Начать он решил с сына главврача, пусть расскажет о работе Валерии Михайловны и состоянии ее психики. Парень, которому он позвонил из кабинета Таисии Михайловны, сообщил, что сегодня весь вечер дома и ждет гостя до половины десятого, поэтому после приема Шубников сразу рванул к нему, хотя собирался провожать Клавдию Константиновну. Тимур Барановский жил, как и Шубников, в коммуналке, но в старинном доме с пятиметровыми потолками, отчего его маленькая комната казалась колодцем или аэродинамической трубой. Чтобы освободить пространство, кровать была вознесена как бы на второй этаж, а забираться на нее приходилось по веревочной лестнице, и Шубников невольно улыбнулся, представив, как реагируют на эту конструкцию дамы Тимура. Парень-то смазливый, похож на героев довоенных фильмов, девушкам такие нравятся. Но по обстановке было видно, что обитает здесь не Казанова, а молодой ученый. Книги везде, на самодельных полках, занимающих целую стену, на широком подоконнике, на письменном столе, стоящем возле высокого и узкого арочного окна, напоминающего бойницу, грудой навалены конспекты. Вот это человечище, подумал Шубников, у которого после третьего курса на все предметы была одна толстая тетрадь по медицине, а для кандидатской один блокнот с данными, из которого он печатал сразу набело. Среди унылых клеенчатых обложек толстых тетрадей Шубников заметил одну редкой красоты, с изображением Парижа, как он догадался по силуэту Эйфелевой башни. Обложка была старая, немного выцветшая, с растрепанными уголками, и Шубников предположил, что парень не расстается с этой красивой тетрадкой со школьных лет, бережет, записывая туда только самые важные мысли. – У вас мальчик, девочка? Какой класс? – спросил Тимур. Шубников опешил: – В смысле? – Ну вы же насчет репетиторства поговорить хотите? Я материал даю хорошо, но сразу предупреждаю, что без гарантии поступления, потому так недорого. Ну и вам еще скину дополнительно, как маминому коллеге. Посмеявшись недопониманию, Шубников рассказал, зачем пришел. Тимур нахмурился: – Слушайте, я даже не знаю… Он пододвинул Шубникову единственное в комнате кресло, а сам запрыгнул на столешницу. – Даже не знаю, что вам сказать. Мы давно не общались. – Какие у вас остались впечатления о ней? О ее научных разработках. Хозяин пожал плечами: – Так какие? Когда ты студент, все кажутся великими и гениальными. – Что есть, то есть. – Ну! А потом смотришь, мама дорогая… Слушай, давай на «ты». – Давай. – Гаккель умеет заморочить, сам, наверное, знаешь. Он мужик обаятельный, как начнет речь толкать, что мы все болезни победим, рак поставим раком и так далее, так прямо веришь! Прямо вот немедленно хочется бежать и покорять. А тезка его в светлые дали не звала, но так умела разложить красиво, что неискушенному уму любая притянутая за уши муть представлялась великим научным открытием. Ей бы научный коммунизм преподавать, честное слово. Так что пока я у них был на побегушках, конечно, верил, а как вник в вопрос, понял, что пустышка. Павлов, кстати, тоже перед смертью отказался от этой идеи, после того, как все приличные журналы завернули их статьи обратно. – Ну ясно, – вздохнул Шубников, – но в целом она нормальная была? – Ну такая… Недалекая, но хорошая, в принципе, тетка. По сравнению со своим родственником так вообще ангел. Помогла мне устроиться, когда эта скотина Гаккель меня на кафедру не взял. – А что так? – А то ты не понимаешь? Блатного предпочел. Валерия Михайловна хотела его уговорить, чтобы все-таки меня взял, но они страшно разругались. – Из-за тебя? Тимур широко улыбнулся: – Да ну, кто я такой, чтобы из-за меня ругаться. Просто когда Павлов умер, вакцину стало некому варить, ну и началось… Я вообще зря не хочу наговаривать на хороших людей, но мне кажется, что они все это организовали ради денег. – В смысле? – На пороге смерти любую сумму отдашь, лишь бы только еще пожить, правда? Шубников пожал плечами. – Валерия Михайловна, святая простота, верила во всю эту ересь, а Гаккель с Павловым просто бабки заколачивали, – вздохнул Тимур. – Я когда понял, то отстранился от них, не хотелось, знаешь, мараться. Хоть они мне ничего и не платили, но до сих пор как-то неприятно, что я участвовал в надувательстве тяжело больных людей. Когда Павлов умер, Гаккель хотел, чтобы Валерия сама готовила вакцину, но она отказалась. Не умела, да и оборудования у нее на кафедре такого нет, как в Институте цитологии. А Гаккелю в принципе было наплевать, что она там сделает, хоть дома у себя куриный бульон сварит. – Не стала, значит, в откровенном надувательстве участвовать? – Нет, конечно! Она отличная тетка, хоть немного и того, – Тимур горестно вздохнул. – Ну как немного, если Веронику грохнула… Поблагодарив Тимура за уделенное время, Шубников отправился домой. Сходил он, похоже, не зря, данное исследование не поставило точку, но показало, в каком направлении следует идти. Неизвестно, как сейчас, но когда он сам работал в стационаре, брать деньги у пациентов было не принято. Больные благодарили другими, иногда более существенными вещами, каждый в меру своих возможностей. Кто-то просто нес коньяк и конфеты, кто-то редкие книги, директора магазинов оставляли свои телефоны на предмет приобретения дефицита, а если ты стоял в очереди на жилье и успешно оперировал работника исполкома, то получал квартиру в первом сданном доме. Или во втором, в зависимости от должности пациента. Словом, принцип услуга за услугу работал отлично, и никто не приплетал к нему пошлые дензнаки. Урологи и гинекологи брали, но это у них такая уж традиция. Валерий Николаевич учел их передовой опыт и придумал извлечь выгоду из странных идей своей невестки. Главврач говорила ему, что сын много работал, только на дому вводил препарат примерно десяти человекам, а сколько еще приходило в лабораторию? Ну пусть еще десять, хотя наверняка гораздо больше. Для круглого счета возьмем с каждого по десятке, это двести рублей в неделю, поделить на двоих, потому что Валерия Михайловна была замужем за богатеньким Филиппом, о деньгах не думала, а радела за науку. По самым осторожным подсчетам получается четыреста рублей на каждого в месяц, то есть еще одна профессорская зарплата. Как минимум. Естественно, Гаккель взбесился, лишившись такого источника дохода, ради которого ему и делать-то ничего не надо было. С другой стороны, у него была самая опасная задача – выколачивать деньги из больных. А вдруг бы кто пожаловался? Медицина-то у нас бесплатная. Но тут Валерий Николаевич мог легко ответить принципиальному пациенту, что бесплатная-то она бесплатная, но вот товарищи бесплатно придумали лекарство от рака, а его никуда в разработку не берут, поэтому все приходится делать на голом энтузиазме, в свое свободное время и на личные средства. Так что они просят только компенсировать затраты, а выгоды никакой не получают. Валерий Николаевич близок с братом, хорошо знает обеих его жен, вхож в их дома и ориентируется в них, как в своем собственном. Если Веронику убила не Валерия, то именно у Гаккеля было больше всех возможностей устроить эту жуткую постановку. Вопрос: зачем? С какой целью? Украсть бумаги Валерии, не найдя которых она угодила обратно в дурдом? Филипп говорит, что ключи от квартиры только у хозяйки и у него самого, но в семьях часто так бывает, дал запасной комплект брату, чтобы поливал цветы, пока ты в отпуске, да и забыл. А если и нет, то где валялись те ключи, пока Ветров жил с молодой женой? Брат мог сделать хоть тысячу дубликатов, никто бы этого не заметил. Итак, технические возможности для преступления шикарные, но смысл? Вероника вообще никому не мешала, тихая женщина без особых претензий, только с небольшой фобией. Валерию не нравилось, что она родит наследника? Но у Филиппа уже есть двое детей, все равно все достанется им, а не брату. Какая Валерию разница, на двоих они будут делить несметные богатства или на троих, он-то все равно за бортом, как наследник второй очереди. Гаккель соскучился по денежкам и захотел возобновить бизнес, для чего ему понадобились записи невестки? Добром она не давала, не хотела, чтобы ее открытие попало в недобросовестные руки, и Валерий решил силой отобрать научное наследие? Так себе версия, хоть и оригинальная. Во-первых, Тимур прав, на кухне такое лекарство не сваришь, нужно оборудование, которое есть только в специальных учреждениях, в которых работают специально обученные люди, понимающие, что разработки Валерии – полное фуфло, изыск скучающей домохозяйки. Возможно, Гаккель нашел беспринципного шарлатана, который за деньги согласился делать вакцину, только ему нужен был рецепт, а Валерия отказывалась его дать… Вариант, но все же городить такую жуть ради приварка в четыреста рублей… Не проще ли взять в роддоме просроченную БЦЖ и вводить под видом чудодейственного лекарства? Тоже вакцина, какая, в конце концов, разница, против рака или туберкулеза? Для хирурга эти нюансы несущественны, а для мошенника тем более. Мотив в конце концов выяснится, главное, что с точки зрения физической возможности Гаккель наиболее вероятный кандидат, если исключить виновность Валерии. Недаром он, занятой человек, весь суд просидел возле брата, типа поддерживал. Родные дети не приехали, а брат поддерживал, хотя Филипп и сам неплохо справлялся. И в больницу зачем-то Валерию повез. Нет, понятно, ты приехал по зову брата в разгар приступа, помог, но дальше-то зачем целый день кататься вместе с психбригадой? Брат братом, но у тебя семья, дети и работа. Самопожертвование? Или желание держать руку на пульсе, быть уверенным, что все идет по твоему плану? Шубников вздохнул. Врач, конечно, самая гуманная профессия на свете, но хирурги вообще люди жесткие. Гуманные, добрые, но жесткие. Знают, что такое смерть, и что такое убить человека, тоже рано или поздно узнают. У каждого врача свое кладбище, и всегда есть груз вины, который он несет за плечами. Справляются с этим по-разному. Большинство спасается самоотверженным трудом и добрым отношением к пациентам, некоторые получают утешение в вере, обладающие несокрушимым здравомыслием находят отдушину в хобби, например, спорте, выращивании кактусов, рисовании или написании книг, и лишь единицы зарабатывают комплекс бога, который заключается не столько в том, что человек начинает считать себя всемогущим, сколько в том, что воспринимает людей своими игрушками. Этим опасным докторам лучше всего немедленно сменить профессию, но горькая ирония в том, что они преуспевают в ней быстрее других. Гаккель всегда веселый, жизнерадостный, не обуреваемый угрызениями совести, быстрый в решениях, потому что ему наплевать, что с пациентом будет дальше, поэтому производит очень хорошее впечатление. Он внимательный, всегда выслушает, подбодрит, разве подумаешь, что ты для него что-то вроде машинки, с которой пока еще интересно играть, а как надоест, тебя зашвырнут на антресоли? Валерия с Вероникой чем-то помешали, значит, надо их устранить. Хорошо продумать и аккуратно все сделать, а угрызения совести для дураков. …За размышлениями Шубников не заметил, как подошел к дому. На углу телефонная будка соблазнительно приоткрыла дверь. Он заглянул – трубка не оторвана и в ней раздается длинный гудок. В кармане обнаружилась куча двухкопеечных монет, не пришлось даже залезать в дыру в подкладке, и время еще не перевалило за десять вечера, контрольный срок, после которого приличные люди не звонят другим приличным. – Клавдия Константиновна? – Добрый вечер, Александр Васильевич. – У вас такое красивое имя. Вы, наверное, из рода римских императоров? Она засмеялась: – Естественно. Da tales doses. Misce fiat pulvis[1]. – Я так и думал. Можно сказать даже cogito ergo sum[2]. – Рада за вас, – сказала Клавдия, и Шубников подумал, что она в этот момент улыбается. – И я, – улыбнулся и он. – Ну что, до завтра? Помните, мы в первую смену. – Слушайте, а я такой трезвый, что даже забыл об этом, – вдруг спохватился Шубников, – представляете? – Александр Васильевич… – начала Клавдия и замялась, но он понял, что она хотела сказать. – Не волнуйтесь, Клава, я знаю, что это ничего не значит и я все еще алкаш. Я не пойду вас провожать и целоваться не полезу, и звонить больше не буду. – Нет, звоните, пожалуйста. – Да? Вы разрешаете? – Звоните в любое время. Шубников вздохнул: – Я вам попозже скажу, что люблю вас. – Конечно, не спешите. – Спокойной ночи. – Спокойной, Александр Васильевич. Завтра увидимся. * * * Ирина пришла на работу с тяжелой головой, в состоянии сродни похмелью. Методы работы Гортензии Андреевны несколько шокировали ее, и дело было не только в том, что во время вчерашнего разговора с Огоньковой возникали моменты, когда она всерьез опасалась за свое место. Просто нельзя вламываться к людям и запугивать их до полусмерти. Гортензия бы еще на фургоне «Хлеб» подкатила для полноты картины! И слава богу, что Огонькова от неожиданности призналась сразу, иначе старая учительница развернулась бы с такой стороны, с какой Ирина совершенно точно не хотела ее знать. Нет, Гортензия Андреевна пусть как знает, а она будет действовать строго по закону. Все эти разговоры, что иногда «надо брать на себя ответственность», «иметь мужество», они хороши в ситуациях непосредственной угрозы жизни и в военное время, но там вступают в силу свои законы, четко регламентирующие, что можно, что нельзя. До миллиграмма высчитано количество ответственности, которое ты должен на себя взять. Ирине было очень стыдно за вчерашнее, пусть сама она не сказала Огоньковой ни одного худого слова, но ведь разболтала Гортензии о закрытом процессе, а потом взяла ее с собой к Марине Николаевне, а должна была идти одна. Вернее сказать, вообще не должна была никуда идти, а сразу доложить обо всем Павлу Михайловичу, а дальше уже полагаться на решение своего непосредственного начальника. Все‐все, больше никогда никакой самодеятельности! Никакой работы вне здания суда! И Гортензия Андреевна больше не услышит от нее ни звука о делах, никогда и ни при каких обстоятельствах!