– Бедный, – улыбнулась Ирина, – тебе не позавидуешь. – Та… – махнув рукой, Витя плюхнулся в кресло-качалку и закрыл глаза, – на мне природа отдохнула, а я на природе отдохну. Янку жалко. Ирина вдруг поняла, что смущало ее в течение всего процесса, нахмурилась и схватилась рукой за лоб, чтобы не упустить мысль. Гортензия Андреевна кашлянула: – Позвольте, Витенька, дать вам стариковский совет. Вы знаете, что я обеими руками за почитание родителей, но когда человек ставит тебе ультиматум «или я, или что-то», обязательно нужно выбрать «что-то». – Да? – услышав это, удивилась Ирина. – Да, Ирочка. Если и есть исключения из этого правила, то мне они не известны. Принимая новый класс, я на первом родительском собрании говорю, что ультиматумы ставить нельзя. Или делай уроки, или ты мне не сын, – не педагогический прием, а наглый шантаж, и применять его нельзя. Запрещено. – Эдак вся советская педагогика схлопнется, – буркнула Ирина. – Ничего, выдержит. Вы же как-то обходитесь без него с Егоркой и Володенькой, и другие обойдутся, – Гортензия Андреевна решительно развязала толстую веревку, схватывающую горловину ее маленького рюкзачка, и достала бумажный кулек. – Так, товарищи, по дороге на электричку я купила чудесные помидоры, давайте сделаю салат. – Отдыхайте, вы же прямо с работы. Витя, – скомандовала Ирина, – пусти Гортензию Андреевну в ее любимое кресло. – Та я просто погрел… – Без тебя уже нагрели, я все утро в нем проспала. Ты принеси себе шезлонг с чердака, Витенька. – До Кирилла пойду. Зейда утопал, а Ирина закутала Гортензию Андреевну в плед, раскачала слегка и собралась резать салат, но учительница окликнула ее: – О чем задумались, Ирочка? – Так… – Ничего не случилось? Ирина покачала головой. В самом деле, что за чушь ей приходит в голову! Природа отдохнула, надо же. Никакой это не научный факт, а обывательские и злопыхательские заблуждения. Когда сын академика становится академиком, приятнее думать, что он дурак и возвысился исключительно по блату, а не потому, что к хорошим генам и хорошему воспитанию прилагались усидчивость и трудолюбие. В общем, истина весьма спорная, но некоторые способности действительно передаются по наследству. Например, музыкальный слух. Когда Егора принимали в музыкальную школу, педагог прямо спрашивала, как с этим делом обстоит у старших поколений, и Ирина честно рассказала, что у отца был абсолютный слух, им с сестрой передался похуже, но тоже вполне приличный, а племянник вообще не хочет учить нотную грамоту, потому что безошибочно подбирает современные песни на гитаре и на фортепиано по слуху, а к большему не стремится. Если уж на то пошло, то у Бетховена и Моцарта отцы тоже были музыкантами. Существуют династии художников, например, разветвленное семейство Бенуа, подарившее миру целую плеяду видных деятелей изобразительного искусства, у Айвазовского сын, кажется, тоже стал живописцем. А есть и совершенно другие судьбы… Как ни относись к советской власти, как ни ругай, как ни крути колесико радиоприемника в поисках вражеских голосов, одного у советского государства точно не отнять. Это всеобщее среднее образование. Интересно, понимают ли нынешние интеллигенты, смакуя новости от радио «Свобода» и называя свою родину империей зла, что, если бы эта империя не выучила их родителей, сейчас бы они убирали навоз в коровнике, из культурного багажа имея в голове только «Отче наш». Те же самые родители героической Яны Подгорной. Зейда им, видите ли, не подходит, ибо у него крестьянские предки. Ирина выглянула в окно. Витька уже что-то копал возле калитки, и даже издалека, и сквозь брезентовую ткань ветровки было видно, как перекатываются по спине могучие мускулы. «Да от такого рожать и рожать, – хмыкнула она, – настоящий Геркулес, чтобы на каждом мужике так природа отдыхала. И, кстати, папа у него очень умный, если бы не война, сейчас бы самолеты проектировал, а не самогонные аппараты собирал. Хотя мой долг, конечно, прочесть Витьке небольшую лекцию о политике партии по части алкоголя и настоятельно рекомендовать его отцу ликвидировать свою алхимию от греха подальше или перевести на безалкогольные рельсы». Ладно, это она отвлеклась, подумать над неразрешимым вопросом, что важнее, наследственность или воспитание, можно как-нибудь на досуге, дело в другом. Семейство Гаккель, без сомнения, состояло из одаренных людей, но все они тяготели к литературному творчеству и науке, не посвящая себя другим видам искусства. Юлия Гаккель написала, по общему признанию, лучший с точки зрения подачи материала учебник по рентгенологии, сам академик тоже оставил после себя книгу мемуаров, которую Филипп с Валерием готовили к публикации, ну а про старшего сына и говорить нечего. В нем литературный талант умножился и развился. Валерия Михайловна, по словам ее начальника, была графоманкой, но все равно ведь занималась писательством, а не пела и не рисовала. Откуда в этой литературной семье появился ребенок с абсолютным слухом? Ладно, допустим, Гаккелям медведь на ухо наступил, но они были меломаны, все время слушали пластинки, посещали консерваторию и Кировский театр, Коля с пеленок приучился к музыке и развил в себе слух. Но ведь нет, досуг Гаккели посвящали чтению и кино, а кроме того, первые годы жизни Коля провел в Таджикистане, по месту службы отца, где для услаждения детских ушей имелись только строевые песни да концерт по заявкам радиослушателей на «Маяке». И ведь музыкальность у него не для себя, а такого уровня, что Николай Гаккель первый специалист на всем полуострове. Он не только заведует музыкальной школой, для чего хватило бы способностей администратора, но и дает концерты, ставит музыкальные номера в местном театре, словом, востребован на двести процентов, чего с посредственностями обычно не случается. Откуда же дар? – Ирочка, я вижу, вас что-то тревожит, – мягко заметила Гортензия Андреевна, выбираясь из качалки, – поэтому давайте все-таки я сделаю салат, пока вы в задумчивости не порезали себе пальцы. Она взяла нож, а Ирина сгорбилась в углу на табуретке. Мысль не только глупая, но попахивает евгеникой. Во-первых, можно обладать абсолютным слухом и не любить музыку. Такие люди есть, и среди них уникальные врачи, которые по стуку сердца и шуму дыхания безошибочно диагностируют болезни, при этом слушают максимум Аллу Пугачеву. Возможно, Филипп Николаевич или его отец как раз из таких. Или нет, потому что Коля был, наверное, единственным ребенком в Советском Союзе, которого не водили поступать в музыкальную школу, дар его обнаружился случайно. И как, интересно, отреагировали родители, в частности мать, когда выяснилось, что сын обладает совершенно не свойственным для семьи даром? Не вспомнила ли Валерия о своем приступе помешательства в роддоме? Впрочем, это не имеет ни малейшего отношения к процессу. Заседатель Шубников прав, патологический аффект был, доказан, от уголовной ответственности Валерия освобождена, а дальше работа психиатров. – Ира, в чем дело? – окликнула Гортензия Андреевна, – не хотите, не говорите, конечно, но мне страшно смотреть на ваш отсутствующий вид. – Просто задумалась. – Не так уж и просто, как я погляжу. – Ой, ладно! Ирина рассказала Гортензии Андреевне о процессе над Валерией Гаккель, тщательно лавируя между тайной следствия и тайной совещательной комнаты. Когда она закончила свою невеселую повесть, старая учительница нахмурилась и поправила свою башнеобразную прическу. – Заправим подсолнечным маслом? Ирина пожала плечами: – Сметаны все равно нет. – Ах, Ирочка, всегда есть третий вариант. Почти всегда. Например, можно сделать с сахаром и лимонным соком. – Нет уж, давайте по классике. Кивнув, Гортензия Андреевна взяла четырехгранную бутылку из-под джина, в которой Ирина держала масло с незапамятных времен, но этикетка с красным человечком еще не стерлась. Вдруг вспомнилось, как она девочкой любила ходить с этой бутылкой в гастроном и смотреть, как через стальную, чуть помятую сбоку воронку, в точности как шапочка Железного Дровосека, продавщица специальным цилиндрическим черпаком наливает тягучую и пузырчатую, как янтарь, жидкость, а от огромного бидона пахнет летом и семечками. Заправив салат строго по науке, сначала посолить и перемешать, чтобы кристаллики растворились, и только потом масло, Гортензия Андреевна сняла фартук и села напротив Ирины. – Что ж, придраться действительно не к чему, – вынесла она вердикт, – картина преступления восстановлена добросовестно, и вы приняли абсолютно верное решение. – Правда? – Ну разумеется. Валерия Михайловна проявила явные признаки сумасшествия, и думаю, что заявление о подмене ребенка – первый симптом ее шизофрении, ну а если и нет, то в нашем случае это не имеет значения. Осталась только одна малюсенькая ложечка дегтя. Буквально одна молекула… – Гортензия Андреевна вздохнула. – Следователь не выяснил, о чем бедная Вероника Павлова собиралась поговорить с первой женой своего мужа. – Насколько я помню, он пытался, но Вероника погибла, не успев ничего сообщить Валерии, и никто другой в ее окружении тоже ничего не знал. – Так-таки и не успела? Нет-нет, Ирочка, – поспешила добавить Гортензия Андреевна, – это я шучу, потому что действительно надо быть полной идиоткой, чтобы симулировать психическое заболевание в подобных обстоятельствах. Умопомрачение у бедной женщины имело место, и решение вы приняли верное, но смотрите, какая история. Валерия Михайловна поддерживает дружеские отношения с бывшим мужем и его новой супругой. Они встречаются, иногда все вместе, порой по отдельности, Валерия помогает молодой женщине принять свою беременность. Рискну предположить, что они не были стопроцентными трезвенниками, порой Валерия Михайловна угощалась рюмочкой чего-нибудь вкусненького, и это происходило без всяких последствий, тихо-мирно, идиллично, просто именины сердца. Почему психоз развился у бедной экс-мадам Гаккель именно в тот день, когда Вероника хотела сообщить ей что-то важное? – По версии Валерии Михайловны, та просто снова забоялась рожать. – Да, и настолько сильно, что поехала в город. Вы помните, Ирочка, какая погода стояла в тот день? Ирина засмеялась: – Конечно нет! – А я помню, что весь июнь было довольно жарко даже для меня, а для беременной дамы двадцать пять градусов воспринимаются как зной и духота. Это какой же силы надо иметь фобию, чтобы дачное приволье променять на раскаленный каменный мешок, и ради чего? Утешений, по сути, посторонней женщины, которая, очень может быть, притворяется любезной, а втайне ненавидит тебя за то, что ты увела ее мужа. – Кстати, вот вам и ответ! Жара способствовала развитию патологического опьянения, вот и все. – Дай бог, если так, – Гортензия Андреевна вздохнула, – мне, увы, не пришлось испытать всех прелестей интересного положения, но вы имеете в этой области солидный опыт, так скажите мне честно, стронулись бы вы с дачи в дикую жару без веской причины? – Я-то нет, но Вероника была автомобилисткой. – На мой взгляд, тоже довольно сомнительное удовольствие – провести целый час в раскаленной железной коробочке. И ради чего? Чтобы тебе подтерла сопли, по сути, чужая тетка? Впрочем, Ирочка, теперь это риторические вопросы. Любопытно, конечно, но ведь так с большинством дел. Очень редко когда получается выяснить все до донышка, всегда остаются мелкие загадки, несоответствия, несостыковки. Главное, что у вас было достаточно информации для справедливого решения. Вы сделали все правильно, не терзайтесь. * * * После недели в суде Шубников неожиданно понял, что соскучился по работе. Странно, он всегда презирал поликлинических врачей, считая их не то чтобы совсем дураками, но некими пингвинами от медицины. Формально птицы, только крылья для клинического полета мысли атрофированы. Потом жизнь его разрушилась, он стал презренным человеком на презренной работе и воспринимал ее как каторгу, тягостную повинность, куда вынужден ходить, чтобы покупать на что-то выпивку и не загреметь за тунеядство. Интересных случаев за все время работы было раз-два и обчелся, а закон перехода количества в качество здесь почему-то не работал, двадцать вскрытых за день гнойников не могли заменить ему одну резекцию желудка. А в воскресенье вечером обнаружил, что не хочет в суд не просто потому, что в принципе никуда не хочет, а соскучился по своей дурацкой поликлинике. По пикировкам с главврачом, по очереди, «раскидать» которую до конца рабочего дня считалось шиком и делом чести, даже такую мутную процедуру, как продление больничного листа у начмеда, захотелось ему выполнить. Но главное, это Клавдия Константиновна. Без ее занудства жизнь в последнее время стала Шубникову не мила. Он даже был готов сам писать направления на ВТЭК, бессмысленные и длинные простыни, заполнение которых спихнул на Клавдию в самом начале своей карьеры. Она несколько раз повторила, что это врачебная обязанность, но Шубников нахамил, и интеллигентная медсестра предпочла дополнительную нагрузку, лишь бы только не получать больше оскорблений. Теперь ему было за это стыдно. И не только за это. Позорный загул окончательно подорвал его авторитет в глазах Клавдии, и судья заметила, что он сильно не в себе. Хорошо, что они разбирали простые дела, с которыми Ирина Андреевна справлялась без его помощи, но все равно она поняла, что имеет дело с подзаборным алкашом, старалась сидеть подальше от него и больше не спрашивала совета. От этого стало грустно, хотя ему ли привыкать к всеобщему презрению. По дороге домой он купил бутылку водки. Отстоял очередь среди таких же потерянных, как он сам, уговаривая себя уйти из магазина, но не смог, пока не получил из грязноватых рук с ободранным лаком на ногтях искомое счастье. Бутылки хватило на четыре для, и Шубников решил, что для него это уже большая победа. Он принял душ, побрился, чтобы не тратить время утром, достал чистую рубашку, убедив себя, что не такая уж она и мятая, в последний раз убедился, что бутылка пуста, и решил лечь, пока клонит в сон, но только расстелил диван, как соседка позвала его к телефону. Шубников удивился – ему давно никто не звонил. Он сразу узнал голос Мити Андреева, судмедэксперта с процесса Гаккель, и поморщился. Еще один любитель посмаковать чужие поражения. – Чего хотел? – буркнул Шубников. – Да ничего, Сань. Просто рад был тебя видеть, а то слухи уже пошли, что ты…