Обшарив дом, ничего похожего он не обнаружил. Вышел на двор, решив пошурудить в сарае. Под ноги, выскочив из-под крыльца, ткнулся серый пушистый тявкающий комок. Присев, Данил погладил мелкого Лохмача, почесал пузо… Непривычно было, как-то даже чудно. Совсем с другими собаками он обычно дело имел. Лохмач, облизав ладонь, укатился обратно в конуру. Еще не сторож, нет. Мелок слишком. Не понимает пока, что двор надо от чужаков охранять… Оно и к лучшему, лишнего шума не будет. Рогов в сарае оказалось не одна и не две пары, а целый завал. Чуть покопавшись, выбрал бычьи. Основательные. В модуле КАМАЗа прикрепил их к шлему, полюбовался результатом – неплохо. В совокупности со шлемом, который сам по себе злобное выражение имеет, да с комбезом… Да в темноте… Как бы старикан богу душу не отдал. В доме было темно, горели только свечи на столе, которые для гостей выставил старик. Добрынин, подхватив пару, прошел через гостинную в его комнатушку. Шаман безмятежно похрапывал, разбросав в сторону руки и запрокинув голову на подушке. Заработал сегодня, можно спать со спокойной душой… Поставив свечи на прикроватный столик, Добрынин наклонился и потряс хозяина за плечо. Реакция была что надо. Он примерно представлял как выглядит со стороны. Комната, погруженная в полутьму, колеблющиеся огоньки свечей – и огромная черная рогатая фигура, нависшая над кроватью. Дед, продрав глаза, рявкнул в голосину – и, одним прыжком отлетев в самый угол, так и остался сидеть там, расплющившись вдоль стены и вылупившись на пришельца из ада. И Добрынин врезал по-полной. – Бабка твоя привет передает, – прогудел он гулко сквозь маску. – Заждалась тебя… Нехорошо получилось, ой нехорошо… Не по-божески. Эх и проняло! Дед поперхнулся, закашлялся… Лицо словно восковое, мертвое. Вцепившись побелевшими пальцами в одеяло, он во все глаза смотрел на чудовище у своей кровати. – Ждет она тебя, Анютка твоя, – замедляя речь, продолжал вещать Добрынин. – Знает, что скучаешь, тоскуешь… И она тоже соскучилась. Любила тебя очень. А ты что сотворил?.. Но – не держит зла. Потому и не приходит к тебе бесплотная, не мучает. А должна бы. Куда ты ее кинул? В гать? В болото? На старика страшно было смотреть – нижняя челюсть дрожит, глаза по полтиннику, руки ходуном ходят… – Ты кто?! Кто такой?! – севшим голосом просипел он. – Откуда знаешь?!.. – Я все про тебя знаю, Шаман. И что в твоей жизни было… и что будет… – Как?.. Как ты меня назвал?!.. – Сам знаешь, как назвал, – пристально глядя на него, медленно, размеренно, значительно сказал Добрынин. – Как брат твой тебя в детстве называл – так и я называть буду. Теперь это второе твое имя. Уж мне ты можешь поверить. – Как… ты… ты кто?.. Что тебе нужно?!.. – Кто я?.. А сам не понимаешь? Старик, скорчившись, продолжал неотрывно глядеть на жуткого собеседника. Кажется, он протрезвел, но страх продолжал держать его, сковывая по рукам и ногам, и не давая опомниться. – И на вопрос, что мне нужно, тоже отвечу. Но сначала послушай. Знаю я – хотел ты с собой покончить. Вешался, вены резал, стреляться думал… Так вот – я тебе это запрещаю. Грех. Смертный! Наложишь на себя руки – туда, – Данил, торжественно подняв палец, указал в потолок, – не попадешь. Туда попадешь. Вниз. И бабку свою никогда уже не увидишь. Шаман судорожно кивнул. Пожалуй, теперь он был действительно готов. И Добрынин, наклонившись, заговорил медленно и внушительно, стараясь вложить в деда информацию так, чтоб он принял ее всю, без остатка: – Будет тебе избавление. Но пока – терпи. Через пять лет умрешь. А до того – сделаешь что я скажу. Так слушай. В июле тридцать третьего года остановится у твоего дома караван. И будут два человека. Оба – среднего роста, череп голый, без волос. Один из них – старший, зовут Хасан. Второй – младший, Добрынин. Младшему ты скажешь, что путь его во мрак идет. Что тьма вокруг него, опутывает и тянет к нему щупальца. Но шанс избегнуть бездны у него есть. Однако если и сможет он вырваться – путь его дальнейший окажется труден, и не будет ему более покоя. Старшему же ты должен сказать вот что: замысел его удастся, и повышения он добьется. Но бояться он должен тех, кто останется в живых. Последних. – А когда… – Вот как только скажешь – на следующий же день заберут тебя наверх. Понял ли ты, Шаман? Старик, не отводя взгляда, снова кивнул – медленно, словно завороженный… Добрынин, протянув руку, возложил – именно возложил, медленно, торжественно – ладонь ему на лоб. – До тех пор дарую я тебе дар малый: в будущее смотреть. Не все… не много… но видеть будешь. Друга Миколу предупреди, чтоб после каравана того в поселок на севере не совался. Стрелять там будут. Много стрелять. Смерть придет в поселок. Понял меня, Шаман? – Понял тебя… – прохрипел дед. Кажется, ему не хватало воздуха – он дышал часто-часто, одну руку держа на сердце, а второй продолжал до побелевших пальцев сжимать складку на одеяле. – Теперь успокойся. Спи. О том, кто к тебе приходил, никому не рассказывай, но о нашем договоре – помни. Не выполнишь – я снова приду. И заберу тебя… – Данил, сделав паузу, ткнул пальцем в пол, словно точку в договоре с дьяволом поставил. – Но только не наверх заберу, а вниз. В аду будешь. Старик всхлипнул судорожно, медленно сполз по стене, и, потянув на себя одеяло, укрылся с головой. Скрипнула кровать, и в доме повисла мертвая тишина. Добрынин осторожно попятился, стараясь беззвучно выйти из комнаты, будто гость ночной в воздухе растаял. Вроде получилось… Однако вместо удовлетворения он почувствовал лишь мерзкий ком на душе. Неприятно было. Гадко. Пакостно. Только что он собственноручно подписал деду смертный приговор. Барыга заслуживал смерти, но не этот безобидный старик. Одно дело, если ты по заслугам наказываешь, и совсем другое – вот так. И сколько не оправдывайся, что во благо поступаешь, для своих стараешься – совесть очень скоро заставит тебя держать ответ. Поднявшись на следующий день, старика они не обнаружили – Шаман с самого утра дернул к другу Миколе на хутор и уже этим вечером должен заявиться в гости. Как раз день пути, тридцать километров по тайге. Сегодня там, завтра утром обратно тронется. И вот тогда-то Добрынину с Юкой самое время к хуторским заявиться. Поэтому весь этот день они просидели в доме, позволив себе отдых. Переночевали, не торопясь позавтракали из дедовых закромов, пополнили свои запасы и к середине следующего дня ушли, оставив на столе сотню патронов – Добрынин хоть как-то пытался загладить свою вину. Далеко, впрочем, уходить не стали – второй раз в Непутевый Тоннель ему угодить не хотелось. Отошли километров на десять и свернули с тракта в лесок. Загнав КАМАЗ в бурелом, замаскировали его, накидав лапника, и, нагруженные двумя баулами, тронулись к хутору. Данил знал общее направление и найти нахоженную тропу большого труда не составило. Тридцать километров по тайге в спокойном темпе, пусть даже и с рюкзаком за плечами – прогулка. Восемь лет назад, когда возвращался, даже по сторонам не смотрел, летел вперед стрелой, пока на деда Миколу не нарвался. Теперь же прогулка только лишь удовольствие принесла. Свежий воздух, птички поют, белочки-бурундучки по деревьям скачут… Ни тебе мутантов, ни тебе радиации. Хорошо! Однако долго наслаждаться тайгой не пришлось. К середине второго дня они добрались, наконец, до острова на болоте, и вот тут Добрынин в очередной раз убедился, что встреча его с Юкой была поистине судьбоносной. Дороги, которые мы выбираем… На хуторе было нехорошо. Николай Иванович, серый лицом, хоть и встретил гостей лично, однако должного внимания не уделил. Показал комнату в гостевом домике, заочно познакомил гостей с обитателями – и только. – Мы до новостей уж больно охочи, потому путников и привечаем, – под конец сказал он. – Но сейчас, простите великодушно, вообще ни до чего. Беда у нас. Так что вы уж как-нибудь сами. Если покушать – хозяйке скажите, она враз сообразит. А как дальше соберетесь, так и идите своей дорогой… – Что за беда? – спросил Добрынин. – Такая беда хоть волком вой… – враз потускнев, сказал Николай Иванович. – Внучки… Все пятеро пластом слегли. Мои-то постарше, одному одиннадцать, другому двенадцать… А у Евгения трое, мал-мала меньше: семь годков, шесть и пять. Третий день лежат, и чем дальше, тем все хуже… Чую, не выживут. Как есть все помрут… Эх, жисть… Ведь если б мог – вот не сомневаясь жизнь-то вместо них отдал! Молодые ведь, еще жить да жить… Как же жалко смотреть-то, господи!.. – Какие симптомы? – тут же спросила Юка. И, не дожидаясь ответа, сгрузила на кровать баул и начала скоренько распаковываться. – А вы иль доктор?.. – насторожился старик. – Бери выше, Николай Иваныч, – ответил Данил, уже начиная смутно догадываться, что они оказались в очередном узелке. – Пожалуй, что и профессор… – И что же… – неуверенно пробормотал старик. – Посмотрите ребятишек-то?.. – Я клятву Гиппократа давала, Николай Иванович, – не оборачиваясь от кровати сказала Юка. Руки ее сноровисто шарили по баулу, выхватывая из кармашков медицинские штучки и засовывая их в рюкзак медика. – Как же не посмотрю?.. Ведите. Зрелище было тяжелое. В большой комнате на кроватях в ряд лежали пятеро детей. Двое самых маленьких тихонько плакали, остальные, обессилев, молчали, безразлично уставившись в потолок. В комнате было душно и мрачно – окна полностью закрыты, тяжелые темные шторы отсекали солнечный свет, пропуская самый минимум, необходимый для освещения. Но даже в этом полумраке Добрынин сумел хватануть жуткую картину до краев. Множество мелких кровоточащих нарывов покрывали их тела. Они были везде: на груди, на животе, на голове, на руках и ногах… Часть уже вскрылись и сочились бледной тягучей сукровицей, какие-то еще только набухали, какие-то уже подсыхали – но лишь затем, чтобы спустя день на их месте возникли и начали расти новые. Гнойники нестерпимо зудели, будто где-то под самой кожицей бегали мелкие насекомые – однако чесаться было нельзя: любое воздействие на кожный покров означало появление новых ран – нарывы мгновенно лопались, причиняя ребенку мучения… Но и не чесаться тоже было невозможно, ибо зуд был еще более мучителен. И они расчёсывали. Украдкой, пока не видит мать, сестра или бабушка, занятая с другим ребенком, скребли пальчиками, срывая ногтями болячки, ковыряли, выдавливая сочащуюся сукровицу… Простыни – в пятнышках крови, желтом гное и отвалившихся подсохших корочках; их просто не успевали менять, стирать и сушить. И запах… Запах был особенный, такой, который нельзя спутать ни с чем. Это был запах боли и страданий, запах подступающей постепенно смерти. Юка тут же принялась за дело. Данил ее раньше такой и не видал никогда – серьезная, сосредоточенная, строгая. Первым делом – открыть окна и проветрить помещение. – Нельзя же! Ведь просквозит! – попыталась было возразить одна из девушек… – Да и глазки у них болят… – Я сказала окна, а не шторы! Иначе вы их сгноите тут! Позакрывали все, додумались! Клушки! Здесь в воздухе тонна дерьма летает! Вы этим же дерьмом их травите! Открыть немедленно! А двери – закройте… вот. Так и сквозняка не будет! И чтоб попыток не было окна позакрывать!.. Словом – приложила так, что звон пошел. Дальше – осмотр. Осторожно осмотрев детей одного за другим, тут же полезла в свою рюкзачок, выложила на стол почти все ее содержимое и начала колдовать над банками, склянками, плошками, мензурками, шприцами и прочей медициной. Что-то там пересыпала, смешала… погнала ту самую, возразившую, кипятить воду, другую – за новыми простынями, еще двух – на перевязку… Женщины, почуяв авторитет, закрутились вокруг нее без дальнейших возражений. Оказав первую помощь – тщательно промазав детей густой желтой мазью и влив в каждого какие-то зелья трех разных цветов – вызвала родителей в комнату и начала опрос: как протекало, какие симптомы, в какой последовательности? И самое главное – с чего началось? Совместно составили полную картину. Началось все после того, как ребята побывали на дальнем озере. Лес они знали как свои пять пальцев, с пеленок по нему круги наворачивают, и потому сходить за грибами за пять, десять, пятнадцать километров от дома – трудностей вообще никаких. В тот день с самого утра и ушли. Поход прошел как обычно, без осложнений, если не считать того, что на пути назад самый маленький в яму упал и все вместе его оттуда вытаскивали. Вытащили – упал благополучно, ничего не сломал, только в грязи изгваздался. Вернулись к вечеру, были здоровы. А к полночи началось: один за другим свалились, начиная с самого маленького. Записав все в подробностях, Юка посидела немного, перечитывая и размышляя – женщины в это время сгрудились у дверей и даже дыхнуть боялись, чтоб не потревожить профессоршу – и, отозвав Добрынина в сторону, сказала: – Дань, нужно туда сходить. К озеру. Это не просто болезнь. Это боевая химия. Очень похоже на иприт[44], люизит или производные. Они на момент начала Войны еще стояли на вооружении США. Но мне нужен источник, только тогда точно скажу. От этого зависит лечение. – Я-то схожу, – кивнул Данил. – Но лечение ты начала? Не опоздаем? – Пока напичкала кое-чем. Сейчас полегче станет, уснут. А чтоб с причиной бороться, нужно знать источник. Бери деда или мужиков, пусть ведут. И чем быстрее – тем лучше. Экспедицию организовали мгновенно. Спустя час Добрынин и Евгений выдвинулись на восток, в сторону озера. Оба в комбезах, конечно же, в противогазах с соответствующими фильтрами. А Данил еще и вооруженный пробирками, и подробными инструкциями – как и что собирать, как и что подписывать. Пятнадцать километров прошли за два часа, больше половины расстояния – бегом. Притом Евгений еще и подгонял, хотя Данил видел, что он постепенно выдыхается. Километра за три до озера надели противогазы – Добрынин настоял, хотя Евгений клялся и божился, что бывал тут не раз, и озерцо чистое. Это и спасло. На подходе к озеру он совершенно неожиданно провалился под землю – и здесь же неподалеку, в десятке шагов, зияла еще одна такая же яма. А рядом – сломанное детское ведерко и рассыпавшиеся, уже полусгнившие, грибы. Вытащив мужика, Добрынин осмотрел обе ямы. На дне – проржавевший неразорвавшийся боеприпас, на стенках которого выступила черная, тягучая, маслянистая жидкость. Стало очевидно, что Юка права – причиной всему была боевая химия. Данил, уже имевший дело с подобной дрянью в тоннеле Нового Убежища, и чуть не отправившийся тогда к праотцам, похвалил себя за предусмотрительность. Судя по тому, что реакция последовала даже от столь малого количества со стенок, дерьмо было чрезвычайно ядреное. Пятнадцать лет боеприпасы торчали в земле, сдерживая в своих емкостях убийственную отраву, но сырость постепенно делала свое дело, подтачивая металл, проникая в микротрещины, расширяя и углубляя их. И в конце концов контейнеры не выдержали – химия полезла наружу. – И что с ними делать? – глядя на болванки, спросил Евгений. – Этак мы здесь потравимся все, если так оставить… – Сначала с одним закончим, потом за другое возьмемся, – сказал Добрынин, заполняя пробирки на треть. – Отнесем на хутор. Пока Юка детей будет лечить, подумаем, что с этим делать. – Вылечит, как думаешь? – с надеждой спросил Евгений. – Вылечит. Вам, ребята, жутко повезло. Мы по пути сюда в поселок заезжали, а там, представляешь, – аж два академика живут. Медициной занимаются. А Юка – сама медик, ученый, да еще и талантливый. И про боевую химию немало знает… Меня самого как-то вытащила – я уж уходить начал, еще б минут пять и задохся совсем. Ан нет, видишь – живой стою. – Ну дай-то бог, дай-то бог… – пробормотал Евгений. – По гроб жизни должны вам будем. – Рассчитаемся, – сказал Добрынин. Он уже все понял и знал каков будет расчет. – Я скажу, как. Прежде чем приступить к лечению, пришлось сходить до машины. В походной лаборатории, вскрыв пробирку под колпаком вытяжного шкафа[45], она выделила исходное вещество. Как и предполагалось, это была некая производная иприта, медленнее влияющая на организм, но более устойчивая и долгоиграющая. И это было хорошо. Действуй она быстрее – спасти детей они бы точно не успели. Но теперь шанс был и довольно неплохой. Добрынин, вспоминая свой поход по этим местам, был прямо-таки уверен, что все пройдет успешно. На хуторе они прожили месяц: лечение поражения – дело медленное. Кожа, глаза, носоглотка и дыхательные пути, общее отравление организма… Вещество, попав в организм, разворачивалось постепенно, но неотвратимо. На четвертый день появилась светобоязнь и блефароспазм[46], а затем воспаление конъюнктивы – покраснели глаза, набухли веки, начались обильные выделения сначала желтого, а потом постепенно темнеющего гноя…. На пятый день присоединился сухой кашель – воспаление легких, переходящее в пневмонию. Пузырьки на коже тоже начали разрастаться и сливаться в большие, налитые жидкостью волдыри. Полезла вверх температура… Юка, уже зная, с чем имеет дело, была к этому готова и реагировала соответственно – прорвавшиеся волдыри чистились, кожа удалялась, не прорвавшиеся – дренировались в строжайших антисептических условиях, чтоб, не дай бог, не занести инфекцию. Накладывалась марлевая повязка с мазью, которая помимо препятствий инфицирования обладала еще и сильным обезболивающим эффектом. Что-то капала в глаза, обрабатывала вязкой жидкостью, полученной из различных корешков. При этом над каждым ребенком поставила сиделку, которые следили, чтобы ни в коем случае не закрывались глаза, что могло привести к возникновению слепоты. Температуру сбила разом, какой-то очень эффективной настойкой, приготовив ее в течение одного вечера. Воспаление легких – различными пенициллинами, полученными из мутировавшей плесени, целые культуры которых она выращивала в лаборатории в Новом Убежище. И – поила, поила, поила их зельями, выводящими отраву из организма, четыре раза в день по стакану вливая в каждого. Они победили. Пик начался на пятую ночь – разом полезла температура, начались приступы захлебывающегося кашля, бред, открылись множественные кровотечения… Состояние всех пятерых было критическим и в эту ночь, и день за ней, не спал ни один обитатель хутора. К утру шестого дня полегчало, а к вечеру стало окончательно ясно, что болезнь постепенно начала сдавать позиции. – Ну, теперь все. Отрава выведена, только последствия лечить, силы восстанавливать. Хуже уже не будет, – наблюдая, как женщины в очередной раз меняют постельное белье и повязки, сказала Юка. – Повезло, что в Руч зашли. Без своей тетради я бы вряд ли смогла… – Повезло, что я тебя под Сердобском встретил, – помолчав, отозвался Добрынин. – Без тебя я бы вряд ли что-то смог… Пока женщины занимались с ребятишками, мужское население хутора разобралось с боеголовками. Работали парами, посменно, по полчаса, не желая подолгу контактировать с отравой – иприт и его производные неплохо всасываются даже в резину ОЗК или противогазов, проникая таким образом к коже. Ямы наполнили березовыми поленьями, дающими огонь высокой температуры, и подожгли. Температура разложения иприта – сто семьдесят градусов, однако при этом образуются ядовитые пары. При температуре от пятисот таких паров почти не образуется и отрава разлагается полностью. Березовые поленья, дающие температуру до восьмисот градусов, справились превосходно – когда спустя сутки Добрынин вернулся назад и взял пробы черной обожженной земли из ям, концентрация отравы в них была минимальной. К концу месяца, когда все пятеро детей стремительно шли на поправку и уже чувствовали себя вполне сносно, у Добрынина, Николая Иваныча и Евгения состоялся разговор. Усевшись вечером, не торопясь, обстоятельно прикончили бутылочку настойки собственного изготовления, закусили свежатинкой, ягодками, грибочками… Оба патриарха общины клялись в вечной дружбе и спрашивали, чем могут помочь, чтоб хоть частично вернуть долг. Добрынин был готов к этому – он давно уже придумал, как преподнести визит Даньки-младшего и ждал, когда же отцы семейств пригласят его на разговор. В этот раз ничего сверхъестественного, все в разумных рамках, хотя и без подробностей. – Есть кое-что… – подцепив на вилку гриб и отправляя его в рот, сказал он. – Через пять лет, летом тридцать третьего, с севера через ваши места пойдет человек. Похож на меня, и даже костюм такой же. Это мой младший брат. Откуда и куда он пойдет – это вам знать не надо: информация секретная. Прошу простить, раскрывать не имею права. Пойдет не один, на хвосте наверняка погоня повиснет. И я был бы очень благодарен, если бы вы встретили его и помогли. От вас это была бы просто неоценимая помощь. Равная, а то и поболее. – Дак мы гостям всегда рады, – пожал плечами Николай Иваныч. – Конечно поможем, почему нет?..