работаю. — Это я понимаю. Но вы же знаете, к нам по пропуску. — Пригласите Арцеулову. Он нажал кнопку. Ирина ключом постукивала по доске, и дежурный недовольно покосился на ее руку. Арцеулова появилась, как всегда, распаренная, будто только что из бани. — Галина Евгеньевна, я хочу посмотреть больного из седьмой палаты. — Допуск есть — смотрите. — Но я его веду, разве нужен допуск? — Ирина Федоровна, не мне вам объяснять и не вам меня уговаривать. — Допуск будет завтра. — Не сомневаюсь. Поверьте, я к вам отношусь с полным доверием. Но ло из ло. Об Арцеуловой ходили темные слухи, будто бы во времена оные она была одной из немногих доверенных в том деле, которое теперь назвали «репрессивной психиатрией». — … Он тщательнейшим образом осмотрел его, добавил датчики. — Кто? — … Как кто? Я же говорю: Александр Игнатьевич. — Он был сегодня? — И сегодня, и вчера. Ирина Федоровна, какое счастье, что через три дня мы улетаем. Всем нам нужна перемена обстановки, нужен отдых, и черт с ними, с деньгами. Нет ничего важнее здоровья, кому, как не нам, знать это? — А я могу до завтра получить историю болезни? — Она у Александра Игнатьевича. — Личные бумаги? — Тоже у него. — Ну что ж, пойду к нему. Глаза Арцеуловой на секунду превратились в два черненьких отверстия-дула.