За блинами говорили обо всем и ни о чем. Так быстро перескакивали с серьезных тем на пустяки, что из блинной я вышла в неуверенности: вправду ли Оушен назвал меня красивой? Может, послышалось? Сама виновата, что не помню, решила я. И похолодела. Я буквально вырвала у него прямой ответ. Ожидала совсем другого – вот и смутилась. И теперь не знала, что с этим делать. Два слова – «ты красивая» – сделали меня уязвимой. Дальше мы говорили о кино. О фильмах, которые смотрели. И о тех, которые хотели бы посмотреть. Нормальный разговор. Безопасный, хоть и скучноватый. Пожалуй, на выходе из блинной не я одна – мы оба испытали облегчение. Там, в замызганной кабинке, осталось чувство неловкости; мы надеялись, оно за нами не увяжется. – Не знаешь, Оушен, который час? Мы брели в молчании, рядом, не глядя на дорогу. Оушен покосился на часы. – Третий урок сейчас кончится. Я вздохнула. – Пожалуй, нам пора в школу. – Да. – И так много прогуляли. Оушен остановился, коснулся моей руки. Произнес мое имя. Я подняла взгляд. Он гораздо выше меня ростом. Никогда еще я не смотрела на него снизу вверх. Никогда не стояла в его тени. Мы замерли на тротуаре, лицом к лицу. Совсем близко. От Оушена очень хорошо пахло. Сердце опять запрыгало. Он смотрел с тревогой. Открыл было рот, хотел заговорить. Передумал и отвернулся. – Ты чего? Он качнул головой. В уголке глаза мелькнула улыбка. – Так. Забудь. Определенно, что-то его беспокоило. Но он сказал: «Забудь» – и я внушила себе, что вовсе не интересуюсь ходом его мыслей. Сменила тему: – Слушай, а ты в этом городе давно живешь? Оушен неожиданно обрадовался моему интересу, моему простому вопросу. – С незапамятных времен. В смысле, мы переехали, когда мне было лет шесть, но сейчас кажется – я тут с рождения. – Надо же. – Я почти прошептала эти слова. Одной фразой Оушен озвучил мое заветное желание. – Хорошо, наверное, жить все время в одном месте. Мы продолжили путь. Оушен сорвал с дерева листок, стал вертеть в пальцах. – Ну да, ничего, – пожал плечами и добавил: – Правда, скучновато. – А я бы не прочь. Разве плохо – знаешь всех соседей, в школу ходишь с друзьями детства… – То-то и оно, – подхватил Оушен. – Ты не представляешь, как они все мне надоели. Умираю хочу вырваться из этого городишки. – Серьезно? Почему? Он отшвырнул листок, сунул руки в карманы. – Уж я бы нашел чем заняться. Поездил бы по свету. Не торчать же в этом болоте. Нет, мне хочется в большой город. И путешествовать знаешь как тянет! – Оушен взглянул на меня и сознался, будто в слабости: – Я ни разу не был за границей. Вот можешь ты такое вообразить? Я чуть улыбнулась. – Нет, не могу. Потому что за двоих напутешествовалась. Готова с этим покончить. Осесть где-нибудь. Состариться. – Тебе всего шестнадцать! – А чувствую себя на семьдесят пять. – Очуметь. Надеюсь, ты преувеличиваешь. – Знаешь, когда мне было восемь, родители надумали вернуться в Иран. Упаковали все наши пожитки, продали дом – и вперед. – Я поправила лямку рюкзака. Вздохнула. – Ничего не вышло. Оказалось, мы – вся семья – слишком американизировались. Слишком много произошло перемен. Однако целых полгода мы жили в Иране. То в городе, то в деревне. Сначала я ходила в пафосную интернациональную столичную школу. Учились там в основном дети дипломатов – все как один избалованные гаденыши. Помню, я из-за них каждый день плакала. Просила: «Мама, можно, я дома останусь?» А потом мы переехали еще севернее, к самому Каспийскому морю, и я стала ходить в деревенскую школу. С деревенскими ребятами. Школа занимала всего одну комнату – совсем как в «Энн из Зеленых Крыш»[8]. И знаешь что? Нигде так славно не было. Это я тебе говорю как человек, сменивший двенадцать школ! – Я рассмеялась и добавила: – На большой перемене за мной целая толпа ребят бегала – просили, чтобы я хоть пару фраз по-английски сказала. Они Америкой просто бредили, – последовал вздох. – Никогда и нигде я так популярна не была. Я рассмеялась и подняла глаза, желая встретить взгляд Оушена. Он замедлил шаг. Взгляд его я поймала, да, но прочесть не сумела. – Не веришь? Звучит неправдоподобно? То, что я приняла за скептицизм, испарилось из его взгляда. Теперь Оушен казался сердитым. Тряхнул головой и отчеканил: – Перестань так про себя говорить. Я не считаю тебя странной, запомни. Думаешь, я с твоих слов должен увериться, что ты с приветом, и начать насмехаться над тобой? Ошибаешься. Это понятно? Прячешь волосы? На здоровье. Это не мое дело. Мне все равно. В смысле… – Оушен чуть смягчил тон, – мне все равно, если ты сама так решила, если тебя никто не заставляет… Он смотрел выжидательно. Я смутилась. – Ты ведь не из-за родителей носишь шарф? В смысле, они тебя не принуждают? – Что? – Я нахмурилась. – Нет. Нет, конечно. Правда, у меня проблемы. Ко мне так относятся из-за шарфа, что я иногда думаю – может, снять его? Но родители тут ни при чем. – Я теперь смотрела вдаль. – Если забыть о насмешках, все нормально. Мне нравится носить шарф. По-моему, это правильно. – Правильно? Мы остановились прямо посреди тротуара. Совсем рядом гудело довольно оживленное шоссе. Здесь, у всех на виду, я вела разговор с парнем. Очень личный разговор. – Как бы тебе объяснить? Когда волосы спрятаны, я чувствую, что все у меня под контролем. Что я сама могу выбрать, кому открыться, а кому – нет. И с какой стороны открыться. Наверно, не у всех мусульманок так. – Я дернула плечом. – Попадались мне девушки-мусульманки, которых родители заставляли носить шарф. Так вот, они – девушки – свои шарфы ненавидели. По-моему, это сугубо личное дело. Нельзя к этому принуждать. Девушка сама должна сделать выбор. Я вот сделала. И мне нравится, что каждый, кому захочется взглянуть на мои волосы, должен просить разрешения. Оушен округлил глаза. – А мне можно? Можно посмотреть? – Нет. Он расхохотался. Отвернулся. Сказал: – О’кей. – И добавил почти шепотом: – Подумаешь. Я и так кое-что вижу. Я догадалась, о чем он. Дело в том, что я не очень плотно обматываю голову шарфом. Некоторым ужасно нравится указывать на эту погрешность, словно дюйм-другой выбившихся волос обнуляет саму идею ношения шарфа. Ну не смешно ли? – Да, – кивнула я. – В смысле, обычная картина. Прядь волос почему-то производит взрывной эффект. – Рукой я попыталась изобразить взрыв. – Парни голову теряют. А ведь вслух об этом говорить – все равно что предложение делать. Оушен вконец смутился. Секунду он молчал, затем что-то сообразил. – А, ты пошутила! – Разумеется. Обожаю такие приколы. Взглядом, выражением лица Оушен отзеркаливал мою иронию. Мы по-прежнему стояли на тротуаре – лицом к лицу. Глаза в глаза. – То есть ты намекаешь, что я глупость сморозил, да? До меня только сейчас дошло, – выдал наконец Оушен. – Ну да. Извини. Обычно я более прямолинейна. Он захохотал. Вдруг резко отвернулся. Снова взглянул мне в глаза. – Я тебя смущаю, Ширин? Может, мне заткнуться? А то задаю скользкие вопросы… – Задавай, я не против. – Я тряхнула головой и даже улыбнулась. – Никто об этом не спрашивает. Я рада, что тебе интересно. Как правило, люди уверены, что сами все знают – о чем я думаю, что чувствую. – Нет, я не знаю. Даже не догадываюсь.