Первое, что надлежит сделать профессиональному обживателю явочных квартир на следующий день по прибытии на объект, это проштудировать местные газеты на предмет обнаружения шифрованного послания Центра. Связь в спецслужбах – дело святое. Агент, не сумевший распознать в море объявлений то единственное, которое предназначено ему и только ему, считается не справившимся с заданием. Не справившихся с заданием отправляют в глубокую консервацию. Чаще всего – в гробах… Вадиму Петровичу в консервацию не хотелось. Поэтому он принял контрастный душ, сварил крепчайшего кофе, благословил посыльного чаевыми из расчета 5 % от общей стоимости доставленного товара и приступил к своим прямым обязанностям – изучению местной прессы. Нет, грех было бы жаловаться, – реклама товаров, недвижимости и стоматологических услуг и здесь, конечно, имелась, однако занимала весьма скромное место в общем объеме беззастенчивой похвальбы. В первую очередь в глаза бросалось изобилие просветительских учреждений. В наличии практически было все, что может пригодиться человеку в долгом жизненном пути, начиная с курсов по приобретению начальственных ноток в голосе и кончая Академией Научного Плейбоизма. Кроме того, поражало красочное оформление тех объявлений, которые в иных городах принято набирать нонпарелью, не скупясь на малопонятные сокращения. Здесь же, напротив, все было крупно, четко, доходчиво, подкупающе откровенно. Секрета ни из чего не делали: рост, длина, объем, владение языком, знание мистических тайн эрекции, пропускная способность оргазма в условную единицу времени… Один чрезвычайно серьезный, судя по фотографии, мужчина средних лет предлагал личного ангела-хранителя в хорошие руки. Психохирургическая клиника доктора Эрлиха Фрайма извещала о начале массовых платных операций по пересадке американской совести на любое свободное в душе пациента место. Гарантировалось полное отсутствие серьезных проблем с новоприобретенной душевной добавкой (при условии наличия постоянного психоаналитика) и цивилизованная последовательность экологически чистых угрызений… Добравшись до призыва за очень небольшие по местным меркам деньги принять участие в ночном купании в обществе веселых ундинок, джентльмен средней руки слегка отпал, поплыл и занедужил. Да, сказал себе Вадим Петрович, здесь, как видно, можно со спокойной, даже и не американской, совестью перейти на безотходное времяпрепровождение. То есть жить набело, не засоряя мозг химическими выделениями извилин… И засомневался, придется ли ему по вкусу такая жизнь. И горько попенял судьбе, что не оказался в этом городе в молодые годы, когда принадлежал к числу тех препустых парней, что не в силах оставаться в одиночестве из опасения сойти с ума от собственного общества. Страшно подумать, трудно выговорить, как бы юный Вадик развернулся в Южноморске, каких бы немыслимых высот праздношатания и безделия достиг! Мир праху его, все же он был неплохим парнем. Посмотрим, что этот отвязный городок может предложить человеку, не лишенному вкуса, интеллекта и в силу высоких духовных запросов, тяготеющему больше к рассудительному звону одиночества, нежели к безумной какофонии многолюдства. Образ, вполне согласующийся с легендой и соответствующий тайным амбициям… Шифрограмма Центру не заняла много времени: на каждое уведомление о благополучном прибытии и о начале вживания в роль Вадим Петрович издержал не более десяти минут. Но так как адресовал он это уведомление в шесть различных газет, в чьих объявлениях он наметанным глазом усмотрел криптографические послания Центра (неопытным или туповатым на шарады агентам зачастую приходится составлять донесения во все местные издания подряд, корпя над ними сутками), то ощутил под конец такое тоскливое сосание под ложечкой, что и не глядя на часы, понял: настал час благословенного ланча. (Да, мы не ошиблись в правописании: Солипсинцев, как и всякий англофил, терпеть не мог макаронизмов в отношении языка великого Шекспира вообще и в данной конкретной частности, ибо lunch is no ленч, равно как и five o'clock имеет мало общего с самоварным чаепитием.) Он быстро, но тщательно оделся, подхватил реквизитную трость с набалдашником из слоновой кости и вышел. День, обещавший с поры своего зарождения быть теплым и ласковым, слегка переусердствовал в своих намерениях. Город был объят солнечным зноем, и очертания предметного мира нежно трепетали в мареве фата-морганы. Густой субтропический жар не располагал к торопливости. Вадим Петрович плыл в поту вдоль малолюдных улиц с медлительной торжественностью самоходной баржи. Его наряд, состоявший из альпаковой пары, белой рубашки и темно-синего галстука бабочкой, казался вызывающе ортодоксальным. Встречные джентльмены-сверстники щеголяли в лучшем случае в белых шортах и теннисках, в худшем – в крикливых соломенных шляпах. Завидев Вадима Петровича, они ежились и растерянно улыбались. Молодежь реагировала более эмоционально и непосредственно: падала в притворные обмороки и отказывалась приходить в себя, пока ее не окропят холодной водицей. Вадима Петровича такое отношение ничуть не смущало; за долгие годы безупречной службы он привык находиться в окружении людей недалеких, плохо воспитанных и крайне несдержанных в проявлении своих примитивных чувств. Грешно обижаться на Богом обиженных, ибо без толку. Какой в данном конкретном случае может быть спрос с перегревшихся на солнце подагриков, потерявших всякое представление о благом и прекрасном, должном и сущем, наконец, о божественном и человеческом? С молокососов, которым сексапильность заменяет возраст, ум – слэнг (о правописании макаронизмов см. выше), а вкус – инфантильный пофигизм, тем более никакого, разве что уголовный или психиатрический… И Вадим Петрович продолжал невозмутимо следовать далее в поисках приличного заведения, где он мог бы не просто заморить червячка, набив желудок полезными веществами, но удовлетворить достаточно высокие гастрономические запросы джентльмена средней руки. Его внимание привлекла таверна, сулившая незабываемые впечатления от достойной настоящих мужчин выпивки и пищи. Поколебавшись, Вадим Петрович вошел в прохладное полуподвальное помещение, тщательно отделанное под мрачное жилище пещерных людей. Вдоль дальней стены, мокро блестевшей от искусственной сырости, нагоняемой увлажнителями, тянулась длинная стойка из толстых неотесанных бревен, поставленных на обросшие пластиковым мхом валуны. В каменной нише – допотопном прототипе камина – веселился пионерский костер, распространяя чад и угар первобытной кухни. Посетители восседали на выкорчеванных и вновь закопанных пнях. Откуда-то сверху, из непроницаемой тьмы потолка, падали обжигающие капли медленно тающего ледника… Вадим Петрович попытался представить, что пили наши предки в доисторические времена, и не смог. Зато с едой затруднений у его воображения не возникло: ну конечно же кабаны, олени, лоси, мамонты, ихтиозавры… За стойкой прислуживали бармены в невыдубленных шкурах диких коз. Такой натурализм показался Солипсинцеву несколько чрезмерным, погрешающим против художественного вкуса. Тем не менее он приблизился к стойке и огляделся в поисках меню или хотя бы прейскуранта, ожидая увидеть что-нибудь вроде Моисеевых скрижалей, но не обнаружил даже ассирийской клинописи. Здоровенный детина в легкомысленной панамке и цветастых шортах вдруг грохнул по стойке выдолбленным из камня сосудом, этакой брутальной предтечей рюмки, и потребовал обслужить себя неразбавленным денатуратом и жирным хомячком. Заказ к ужасу Вадима Петровича, не вызвал у бармена ни удивления, ни протеста, – ничего, кроме леденящих кровь уточнений о кулинарном состоянии закуски: живая? свежеосвежеванная? копченая? кошерная?.. Не ведающий жалости и отвращения клиент изъявил желание отведать живой, без шкурки, но обильно посыпанной горчичным порошком. Вадим Петрович покачнулся, сглотнул, выбежал вон и позволил себе с облегчением перевести дух, лишь удалившись от троглодитского заведения на порядочное расстояние. Мысль о ланче отлучилась, помыкалась, но вскоре вернулась, огрубевшая и упрощенная до простонародного «голод – не тетка», что, впрочем, не помешало ему опасливо проигнорировать роскошную кондитерскую с подозрительным названием «Мальчиш-Плохиш»… Следующим предприятием общественного питания, которое Солипсинцев решился почтить своим присутствием, оказалось довольно милым кабачком с несколько фамильярной рекламой, начертанной алыми письменами на выбеленном фронтоне: «Если у вас обнаружился аппетит, не томите его размышлениями! Зайдите к Максу и расправьтесь с ним по-свойски!». Наскоро поразмыслив над двусмысленностью призыва и твердо решив не притрагиваться к этому Максу, если он окажется менее аппетитным, чем обещано, Вадим Петрович решительно толкнул стеклянную вертушку, заменявшую здесь дверь. Внутри кабачок оказался как храмы светел, как баптистерии прохладен и как часовенки уютен. Сверху ничего не капало, стойка была сделана из хорошо отполированной карельской березы, вместо занозистых пней – глаз радовали покрытые красно-клетчатыми скатертями столики. Не успел Вадим Петрович присесть, как к нему подошла официантка в передничке той же расцветки. Радушно улыбнувшись и поздоровавшись, доверительно поведала, что сегодня у них на первое изумительная похлебка из моллюсков, а на второе – чудесный пирог с устрицами, но если клиенту угодно что-нибудь особенное, то ему стоит лишь заказать и подождать – все будет приготовлено в лучшем виде в соответствии с его ценными указаниями. Обнадеженный таким приемом клиент едва не согласился подвергнуть свой желудок испытаниям экзотическими блюдами. Однако специальная подготовка не позволила возобладать столь гибельному легкомыслию. Ни шагу в сторону от образа, диктуемого легендой! Джентльмен средней руки, только что сменивший климатический пояс, ни за что не рискнет в первый же день отказаться от освященных привычкой блюд в пользу туземной кухни. Поэтому Вадим Петрович, сдержанно улыбнувшись, непреклонно заявил, что был бы не прочь отведать испанских маслин, кубанского борща, рейнского и какой-нибудь дичи: перепелок, куропаток, бекасов, вальдшнепов – безразлично… Лицо официантки омрачилось. Приветливая улыбка хлебосольной Джоконды оставила ее с поспешностью, достойной лучшего применения. По краям рта обнаружились горькие складки житейского опыта, – этого маниакального погромщика идеалов и иллюзий юности. – Простите, вы местный? – разразилась девица неуместным вопросом. Солипсинцев опешил: проверка? так скоро?! – Как вам сказать, – замялся он почти в натуральном смущении. – Я переехал сюда на постоянное место жительство минувшей ночью… Позвольте узнать, какое это имеет отношение к моему ланчу? – Извините, но местным борщ не подаем. – Как так? С какой стати?! – с поспешной непосредственностью отреагировал Солипсинцев, вместо того чтобы невозмутимо заявить о своем разочаровании и потрясении (I am disappointed! I am shocking!). Это еще не было «проколом», но если не взять себя в ежовые рукавицы выдержки и хладнокровия, то он последует. – Слишком много конструктивной критики, – объясняла официантка. – То чеснок давлен, а не толчен, то свекла перетушена… Повара нервничают, вступают в пререкания с клиентурой, впадают в депрессию, скандалят, увольняются, заведение несет убытки… – Голубушка, – взял себя в руки, расплывшись в фирменной улыбке от мистера Пиквика мистер Солипсинцев, – для меня важно, чтоб вкусно было, а что вы там с чесноком вытворяете, мне, big pardon[79], до лампочки! – Ничего не могу обещать, – пожаловалась девушка. – Спрошу у менеджера… Вадим Петрович вовсе не был рьяным поклонником заправочных супов повышенной жирности; бульон с профитролями или с пашотом казался ему более свойствен вкусам класса, к которому он себя причислял. Но теперь борщ становился делом принципа: почему он не может иметь тот же ланч, что и сэр Лалуорт, его хороший знакомый по одной из чувством прочитанных книг о жизни высшего английского общества? Испанские оливки, рейнское вино и болотная дичь ничего не стоят без борща. И пусть в романе не уточнялось, какой именно борщ вкушал великосветский старец, – украинский, московский, монастырский или гетманский, – но Вадим Петрович счел ниже своего достоинства пускаться в унизительные расспросы: распространяется ли запрет на все версии этого блюда или же он касается только местной его разновидности. Управляющий – вежливый малый в сетчатой майечке и джинсовых шортах, – не заставил себя долго ждать. Сокрушенно извиняясь, неотразимо улыбаясь и интимно пришепетывая, он попросил предъявить кредитную карточку муниципального банка, которой Вадим Петрович, ясное дело, еще не успел обзавестись. – К сожалению, – развел руками менеджер, – ничем не могу помочь. И не только я, никто во всем городе не сможет… – Но позвольте, – возразил Солипсинцев, пытаясь вникнуть в логику происходящего, – если у меня нет карточки, значит, я приезжий. А приезжим, как я понял, борщ не возбраняется. – Да, но вы же сами сказали, что переехали к нам на постоянное местожительство. А мы привыкли верить нашим клиентам на слово. Ешьте моллюски, они питательны и полезны… Несколько томительных мгновений Солипсинцев раздумывал: счесть ли это предложение прямым оскорблением, досадным недоразумением или случайным сбоем в своем восприятии. Погремев цепями тягостной свободы выбора, коей наделил нас Господь, и вовремя вспомнив старинную английскую мудрость («A gentleman make no noise»[80]), решил ограничиться надменной любезностью лорда, которому отменное воспитание и аристократическая сдержанность не позволяют выказать своего негодования более определенным образом. – Боюсь, я не смогу воспользоваться вашим советом, господин управляющий, – с небрежной холодностью бросил джентльмен средней руки, вставая и сухо откланиваясь. – У меня о моллюсках сложилось совершенно противоположное мнение. Честь имею… Вторая подряд неудача с ланчем побудила его расценить свой давешний вывод о возможности безотходного времяпрепровождения в этом городе как преждевременный. Слишком много нюансов, логика существования которых не подлежит осмыслению. Что станется с цивилизованным миром, если парижанам в Париже откажутся подавать луковый суп, ньюйоркцам в Нью-Йорке хот-дог, а гвинейцам в Гвинее гвинейских собак? – беспокоился Вадим Петрович, влачась и обливаясь потом в неизвестном направлении (согласно легенде, города он знать не был должен, – он и не знал). В самом деле – что? На такой глобальный вопрос ответить с кондачка невозможно, тут нужен системный подход, многоуровневые исследования. Но в одном Вадим Петрович был убежден a'priori: что-то да станется, что-то, но будет, и вряд ли то, что будет, понравится больше того, что уже есть…На этом его размышления были грубо прерваны желудочными коликами. Так орган пищеварения отреагировал на явление двухэтажного бревенчатого трактира «Радомир» с неожиданным бронзово-монументальным уведомлением: «Только для славян!» И по легенде, и по рождению, и по ментальным свойствам страдающего от недоедания организма Вадим Петрович Солипсинцев был правоверный славянин. Правда, несколько энглизированный, с ощутимым вестсайдским душком, но, как говорится, все же, все же, все же… Полностью разделяя точку зрения иудеев, согласно которой, сколько ни пей, русским не станешь, Вадим Петрович, тем не менее, ставил им в упрек нарочитую недоговоренность, если только не коварную половинчатость этой бесспорной истины, из каковой невозможно было вывести с той же определенностью, что русский, отказавшийся от употребления зеленого змия, остается несмотря ни на что блудным сыном матушки-России. А Вадиму Петровичу в виду грозного уведомления необходимо было быть твердо уверенным в этом, поскольку в предыдущем своем служебном воплощении он, страдая по сценарию циррозом печени, был вынужден вести постыдно праздную жизнь трезвенника… Однако желудок положительно отказывался дожидаться разрешения волнующей мозг проблемы. Так что Вадиму Петровичу пришлось, отложив решение, взбежать на крыльцо и с гордо поднятой головой при сладко замирающем сердце войти в фойе трактира, лихорадочно проверяя в карманах наличие документов, удостоверяющих его светлую славянскую личность. Фойе встретило его прохладой и безмолвием. Вадим Петрович долго и безрезультатно озирался, ища кому предъявить свидетельства свой расовой чистоты и этнической полноценности. Убедившись, что некому, смело шагнул в залу и неприятно поразился, едва не наткнувшись на двух несомненных кавказцев, увлеченно расправлявшихся с расстегаями. – Кой черт писать, если соблюдать не собираетесь? – горько упрекнул он авторов дурацкой выдумки и, метнувшись к буфету, потребовал срочно рюмку водки, кружку пива и ломтик балыка, впервые постигая на собственных нервах, с какой легкостью чувство незаслуженной обиды и бессилия может трансформироваться в гражданскую скорбь, либо благородную тоску, равно чреватых неумеренным потреблением крепких напитков и патетической предрасположенностью к международным скандалам. Дабы не хватить через край, не выйти из образа, Солипсинцеву пришлось ограничиться в выпивке бутылочкой божоле и котлетками де валяй в пище. Французская кухня в отечественном исполнении вернула ему утраченное расположение духа, и, попивая кофе, он уже поглядывал на окружающих с тем профессиональным презрением, которое так свойственно причастным тайн самой преисподней, или, прозрачней выражаясь, гражданам, вовлеченным в сучьи игры спецслужб. Теперь сегрегационная шалость у входа в трактир уже не раздражала его своим откровенно рекламным характером (действительно, какой грузин, армянин, еврей, или татарин откажет себе в удовольствии проникнуть туда, куда его не пускают именно по причине его национальной принадлежности?), он даже готов был простить им свою минутную слабость. Словом, благодать сытости и святости снизошла на Вадима Петровича, отуманив его взоры всепрощенческой дымкой. Безусловно, в таком виде служить родине верой и правдой невозможно, – только Христу: мысленно, незримо, душевно, не забывая всячески третировать косную плоть благословенной неподвижностью… – Господи! – осенило вдруг джентльмена средней руки. – Да я же моря еще не видел! Он расплатился, поднялся и, снисходительно улыбнувшись двум кацо, распатронивавшим поросенка в сметане, покинул трактир с намерением усердно поблагодушествовать на каком-нибудь не слишком запруженном телами пляже, посозерцать в мечтательной рассеянности морские дали, послушать в дремотной истоме ленивого ворчания волн… На крыльце его встретил неизвестно откуда взявшийся швейцар. – Такси, милсдарь? – расплылся служитель в предупредительной улыбке. – А скажи-ка мне, любезный, – барственно усмехаясь, обратился Вадим Петрович к швейцару, – далече ли до моря? – На машине семь минут спокойной езды, – не задумываясь, ответил швейцар и, обернувшись к улице, махнул кому-то рукой. К крыльцу мягко подкатил шестидверный лимузин, сверкая лаком и хромированными деталями оснастки. Заботливый швейцар едва не на руках снес Вадима Петровича вниз и удобно устроил на одном из задних сидений. – Сколько ему дать? – спросил Вадим Петрович водителя. Удивленный водитель резко обернулся и, вдруг повеселев веснушчатым лицом, звонко воскликнул: «Пять баксов, командир!» – А ему сколько? – обратился Вадим Петрович к швейцару, протягивая последнему бумажку с изображением лучшего друга американских негров. – Четыре, – скрипнул зубами утративший приветливость швейцар. – За четыре не повезу, – посерьезнел водитель. – Куда не повезешь? – улыбнулся пассажир. – Никуда не повезу! – А за сколько повезешь? – На Греческую набережную – червонец. На бульвар Терпимости – полтора… – А на пляж поприличнее? – Ретро? – уточнил шофер и, заметив в зеркале заднего обзора полное непонимание, горделиво пояснил: – Это такой пляж, куда в нынешних плавках и купальниках не сунешься, – оштрафуют и выдворят. Там бабы в платьях купаются, а мужики в цирковом трико загорают. В общем, – кино… – Там, наверное, народу тьма-тьмущая? – предположил клиент. – Не без этого, – подтвердил водитель. – А вам побезлюдней требуется? Если на двадцатке сговоримся, будет побезлюдней… – Не дороговато ль спрашиваешь, любезный? – усомнился в расценках клиент. – Так ведь место-то какое! – причмокнул шофер. – Классное! Море, песок, пальмы и ни души. Лепота! Водитель не солгал и не преувеличил, лепота действительно там присутствовала. Зачарованный пассажир сунул, не глядя, водителю двадцатку и выбрался из машины. – Когда за тобой заехать, командир? – попытался шофер вернуть пассажира на землю, но тот только отмахнулся: не мешай, мол, не видишь, дядя в эмпиреях летает? Водитель пожал плечами и, не удостоив привычную сверхъестественность природы даже взгляда, скрылся в обратном направлении. Добравшись до пляжа, Вадим Петрович скинул с себя туфли, стянул носки и с наслаждением продолжил свой путь, увязая и пробуксовывая в удивительно белом песке. Пальмы не только с виду казались настоящими, но и на ощупь производили то же впечатление, застенчиво колыхая высокими кронами. Вадим Петрович приблизился к влажной кромке легкого прибоя, воткнул трость в песок и, углубившись в море по щиколотки, застыл, глядя себе под ноги. До чего же ты чиста, изумрудная купальня золотого полдня! Он медленно поднял голову и, обежав жадным взором окоем – темную бирюзу моря у горизонта, редкие лебеди облаков в синеве, золотистые блики солнечных лучей, – словом, всё то, за что хотелось кого-то благодарить, – безмолвно, сердечно и ненавязчиво, – замер в блаженно-созерцательной позе. Разве можно привыкнуть к соседству с таким чудом? – недоумевала душа его. Как Оленин о горах, так и ты о море, об этом постоянном ощущении чуда где-то в повздошье… Жить у моря – все равно, что в Петербурге, – привыкнуть ни к тому, ни к другому невозможно. Да и не хочется… Притормозила, украдкой огляделась, продолжила. Обеспеченность, комфорт, книги, море… Пожалуй, достаточно. У среднеруких джентльменов романтические порывы длятся не дольше кроличьего коитуса, а частотой спонтанных возникновений не уступают фертильным обычаям слонов, – раз в пять лет… Стоп! – осадил шалунью Вадим Петрович и подозрительно прислушался к своему организму: ассоциативно на скорую руку проинспектировал. С чего это меня, то есть его, как кота, на блядки повело? Ведь буквально только что платонически безумствовал, прямо душа пела, сердце аккомпанировала, а теперь… Что это? Приступ в системе мышления или пищеварения?.. Он тихо вернулся на сушу, не торопясь, разделся, аккуратно свернул одежду и двинулся к купе пальм, намереваясь припрятать платье от случайных взоров где-нибудь среди корней. Чем ближе он подходил к деревьям, тем неуверенней становилась его походка, тем решительнее удивление. И было от чего и чему. В сени облюбованных им пальм возлежала на махровом полотенце голой попкой кверху какая-то клубничная блондинка с публичным оттенком. Казалось, она спит. Вадим Петрович остановился и попытался перевести дух, не тревожа пространства неподобающими возгласами удивления, вожделения, надежды. Сколько он себя помнил, он всегда был не прочь… Чего – не прочь? Ах, да, – немного поскучать в собственном обществе? Точно! На пару с собой и своей легендой. Предполагалось, что от любви его должно отвращать скудоумие половых отношений. Более того, примерно с тех же незапамятных времен усвоил правило: не тревожить пьяных собак и спящих красавиц. Жаль, позабыл, каким образом это правило соблюдается. Вряд ли пожиранием глазами подрумяненного на солнышке филея. Дай Бог памяти, а черт – передышки… Не дают. Оба. Сговорились, что ли?.. Нет, не сговорились: вот кто-то мудрость подходящую в извилинах воскрешает. Если вдуматься, то все хорошенькие девушки одинаковы. Вот именно: если вдуматься. Но кто станет вдумываться, когда перед ним хорошенькая девушка так весело грустит такой нарядно обнаженной? Джентльмен средней руки станет? Станет, если не встанет. А если встанет, что он делать станет? Вопрос на засыпку… или на засадку? Эк его трясет, джентльмена-то… Девушка томно перевернулась на спину, явив миру вместо ласкавших взор миловидных ягодиц округлые дыни грудей, увенчанных распутными розами сосочков. Вадим Петрович стыдливо прикрылся одеждами. Вот же мать честная! Вот же отец святой!.. Вид ее сокровенностей особого восхищения не вызывал. Да и на нервы не слишком действовал. Так, эстетическое любование с легкой примесью высокой тошноты, возникшей от шалой мысли: не это ли есть та самая волшебная сказка, в которую вольется, откинув узы бытия, его свободное эго?.. Глаза ее распахнулись. Одежда выпала из обессилевших рук джентльмена, в свой черед, явив окружающему миру и виднеющемуся вдали городу довольно впечатляющие достоинства его мужских статей. Впрочем, Вадим Петрович этого даже не заметил, его внимание было целиком поглощено лицом проказницы. Лицо было непростым, слишком юным. И излучало то ли магнетизм, то ли эмпириокритицизм. В общем, что-то явно идеалистическое. Вдобавок от нее несло горьковато-порочным ароматом сандалового масла. – Ах, – изрекла девушка, – что вы тут делаете? Голос у нее тоже оказался непростой, – фирменный. Суперсексуальный голосок поднаторевшей в своем ремесле телефонной сказительницы сальностей. Вадим Петрович не нашелся, что ответить. Девушка привстала и, потянувшись рукой к напружиненному чреслу джентльмена, сладострастно причмокнула: – Какая прелесть! Вадим Петрович икнул, задрожал и, стиснув зубы, процедил: – В последний раз предупреждаю – не надо! Мог и в первый не беспокоиться. Девушка пропустила ультиматум мимо ушей. Ее нежные пальчики добрались до тестикул и что-то игриво им прошептали. Джентльмен средней руки дико зарычал и повалился на девушку с вполне конкретными намерениями. Перед глазами Солипсинцева соткалась синеватая пелена. За нею что-то замелькало, запищало, закудахтало. Кажется, ему пытались оказать сопротивление. Раньше надо было думать об этом. А теперь его может остановить разве только смерть… Смерть – не смерть, но тому, кто хотел оглушить его дубинкой, пришлось повторить свою попытку трижды. Однако и оглушенный, в беспамятстве пребывающий джентльмен, продолжал орудовать в половой щели своим членом, явно намереваясь довести начатое до фонтанирующего апофеоза. Ужасное это было зрелище: безвольно болтающаяся голова с заведенными под надбровные дуги глазами и высунутым, сочащимся дурной слюной языком, и в то же время бьющиеся в дьявольском напряжении бедра и железные пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в ягодицы жертвы. Бедная девушка не кричала, но верещала от ужаса, однако выбраться из-под Вадима Петровича никак не успевала, – что-то он, видимо, в ней задевал, коль ее верещание периодически сменялось стонами, причем, отнюдь не жалобными. Последовал еще один удар по голове джентльмена. И еще… После шестого джентльмен забился, наконец, в конвульсиях, захрипел и затих. Его немедленно отвалили в сторону, добавив в профилактических целях по почкам. – Вот же бугай злоебучий! – сказал кто-то странно знакомым голосом. – Все равно кончил!