– Ишь, шустрый… Придется тебе еще дома посидеть. И не такие пропадают, не возвращаются… Не верит мужикам Данька. Как живой перед глазами город Ставрополь. Магазины, амбары, склады. Ешь – не хочу! И зараза выветрилась. Видит Данька ангары, коробками полные – ничего не боится. Не страшно ему неизвестное, другое страшно. Младший пищит, есть просит, средний туда же. Мать хворая. А в погребе – двадцать консервов да банка с компотом. И все. Год живи как хошь. Проешь – где возьмешь? Крепко задумался Данька. Снова думает день, думает другой. Мать суп наварила – одна консерва на огромную кастрюлю воды. Похлебал – кажись и сил прибавилось! Сразу уверенности почувствовал. Решил: еду. А к вечеру, как на удачу, караван пришел. Четыре машины больших и две маленьких. Большие – УРАЛ, малые – УАЗы. Большие машины, надежные – у Даньки отец на таких работал, нахваливал. Надежные – значит точно доедет! Повертелся вокруг них Данька, поспрашивал. Едут в Астрахань, дорога не близкая. По пути! От Астрахани до Ставрополя рукой подать – специально бегал домой, атлас школьный смотрел. Вернулся опять к машинам. Мальчонка на побегушки? Нет, не нужен. Своих не знай куда девать. Опечалился Данька – да ненадолго. Глядь – у крайнего УРАЛа лесенка на крышу есть. Залезть туда – кто заметит? Мать на кровати стонет. Рот открыла, дышит во всю грудь, воздух глотками хватает. Младший, Сашка, рядом ползает. То справа подползет, то слева. Кулак сосет, есть просит. Средний, Мишка, ружье выстругал, пошел на двор, голубей смотреть. Данька в дом вошел, насупился – сам себе так взрослее кажется. Подошел к кровати. – Что, мам, как ты? – Что-то плохо мне сегодня, сынок… Постоял Данька, посопел. И не хочется мать с братишками оставлять – а надо. Сказал: – Хочу в Ставрополь за едой ехать. Мужики говорят – много там всего, бери чего хошь. Склады полны. Полки магазинов ломятся. И нет никого, пустой город. Привезу мешка два – год сыты будем. Серьезно сказал, по хозяйски, основательно. Мать голову повернула, смотрит удивленно: – Иль придумал чего?.. Ставрополь – он эвона где! – Тыща километров. Караван туда идет. С ними доеду. – А не вернешься?.. – Не бойся, мам, вернусь. – Ну смотри. Только на крышу не лезь, пожалуйста тебя прошу. Сорвешься – весь переломаешься. Мать головой качает – страшно ей. И сына отпустить страшно – и оставить страшно. Оставишь – точно смерть. А ну доедет?.. Поднялась, постанывая. – Собрать тебя надо. Собрался Данька. Школьный рюкзачок давно уж в углу валявшийся выпотрошил – в походный разряд перевел. Три мешка дерюжных свернул, веревочкой перевязал – для еды. Накидает полны, назад вернется – вот радости-то будет! Противогаз обязательно, Л-1 отцовский в сенях, веревочки – комбез подвязывать, фильтров три штуки – дорога долгая. Дозиметр старый, но еще работает, хоть и врет иногда. Ножик перочинный – у брата забрал. Мишка скуксился было – про Ставрополь услышал, тут же обо всем позабыл. Даньке оружие нужнее, он за хлебом поехал. Долго по двору ходил, по дому шарил. В чужие края ехать – нужно и на продажу чего захватить. Двор пустой, дом пустой – все продали, на хлеб обменяли. Голод! Нашел в шкафу в дальнем углу шаль бабкину, из города Оренбурга – в рюкзак. Нашел в мастерской набор отверток, под верстаком завалялись – в рюкзак. Нашел дедовы носки шерстяные, почти новые – в рюкзак. В дороге все сгодится. Долго в погребе стоял, глотал слюни голодные. Ящик с консервой – вот он. Бери банку, вскрывай, да ешь! Трескай за обе щеки. А к концу недели спустится мамка за банкой, суп варить – а там пусто. Сначала Сашка помрет, потом Мишка. Потом и мамка. А может наоборот. Не стал много брать. Взял три штуки – осталось пятнадцать. Ничо. Им бы до возврату продержаться. Вышел на улицу. Мужики через дом опять про Ставрополь говорят. Склады там – во! Магазины – во! По края полны! И хотят ехать – да как? Караванщикам лишние рты не нужны. – А ты, Родкин, куда собрался? Молчит Данька, не говорит. Скажешь – ну как донесут караванщикам? Как тогда на крышу лезть? Вот и машины. Вокруг люди снуют, к отъезду готовят. Один колеса смотрит, двое в мотор лезут. Вокруг охранник ходит – в броне, с автоматом. Смотрит хмуро по сторонам. Зазеваешься, увидит – стрельнет! Страшно! Спрятался Данька в кустах у дороги. Караулит. Сердце в ушах ухает, в горле сухо. Как лезть? Машина большая, зазеваешься, сорвешься – раздавит! Тронулся караван. Заревели двигатели, пустили дым черный. Закрутились колеса, каждое – выше Даньки. Пошли. Данька к земле приник, глаза страхом застит. Прошла первая, за ней другая, третья. Последний – УРАЛ с лесенкой. Стукнуло Данькино сердце, волосы на голове так и поднялись. УРАЛ машина огромная, земля под ней сотрясается. И бросился Данька за ним, как заяц от охотника! Догнал, вцепился в лесенку, споткнулся… Думал – все, ажно дух захватило! Но нет, выдержали руки. Раз, два, три – и на крыше. Родкины – они всегда ловки были. На деревья в гнезда за яйцами лазил – не падал. А тут – упасть? Забрался – сердце от восторга колотится! Влез! Ну – в добрый путь! Долго ехали. Весь день, весь вечер. Местами медленно, тряско, местами – шибко, аж дух захватывает. Крыша дрожит, раскачивается, упадешь – переломаешься! Сидит Данька за трубу уцепившись, по сторонам смотрит. Направо – вещи невиданные, налево – вещи невиданные. Он в своем селе и не глядел такого. Машины на обочинах – ржавые. Столбы у дороги – кривые. Деревни – серые, безлюдные. Вот где смерть косой прошла… У них в селе человек полтораста, а здесь – пусто, голо, жутко. А как через реку огромную по рельсам машины повезли – так и вовсе со страху чуть вниз не слетел. К ночи стали. Поле вокруг, вдалеке сельцо маячит. Ни огонька там – пусто. Радиация небольшая – дозиметр чуть пощелкивает, малую цифру в окошке кажет. Можно и маску снять. Ночь прошла, Данька на крыше проспал. Хорошо на крыше! Звезды в небе, поле вокруг. Тишина, мысли всякие. Опять Ставрополь перед глазами стоит. Полки едой ломятся. Хлеб, консервы, напитки разные. Пробовал Данька, раз, сок из пакета – вкуснотища! Ничего вкуснее на едал! Утро встало. Вышли из машин караванщики, стали в путь собираться. Костер запалили. Один банки вскрывает, другой хлеб режет. Заурчало у Даньки в животе кажись на всю округу. Двенадцать лет на свете живет – а когда вволю ел и не помнит. Смотрит во все глаза – богато у торговых людей. Загляделся, потянуло его вперед, повело к костру, к пище сытной. Авось не обидят мальчишку? Слез по лесенке, к костру пошел. К людям. Удивились они – откуда таков? Обступили, кричат, вопросы задают. Кто, откуда взялся, как пролез? Рассказал Данька про крышу. Всполошились караванщики. Мальчишка день ехал, ночь спал, охрана не видела! Вызвали старшего охранщика, стали кричать, пальцами в Даньку, в крышу тыкать. Тот отбрехивается – не было такого и все. Данька уж и не рад что на землю слез. Ссадят. Ей-богу ссадят. Оставят тут на погибель. Заплакал, носом зашмыгал. – Возьмите меня с собой. Ем я мало, работать могу много. Не пожалеете. – Говорил тебе – нельзя! Своих хватает! – подступает старший караванищик. – Не послушал! Обманом пролез! Четыреста километров тебя тащили! Каждого подбирать – не напасёшься! Сказал, будто весу в нем – тонна. Сорок кило не будет – какая от них техники убыль? Машина огромная – его, комара, и не заметит. Очерствело сердце у людей. Никого не жалко. Дали Даньке консерву, аптечку. Показали село вдалеке. – Туда иди. В прошлый раз шли – дед там живой еще был. Приютит ненадолго. Не можем мы тебя. В другой раз будешь знать, как по крышам лазить. Пошел. Идет по полю. Идет, идет – присядет отдохнуть на кочку. Посмотрит – далеко еще. Накормили бы – так живей дело пошло. Одно хорошо – дармовая банка тушенки в рюкзаке лежит, сердце греет. Четыреста километров проехал, считай – полпути одолел, а запас свой не тронул. Да еще и с прибытком. Ничо, терпимо пока, голова только кружится и брюхо сосет. Думает: авось живой еще дед. Авось и накормит. Много ль ему надо? Корку хлеба в воде размочить, две ложки из консервы ковырнуть – вот и сила пришла, хоть десять, хоть двадцать километров топай. Дошел наконец. Солнце высоко, полдень. Жарко в комбезе, Данька потом обливается. Посмотрел на дозиметр – чуть выше нормы. Снял, в рюкзак засунул. Село пустое, мертвое. Прошел по центральной улице из конца в конец. Дома серые, дождем облитые, ветром обдутые. Хозяйской руки нет. Где старика искать? Присел на завалинку – думать. Сидел-сидел – глаза слипаться начали. Открыл, посидел немного, ворочая в голове думы тяжелые – опять закрылись. Вспомнил про мамку, про братиков, вздохнул: как они там одни? Их жалко – а себя и того жальче. Забрался за четыреста верст от дома – куда теперь идти? Упала Данькина голова на грудь, заплакал он тихо, слезы по щекам размазывая. Долго плакал. Задремал. Поплыло его тело кверху, легкость почуяло. Летит. Смотрит: вот она, деревня родная. Во дворе Мишка с ружьем стоит, голубя караулит. Еще два у ног валяются. Увидел старшего брата, прицелился. Всполошился Данька: – Ты что, Мишка, обалдел с голодухи? Это ж я, брат твой! Иль не услышал Мишка, иль еще чего. Выстрелил из ружья своего деревянного – Даньке прямо в крыло! Грохнулся Данька об землю, закричал… и проснулся. Огляделся – все так же пусто вокруг. Вздохнул. Чего сидеть, горевать? Попал в переплет – так выкручивайся! Иль он девчонка, слезы лить? Зашел в дом, осмотреться. Пусто, шаром покати. Дом за домом осмотрел все село. В последнем и старика нашел. Мертвый старик, давно уже. Как лежал на кровати – так и лежит, не встал больше. Осмотрел Данька и его хозяйство – дом, сарай, погреб. Нашел-таки съестного, обрадовался! Достал атлас из рюкзака. Шестьсот километров – путь неблизкий. Подкормиться бы надо… На радостях вскрыл банку, половину отъел, остальное спрятал – когда еще еды найдет? Вышел на дорогу. Посмотрел направо, посмотрел налево. Повернулся – и зашагал на солнышко. На юг ему. На юге Ставрополь. Долго шел. День прошагал, ночью в овраге в поле ночевал. Тепло на улице, можно и так. Родкины – они привычные. Потом опять день шагал, к ночи в домик обходчика у железной дороги забрался. Опять голод. Открыл рюкзак, посмотрел на полбанки – так и хлынули слюни голодные, заполнили рот, в горло потекли. Смотрел, смотрел – закрыл. Нельзя. Терпи маленько. Когда еще еду найдешь? Три банки у него, да еще полбанки, да сухарей две буханки у деда нашел. Все. А идти далеко, за два дня немного одолел. Засунул рюкзак под лавку, от греха, сам на другую лег. Спи. В Ставрополь придешь – отъешься. Ночью дождь пошел. Ревел ветер за стеной, грохотал жестью на крыше, хлестал косыми струями по стеклу, невесть как сохранившемуся. Съежился Данька в углу, в темном домике путевого обходчика, смотрел в окно на непогоду. Один в целом мире, за полтыщи верст от дома. Страшно, тревожно, сердце заходится – как в такую даль доберется? Или повернуть? Дорогу помнит, должен дойти, небось не пропадет. Ан нет, нельзя назад. Братишки маленькие, он один мужик в семье. Поехал на заработки – должен с прибытком вернуться. Закончилась гроза, уснул. Утром, спросонья, подхватился с лавки – за стеной чудовище страшное ревет, по рельсам стучит. Слышал он про чудовищ от караванщиков. Появились в мире монстры страшные, жрут людей без разбора, взрослых мужиков на части рвут! Мальчишку им заглотить – раз плюнуть! Вспорхнуло сердце воробышком, дернулся к окну, выглянул – а это поезд мимо идет! На юг! Встрепыхнулся Данька, вскочил, рюкзак из-под лавки выдернул, маску кой-как напялил! Выскочил на улицу, побежал вдоль насыпи! Эх, зацепиться бы за поезд – враз бы домчал! Серьезный поезд, большой. Вагоны огромные, в заклепках. Наружу пушки торчат. На платформах танки мелькают – сила! Дернулся было Данька за поручень уцепиться – да сорвались руки. Так и полетел он с насыпи кубарем. Упал в бурьян, рюкзак в одну сторону, сам в другую. Долго лежал, дух переводил. Встал, осмотрел, себя ощупал – цел вроде. Эх, не удалось зацепиться. А то бы с ветерком еще километров триста. Что за негодь такая. Пошел пешком. Шел полдня, в середине к деревне вышел. Пустая деревня – такая же как и многие. У крайнего дома, в канаве, баба с ребятами сидит. Плачет тихонько. Рядом – мужик на спине валяется. Волосы колтуном, борода нечёсана, глаза потухшие в небо смотрят. Ребята – мал-мала меньше, прижались к ней с обеих боков. Один кулак грязный сосет, другой на мужика во все глаза смотрит. Непонятно ему – почему лежит, почему не шевелится? Качается баба из стороны в сторону, приговаривает: – Куда ж мы теперь с вами, детушки… Дома нет, кормильца нет… Ничего нет. Пропадем с голода… Постоял Данька рядом, посмотрел. Ему тяжело – а тут и вовсе горе страшное. Открыл рюкзак, вынул консерву и буханку сухую, положил рядом с мужиком на траву. Повернулся – и дальше пошел. Эх, время… Бедовое время, страшное. Снова шел полдня до вечера. Устал. Снова голод брюхо терзает. Разделилось в нем два человека. Один говорит – дурак, зачем консерву отдал? И им не поможет – и сам помрешь! Другой говорит – правильно отдал, глядишь продержаться неделю. А там и к людям выйдут. Жалко Даньке консерву и буханку. Но вспомнил двух ребят около бабы – и сразу плохого как ветром сдуло. Такие же братишки у него. Я здесь помог – глядишь, и моим кто поможет! К ночи набрел на деревню. Зашел осторожно в крайний дом, на ощупь. Темно в доме. Половицы поскрипывают, на чердаке завывает кто-то – не то ветер, не то домовик. Про домовиков батька сказывал – хорошие они, если дом ухоженный. А если брошено жилье, нет человека – то и домовик злой, вредный. Шепчет: – Пусти дедушка переночевать. Я вреда не нанесу. Полежу отдохну, утром уйду. Можно?