Митя замялся. – Почти, но не совсем, – хмыкнул Шубников, не уточняя, имел в виду приятель, что сдох или что спился. – Я правда рад! Давай, может, соберемся с мужиками? А? Вспомним былые деньки… Шубников поморщился, как от зубной боли: – Я и так все помню. – Давай, Сань. Чтобы старый приятель отвязался, Шубников сказал, что как-нибудь можно, и повесил трубку. От мысли, что общительный Митя уже растрепал всем друзьям, как гениальный Саня Шубников рванул в Афган за карьерой, а привез только алкоголизм, сонливость прошла напрочь. Он вернулся в комнату, в последний раз потряс пустую бутылку, полежал на диване, но какая-то непреодолимая сила заставила его одеться и отправиться на улицу в поисках алкоголя. Шубников не отрицал, что отправился в Афганистан за карьерой, но все-таки не только за ней. Лиза была совсем маленькая, Маша злилась, не пускала его, кричала, что он и так гениальный хирург и не должен погибать на никому не нужной войне, чтобы доказать свое право жить достойно. И он не мог ей объяснить, что есть такая вещь, как воинский долг, а мямлил что-то про чеки, про повышение в звании, про адъюнктуру и диссертацию. У Виталика через родителей были выходы на начальника академии, он предложил выхлопотать ему какое-нибудь другое назначение, но Шубников отказался, и этого Маша ему простить так и не смогла. Прослужил в Афганистане полгода, вернулся без единой царапины с практически готовой кандидатской, и казалось ему, что, заглянув в лицо смерти, он научился ценить жизнь и теперь будет каждый день счастлив, но не вышло. Нашлись добрые люди, доложили, что жена закрутила роман с Виталиком. Он не поверил слухам, и надо было промолчать, притвориться, будто он ничего не знает, и все у них с Машей в конце концов срослось бы, но Шубников спросил. Жена сказала, что измены не было, но Виталик помогал. И от этого ему стало почему-то еще противнее, чем если бы она изменяла по-настоящему, и страх, который он гнал от себя в Афгане, настиг его здесь. Стал мучить сон про каменную смерть, всегда один и тот же, он просыпался, шел в кухню курить, а внутри было пусто и холодно от сознания, что он скоро умрет. Шубникову было стыдно, что он оказался трусом, а пережитые опасности вывернули его душу наизнанку, и однажды ночное пробуждение стало таким невыносимым, что он допил водку, оставшуюся после Машиного дня рождения. Пьянство быстро превратилось в привычку, но Шубников долго еще не видел в нем ничего плохого. Человек имеет право расслабиться после трудового дня, сто грамм полезно для пищеварения, и вообще у алкоголиков не бывает атеросклероза (эта байка, не имеющая ничего общего с действительностью, была когда-то запущена в неокрепшие умы слушателей профессором патанатомии, и верили в нее очень охотно). Маша терпела недолго, поставила вопрос ребром: или семья, или водка, а он почему-то решил, что она просто пугает, выпил раз, выпил другой, а на третий, вернувшись домой с дежурства, нашел в двери новые замки и записку, что его личные вещи ждут его в его родной коммуналке. Он пытался вернуть жену, но от обиды только сильнее запил и в каком-то трансе согласился на развод и на все Машины условия. Жизнь усыхала, как оставленное на солнце яблоко. На работе, правда, дела обстояли получше. Мужики на кафедре пили немногим меньше, чем он, и в целом оставались им довольны, а диссертацию его хвалил сам начальник академии, так что проблем с защитой не предвиделось, поэтому Шубников спокойно заливал горе коньяком, который у него благодаря пациентам не переводился. Выпить на дежурстве не считалось большим грехом, и однажды Шубников позволил себе не больше и не меньше обычного, не подумав, что днем у него была сложная операция по удалению забрюшинной опухоли с пластикой сосуда, он шесть часов простоял у стола, вымотался, да просто банально не ел. Он лег спать, надеясь, что товарищи не подведут, как сам он тысячу раз не подводил своего учителя в таких ситуациях. Но привезли парнишку с перфоративной язвой и какими-то дико скандальными родственниками, в итоге Виталик доложил начмеду, что ответственный хирург не в состоянии оперировать, потому что пьян, и информация эта каким-то образом просочилась к родителям пациента. Начмед среди ночи приехал в клинику, сам прооперировал парня, а Шубникова подвергли унизительной процедуре освидетельствования и в несколько дней выкинули из академии и из славных рядов вооруженных сил списали по какому-то неврологическому, но не обидному заболеванию. Он до сих пор не знал, что это было, почему Виталик позвонил начмеду, хотя мог прекрасно прооперировать пациента сам. Друг говорил, что сомневался в диагнозе, не хотел брать на себя такое решение, ведь все-таки ответственным хирургом был Шубников. Ушивание язвы всегда может вылиться в резекцию, а к выполнению такого объема операции самостоятельно Виталик не считал себя готовым и рассудил, что лучше пусть Саню заметут за пьянку, чем за смерть на столе здорового, по сути, парня. И логика в его словах была, но только никак не выходило из головы, что две недели назад завкафедрой предупредил адъюнктов, что место ассистента будет одно и отдаст он его Шубникову, как участнику боевых действий и автору хорошей диссертации. А когда Шубникова выгнали, вожделенное место занял Виталик и сразу женился на Маше. …Оказавшись на улице, он двинулся по проспекту Стачек. Быстро дошел до сквера с памятником комсомольцу, рядом с которым располагался очень душевный магазин, оплот синяков со всего района. Точка эта пользовалась настолько дурной репутацией, что когда там разбили окно, новое стекло вставлять не стали, забили фанерой. Покамест Шубников брезговал там бывать, но чувствовал, что час, когда он примкнет к пестрой толпе завсегдатаев, не за горами. Сейчас она была уже закрыта, но Шубников надеялся, что возле теплится какая-нибудь подпольная торговля для таких бедолаг, как он. К сожалению, он ошибся. Пришлось вернуться к метро, к кафешке, последнему прибежищу страждущих душ. Он хотел взять с собой, но на целую бутылку не хватило, тогда Шубников взял сто пятьдесят грамм и устроился в углу темного и низкого зала, думая, выпить ли сразу залпом и бежать домой спать или растянуть удовольствие. Вдруг взгляд зацепился за знакомое лицо. Шубников даже немного протрезвел, настолько не ожидал увидеть в этой третьеразрядной забегаловке Ветрова с братом. Пригляделся сквозь тусклое освещение – нет, не ошибся. Шубников отвел взгляд, решив сделать вид, будто никого не заметил, но Филипп Николаевич сам подошел к нему и протянул руку. Шубников пожал. – Вас послала нам сама судьба, – высокопарно заявил Филипп, – не согласитесь ли перейти за наш столик? Пожав плечами, Шубников взял свой графинчик с рюмкой и перенес к братьям, у которых на столе тоже было небогато. Бутылка коньяка и тарелочка с несколькими кружочками копченой колбасы. Зато пепельница ощетинилась множеством окурков благородного песочного цвета. У Валерия Николаевича Шубников стрельнул «Мальборо» с удовольствием. – А мы отвозили Лерочку в больницу, – сказал Ветров, – и зашли стресс снять. – Что случилось? Валерий Николаевич вздохнул: – К сожалению, обострение. Амбулаторного лечения оказалось недостаточно. – Стала требовать у меня какие-то бумаги якобы с результатами важных исследований… – Не думаю, что Александру интересны подробности, – мягко перебил брата Валерий, и Шубников приосанился. Он-то знал, конечно, знаменитого хирурга Валерия Николаевича Гаккеля, защитившего докторскую по теме желчно-каменной болезни, видел его на конференциях, но никак не думал, что такой великий хирург помнит, как его зовут. Интересно, это слава научная или скандальная, потому что не каждому удается вылететь из адъюнктуры за пьянку накануне защиты диссертации? Скорее, все-таки второе. – Я, главное, дурак, – продолжал Филипп Николаевич, – вроде бы имею медицинское образование, а повел себя как полный идиот. Так обрадовался, что Леру отпустили домой, что не распознал ухудшения. Думаю, ну засунула она куда-то свои бумаги, дело житейское. Найдет… В лоб не влетело, что их не существовало никогда и это не забывчивость, а настоящий бред. Валерий Николаевич налил коньяк себе и брату, занес бутылку над водочной рюмкой Шубникова, помедлил и сказал официанту, чтобы принес еще один бокал. – Все, Филипп, давай выпьем, и успокойся. Хватит уже себя винить. – Нет бы мне сразу сообразить, что откуда они возьмутся, когда она никаких исследований сроду не вела! Говорю, ложись спать, Лерочка, завтра поищем вместе. Она как будто успокоилась, а ночью села писать предсмертную записку. Слава богу, я заметил… – Вы нас извините, Александр, – Валерий похлопал брата по руке, – просто мы почти сутки на ногах. Только из больницы едем. Шубников пробормотал, что все в порядке, в душе проклиная себя за то, что заглянул в эту забегаловку. – Раз нас уж свела судьба, скажите, Саша, нет ли хоть крохотной вероятности, что это сделал кто-то другой? – спросил Ветров. Шубников пожал плечами: – Вероятность всегда есть. – Я серьезно спрашиваю, Саша. Бумаги эти несуществующие, это, конечно, бред, но самое страшное, что Лерочка просто раздавлена чувством вины. Сто раз уже объяснял, что это болезнь, которая сильнее человека, только Лера все равно простить себе не может, – Ветров придвинул свой стул поближе к Шубникову и заглянул ему в лицо, – Саша, вот вы внимательно изучили дело, неужели не было у вас сомнений? Официант со стуком поставил на стол третий бокал и отошел. Валерий хотел его наполнить, но Шубников, сглотнув, прикрыл горлышко ладонью. – Извините, но я связан тайной совещательной комнаты, поэтому ничего не могу вам сказать по существу и пить с вами не имею права. – Мы не хотели вас обидеть. – Да я и не обиделся, – буркнул Шубников, – просто по пьяни все разболтаю. Извините, что ничем не смог помочь. По-хорошему, следовало тут же покинуть заведение, но Шубников, поеживаясь от неловкости, забрал свой графинчик и вернулся за угловой столик. Закурил и уставился в окно, решив переждать и выпить после того, как братья уйдут, потому что с рюмкой во лбу он уже не откажется, если предложат второй раз. Хотя что он мог разболтать Гаккелям кроме того, что им и без него прекрасно известно? Они были на процессе и знают ровно столько, сколько он. Шубников сочувствовал всей семье, понимая, что их трагедия – не злостная вина одного человека, а сумма простых человеческих ошибок родных и близких, начиная с отца Филиппа Николаевича. После того как вынесли решение, Шубников еще несколько раз прокрутил это дело в голове, убедился, что все правильно, и забыл, сосредоточившись на собственных плачевных обстоятельствах. Как говорится, врачу нельзя умирать вместе с каждым пациентом. «Черт меня занес в этот кабак», – мрачно думал он, с тоской косясь на свой графин, в круглом брюшке которого заманчиво плескалась водка. Выпить хотелось так, что скулы сводило, но Шубников держался. Гражданский долг есть гражданский долг. Впрочем, братья недолго испытывали его сознательность. Выпив, не чокаясь, еще по бокалу, они подозвали официанта и минут через пять вышли на улицу. Шубников сквозь стекло смотрел, как подъехало такси, Филипп Николаевич усадил Валерия, помахал ему вслед, а Шубников наполнил свою рюмку и наконец выпил. Ветров зашагал в сторону метро, наверное, жил совсем близко от станции, остановился на красном сигнале светофора, но когда загорелся зеленый, не перешел проспект, а резко повернул обратно. Через минуту Филипп Николаевич уже стоял возле столика Шубникова и спрашивал разрешения присесть. – Уйдите, искуситель, – отмахнулся Шубников. – Не волнуйтесь, я хочу поговорить с вами о другом. Не дожидаясь разрешения, Ветров присел на соседний стул. Тут же материализовался официант, но Филипп Николаевич отрицательно покачал головой, и тот исчез. – Валера мне рассказал вашу историю. – И? – Вы ведь были там? – Был. – И теперь пьете? – Пью. – Это нормально, Саша. Вы позволите себя так называть?