На протяжении многих недель в доме Мэйтлендов царило странное настроение. Как на качелях: то вверх, то вниз. Бывали мгновения радостной, светлой надежды, когда мама могла расцеловать миссис Диксон в обе щеки посреди разговора о булочках с джемом, потому что Дэвид их очень любил. А потом радостное предвкушение сменялось унынием и тревогой, и казалось, весь дом погружался в печаль. Иви и Китти подолгу сидели в комнате Дэвида, где всё осталось таким же, как было в последний его приезд, потому что никому не хватило духу навести там порядок. Повсюду валялись рисунки и чистые листы бумаги, сломанные карандаши и тюбики с засохшими красками. Там до сих пор пахло краской и льняным маслом. Сёстры вдыхали знакомые запахи, накрепко связанные в их сознании со старшим братом, и гадали, правда ли он вернётся домой. А вдруг Фрэнк ошибся? Вдруг это был просто бред раненого, едва живого человека, истекающего кровью на поле боя? И даже если Дэвид жив, размышляла Иви, отбирая у Макса пожёванный тюбик с краской, – то каким он вернётся? Как он её встретит, что он ей скажет? Она не проявила сочувствия, когда он пытался ей рассказать, что такое война на самом деле. Она не дала ему договорить. Она испугалась и убежала, потому что ей было невыносимо слушать, как её смелый, высокий, красивый брат говорит, что ему по-настоящему страшно. А теперь всё будет ещё страшнее: кто знает, какие ужасы довелось пережить Дэвиду в немецком плену. И всё это время, пока он страдает в плену, он вспоминает, что Иви так на него рассердилась, что даже не обняла на прощание… Здравый смысл подсказывал Иви, что Дэвид уж точно об этом не помнит: у него есть другие заботы и поводы для волнений. Умом она всё понимала – но что делать с сердцем, которое всё равно рвётся на части? По крайней мере, рассуждала она, если Дэвид действительно жив – если он жив, – когда-нибудь он вернётся домой, и у неё будет возможность перед ним извиниться. Папа воспринял известие о судьбе сына как сигнал к действию. Он написал в министерство обороны, в управление военной полиции, в Красный Крест, отправил запросы во все военные и гражданские организации, где могли хоть что-то знать. Он написал даже королю Георгу, умоляя его о содействии в поисках Дэвида, который был почти ровесником второго сына самого короля, принца Альберта, боевого офицера военно-морского флота. Папа понимал, что вряд ли дождётся ответа на обращение к королю, но через пару недель получил письмо от королевского секретаря – в плотном конверте, на красивой гербовой бумаге, – где было сказано, что к его просьбе отнеслись с должным вниманием и передали все сведения в надлежащее ведомство, и что в эти трудные для страны времена любой подданный Соединённого Королевства может рассчитывать на сочувствие и поддержку Его Величества. Впрочем, особенной пользы это не принесло. А потом вдруг пришла целая связка писем, переданных через Красный Крест. Может, так просто совпало и письма Дэвида дошли бы до них в любом случае – а может, делу помогли папины непрестанные запросы. Как бы там ни было, письма пришли: надорванные и потёртые на сгибах, написанные плохими чернилами на плохой, рыхлой бумаге. Неровные строчки в чернильных кляксах чередовались с крошечными рисунками: зарисовками из жизни военнопленных, карикатурами на важных, напыщенных охранников, портретами родных, сделанными по памяти. 12 ноября 1917 Дорогие мои, я даже не знаю, дойдёт ли до вас это письмо. Нам разрешают писать по два письма в месяц (поэтому не обижайтесь, что я пишу сразу всем, а не каждому по отдельности), но товарищи мне говорили, что лагерное начальство запросто может распорядиться не отправлять письма, написанные заключёнными, – в наказание за какие-то воображаемые проступки, а то и вовсе по собственному произволу. Но я всё равно напишу. Тогда я хотя бы смогу представлять, как вы читаете это письмо. Да и делать особенно нечего, если честно. Один из здешних охранников, большой любитель музыки, пытается организовать самодеятельный концерт силами военнопленных. Нас держат в старых казармах в каком-то полуразрушенном замке, тут есть пианино, и на нём даже можно играть, хотя в нём давно поселились мыши. К несчастью, с репертуаром у нас беда: песни, которые знают все, скажем так, грубоваты для исполнения со сцены, – так что наш концертмейстер несколько приуныл. Даже не знаю, с чего начать. Наверное, надо начать с начала и продолжать, пока не дойду до конца, но вряд ли получится обойтись без отступлений. Я здесь всего третий день, меня перевели в лагерь для военнопленных прямо из госпиталя. Я плохо помню, как меня ранило. Где-то рядом взорвался снаряд, меня отшвырнуло взрывной волной. Сначала я ещё был в сознании, потом отключился и очнулся уже в госпитале, в немецком лазарете. Это было потрясение почище контузии, хотя справедливости ради надо сказать, что заботились о нас хорошо и относились к нам очень по-доброму, хоть мы и враги (я был не единственным пленным британцем). Я совершенно такого не ожидал, особенно после всего, что пишут в газетах о зверствах немцев, которые не щадят никого и добивают раненых на поле боя. Но, наверное, в каждой нации есть и мерзавцы, и достойные люди. Не может же целый народ состоять сплошь из мразей. Впрочем, лагерь, где нас держат теперь, как раз не красит германскую нацию. Здешнее руководство, кажется, делает всё возможное, чтобы соответствовать хрестоматийному представлению о подлых фрицах. Тут куча правил, совершенно дурацких и мелочных, но обязательных к исполнению и как будто нарочно придуманных для того, чтобы ловить нарушителей и с полным правом над ними глумиться (чем-то напоминает мне школу). Простые охранники, в общем-то, неплохие ребята, даже довольно приятные по большей части, но начальник и коменданты – как есть скоты. Кормят нас паршиво (хотя, говорят, в лагере для рядовых всё ещё хуже), но нам повезло, что есть передачи от Красного Креста, так что держимся исключительно на сухарях. Вам наверняка хочется знать, как я себя чувствую после ранения. На самом деле вполне неплохо. Руки и ноги целы, голова тоже цела. Рана в правом плече почти зажила. Хирург говорил, там остались осколки, но они мелкие и не причинят мне вреда, так что это не страшно. Правда, сначала там всё воспалилось из-за инфекции, рука распухла до самой кисти, поэтому я так долго и не писал. Надеюсь, я не разучился писать и вы разберёте мои каракули. Хуже всего было с контузией после взрыва: меня буквально подбросило взрывной волной и швырнуло на землю. Я на время оглох и до сих пор плохо слышу, хотя слух потихоньку восстанавливается. Мне говорили, что я несколько дней пролежал без сознания, а потом ещё несколько дней плохо соображал, кто я, где я и что происходит, но всё равно я считаю, что мне фантастически повезло. С нетерпением буду ждать ваших писем. Мне сказали, что письма мы получаем, хотя их не всегда отдают сразу: чаще копят неделями, а потом выдают целую пачку. Очень всех вас люблю, ваш Дэвид. Никто не знал, где эти письма лежали так долго и почему пришли только сейчас. Было вполне очевидно, что уже на третьем письме Дэвид понял, что его послания не доходят до дома, но всё равно продолжал писать. Всего пришло десять писем, причём последние больше напоминали дневник, обрывочные, сумбурные записи, сделанные скорее для себя, без всякой надежды получить ответ. Письма Мэйтлендам переслал Красный Крест, с короткой сопроводительной запиской, в которой говорилось, что никто толком не понимает, что произошло, но однажды им передали целый мешок писем от военнопленных, содержащихся в этом конкретном лагере, в том числе и от лейтенанта Мэйтленда. Видимо, лагерное начальство не потрудилось отправить их вовремя – или о них просто забыли… Сотрудница Красного Креста клятвенно пообещала, что она сделает всё от неё зависящее, чтобы ответные письма дошли до лейтенанта Мэйтленда как можно скорее. Они писали почти каждый день. Извинялись за долгое молчание, рассказывали обо всём, что у них происходит, пытались ответить сразу на все вопросы, накопившиеся у Дэвида за те долгие месяцы, пока его письма не доходили до дома. Иви написала большое письмо, чуть ли не на десять страниц, с описанием спиритического сеанса. Она не сразу решилась его отправить, не желая лишний раз напоминать Дэвиду, что родные считали его погибшим, но в конце концов всё же отправила, рассудив, что эта история его рассмешит. 9 июля 1918 Дорогой Дэвид, тебе, наверное, уже надоело получать столько писем. Если, конечно, ты их получаешь. А может, они придут сразу все вместе, как нам пришли твои письма. Надеюсь, посылка, которую отправила мама, до тебя тоже дойдёт. Миссис Диксон пришла в ужас, когда узнала, что ты питаешься одними сухарями, и испекла громадный пирог с сухофруктами. Главное, чтобы на почте не посчитали его слишком тяжёлым для пересылки. Мы с нетерпением ждём твоих следующих писем. Надеюсь, что эти жуткие коменданты, Золочёные Зубы и Пивной Бочонок, не отберут у вас почту. Твоя история о том, как они бросали письма в костёр на глазах у отчаявшихся заключённых, разбила мне сердце и ужасно меня возмутила. Так странно писать тебе, даже не зная, получишь ли ты мои письма! Даже страшно представить, что ты чувствовал, когда несколько месяцев неустанно писал домой и не получал ответа. Я пытаюсь придумать, что интересного тебе рассказать, но всё интересное я уже рассказала во вчерашнем письме. У нас началась алгебра, и я совершенно не понимаю, зачем она нам нужна. Ладно ещё задачи о расчётах площади огорода или количества денег, необходимых для той или иной покупки. Они хоть и глупые, но, в принципе, пригодятся для жизни. Каждый должен уметь считать, я не спорю, – но зачем человеку значение «х», выраженное через «у»?! Кстати, Китти неожиданно прониклась любовью к математике и хочет стать первой в классе по этому предмету. Она говорит, что мисс Лавлок сказала, будто у неё есть выдающиеся способности к математике. Но мне кажется, Китти всё выдумала. Бедняга Макс совсем вялый и грустный. И по-прежнему почти ничего не ест. Я думаю, это из-за жары. Тут у нас очень жарко. Он целыми днями лежит в тенёчке и упорно отказывается от еды, даже от самого вкусного угощения. Сегодня не стал есть сосиску, которую я стащила для него за завтраком (это была моя единственная сосиска!). Папа уверен, что Макс беспокоится о тебе. Он говорит, что собаки чувствуют такие вещи, но мне, честно сказать, не особенно в это верится. Ты только не обижайся, но Макс совсем не грустил, когда мы думали, что ты погиб. Почему он вдруг должен грустить, когда стало известно, что ты живой, пусть и в плену? Хотя, может быть, Макс всегда знал, что ты жив, и поэтому не беспокоился? Но ты был сильно ранен и долго лежал без сознания с контузией, и если бы собаки действительно что-то такое чувствовали, это бы наверняка как-то проявилось. Надеюсь, жара скоро пройдёт и Макс перестанет хандрить. С любовью, Иви. 8 июля 1918 Дорогая мисс Мэйтленд, я очень вам благодарен за ваше июньское письмо и за присланные сигареты. Мисс Мэйтленд, мне очень жаль, но у меня нехорошие новости о Брэнди. Мне больно об этом писать, но вы должны знать: вчера вечером он доставлял сообщение на линии фронта и был застрелен немецким снайпером. Брэнди достойно нёс свою службу, и вы должны им гордиться. Буквально на днях он доставил в штаб полка очень важное сообщение от батальона, отрезанного от основных сил огнём противника. Они просили о помощи, и только благодаря мужеству Брэнди подкрепление было отправлено вовремя, что позволило спасти многие жизни. Я скорблю вместе с вами. Он был прекрасным товарищем и настоящим бойцом, и мне будет сильно его не хватать. Ещё раз примите мои искренние соболезнования. всегда ваш, инструктор-кинолог Томас Марш. Это было неправильное письмо. Его вообще не должно было быть. Стоя в прихожей и пытаясь унять дрожь в руках, Иви перечитала его ещё раз в безумной надежде, что страшные слова исчезнут с листа, и на их месте появятся совсем другие, и смысл сразу изменится, и всё опять будет хорошо. Она всегда с таким нетерпением ждала писем, проверяла почтовый ящик по несколько раз на дню… и сейчас так обрадовалась письму. Она думала, это ответ от Дэвида. Это должен был быть ответ от Дэвида. После всего, что они пережили, сейчас все известия должны быть хорошими. Иви ещё раз перечитала письмо и поняла, что инструктор Марш искренне скорбит о Брэнди. Мама окликнула её из гостиной, спросила, нет ли писем от Дэвида, но Иви не стала ей отвечать. Она села на нижнюю ступеньку лестницы, а Макс вскарабкался к ней на колени и улёгся с несчастным видом. Как будто он всё понимал. Хотя почему же «как будто»? Он действительно всё понимал. Сейчас, когда он лежал, свернувшись калачиком, позвонки, торчащие у него на спине, стали особенно заметны. Он похудел за последние дни, его шерсть сделалась тусклой и уже не лоснилась. – Откуда ты знал? – шёпотом спросила Иви, пытаясь вспомнить, в какой именно день Макс перестал есть. Это не совпадение, тут можно не сомневаться. Макс тихонечко заскулил и уткнулся носом в сгиб её локтя. Иви склонилась над ним и прошептала: – Ты, наверное, надеялся, что он вернётся. Мне так жаль. Глава пятнадцатая Они должны были радоваться, вот что самое страшное. Все гости, приходившие в дом, все девочки в школе, даже просто знакомые, встреченные на улице, – все как один говорили, что Мэйтлендам невероятно повезло. Китти вовсю наслаждалась всеобщим вниманием и зачитывала подружкам отрывки из писем Дэвида. Она буквально купалась в лучах славы старшего брата, с которым произошло настоящее чудо. О нём даже писали в местной газете! А Иви уже не могла улыбаться и отвечать каждому встречному: «Да, это и правда большая радость». Конечно, это большая радость. И конечно, она была счастлива. Просто даже в своём большом счастье она всё равно думала о Брэнди, убитом снайперской пулей. Что он почувствовал в это мгновение? Понял ли, что умирает? Было ли ему больно? Хотя Брэнди умел терпеть боль. Он даже не пикнул, когда кто-то из тех мальчишек, с которыми Иви встретилась на утёсе четыре года назад, ударил его камнем по голове. Как его похоронили? Инструктор Марш ничего об этом не написал, и у Иви было ужасное чувство, что на войне никого не заботят похороны собак, особенно когда идут непрестанные бои и не всегда есть возможность похоронить даже людей. Ей становилось плохо при одной только мысли, что Брэнди остался лежать где упал или его попросту бросили в кучу мусора. Макс постепенно опять начал есть, но в нём почти ничего не осталось от прежнего игривого и беззаботного пёсика. Каждый раз, когда Иви гуляла с ним в городе и он издали видел большую собаку, он вдруг оживал, напряжённо принюхивался, слушал, смотрел, весь дрожа в радостном предвкушении, – а потом понимал, что это не Брэнди, и как будто сдувался. Когда Брэнди только уехал, Иви нашла в игровой его старый ошейник – он был надет на игрушечную собачку – и спрятала в комоде у себя в спальне. Теперь она достала его из ящика и повесила на деревянную стойку в изножье кровати, чтобы он постоянно был у неё на глазах, когда она ложится спать. Макс неизменно спал у неё в ногах, укладываясь поближе к ошейнику Брэнди, словно даже во сне охранял их обоих. Почти целый месяц в городе только и говорили что о чудесном спасении Дэвида Мэйтленда, но постепенно это событие забылось на фоне других новостей, поступающих с фронта. Объединённая армия союзников пошла в наступление, и немцам пришлось отступить к Линии Гинденбурга. В сердцах людей поселилась – пока ещё робкая, осторожная – надежда, что война, затянувшаяся на годы, скоро закончится. Но тут пришла другая беда: эпидемия испанки, нового страшного гриппа, стремительно распространявшегося по всему миру. Грипп валил с ног даже самых здоровых и сильных людей. Болели все, даже солдаты на фронте. В школе вся малышня декламировала непонятно откуда взявшийся, но очень прилипчивый стишок. Мисс Бойд категорически запретила ученикам произносить его в стенах школы, потому что с такими вещами не шутят, но она спохватилась лишь через неделю, и к тому времени его знали все. У меня была птичка, Её звали Энца. Открыл я окно — И словил инфлюэнцу. В начале зимы в Уитби уже были случаи гриппа, или инфлюэнцы, как его называли врачи, а за ними и все остальные. Но тогда болели в основном старики или люди со слабым здоровьем, а теперь грипп косил всех без разбора. Однажды к маме пришла соседка, мисс Бишоп, вся какая-то взбудораженная, с преувеличенно скорбным лицом, и сообщила, что вчера с инфлюэнцей внезапно слёг их викарий. – Бедный мистер Аллен! Это ужасно, – пробормотала мама, и мисс Бишоп сделала ещё более траурное лицо. Её глаза за толстыми стёклами очков как-то странно блестели. – Можно представить, как тяжело миссис Аллен. Наверное, надо к ней заглянуть, поддержать… Но, с другой стороны, сейчас её лучше не отвлекать. Она нужна мужу, а ему нужен уход. Может быть, я передам им какие-то фрукты. Или домашнего печенья. Когда мистер Аллен пойдёт на поправку, ему надо будет набираться сил. Иви нахмурилась. Она уже представляла, что на это скажут миссис Диксон и Сара. Из-за нормирования продовольствия сахар и сливочное масло теперь продавались только по карточкам. На самом деле так даже удобнее: не надо часами стоять в очередях и бояться, что тебе не достанется самых нужных продуктов. Но миссис Диксон наверняка не обрадует перспектива тратить сахар и масло (которых и так никогда не хватает) на угощение для викария. Она вечно ворчит, что его проповеди тянутся бесконечно, из-за чего ей приходится подавать воскресный обед в страшной спешке. Мисс Бишоп покачала головой и, отставив в сторону чашку с чаем, перегнулась через стол: – Ах, миссис Мэйтленд, дорогая моя, вы не поняли… Я, наверное, неясно выразилась. Я так сожалею… Судя по её виду, она ни капельки не сожалеет, подумала Иви, а вовсю наслаждается ролью всезнающей вестницы. Глаза мисс Бишоп лихорадочно заблестели, и она произнесла хриплым шёпотом: – Мистер Аллен скончался.