– Да я понял, что, если бы я сдох, всем стало бы намного проще. Виталик без особого воодушевления пробормотал, что это совсем не так, и сел наконец в свою сияющую машинку, похожую на космическую капсулу из картинок к научно-фантастическим книжкам. Из салона пахнуло антистатиком и вишней. – Надеюсь, Саша, мы поняли друг друга. – Я-то тебя понял. – И я тебя тоже. Последний раз прошу – остановись! Своими звонками ты ничего не изменишь, только испоганишь жизнь дочери и женщине, которая и так от тебя достаточно натерпелась. Шубников посмотрел вниз. Виталик еще держал ноги на земле, и вдруг возникло острое желание захлопнуть длинную и тяжелую дверь машины, чтобы этот самодовольный гад завизжал от боли. От сотой доли той боли, которую испытывали там, пока он тут гулял с чужой женой. Пришлось срочно прятать руки за спиной и отступить подальше. – Кстати, Саш, – Виталик взял с пассажирского сиденья полиэтиленовый пакет и протянул ему, – возьми, тебе пригодится. – Что это, зачем? – Возьми-возьми. Виталик быстро поставил пакет к ногам Шубникова, сел в машину, завелся и поехал. В пакете обнаружились две бутылки коньяка, на первый взгляд неплохого. Шубников хотел бросить их вслед Виталику, но рука не поднялась. Сначала из-за нежелания усеивать двор осколками стекла, а потом стало жалко. Пусть будет на всякий случай, ведь всем известно, когда бросаешь курить, в доме должна быть пачка сигарет, тогда не так хочется затянуться. С выпивкой должен действовать тот же принцип. Тем более это подношение от Виталика, к нему даже прикасаться противно. Пусть стоит как тренажер для силы воли. Еще не открыв глаз, он понял, что проснулся не дома. Сквозь шум в голове и тошноту слышались совсем чужие звуки. Вода шумела слишком близко, и утренний свет пробивался сквозь закрытые веки с другой стороны, а от подушки пахло утюгом и свежестью. Шубников полежал, кое-что вспомнил, похолодел от ужаса и с трудом приоткрыл один глаз. Но нет, последняя надежда не оправдалась, вместо родных обшарпанных стен он увидел почти прямо над головой потолок с тарелкой вместо люстры. С кусочка стены, который он мог обозревать, не поворачивая голову, на него смотрели девочка в старинном платье с пелеринкой и маленький мальчик, задумчиво подперший щечку пухлым кулачком. Обе фотографии были совсем бледные, цвета кофе с молоком, и мысль, что оба ребенка давно состарились и умерли, опечалила его даже сквозь жестокое похмелье. Шубников с трудом сел, думая, что голову хорошо бы залить гипсом, чтоб не раскололась, натянул брюки и, шатаясь, вышел на кухню, где Клавдия Константиновна варила кофе в медной турке, ослепившей его своим блеском. – О! – сказала Клавдия весело и безжалостно, как человек, не изведавший похмельных мук. – Доброе утро. – Хум хау. Усадив его на табуреточку в углу, медсестра подала Шубникову стакан воды и мокрое холодное полотенце. Расцветка была в клеточку, и, расправляя полотенце у себя на голове, Шубников подумал, что похож на Ясира Арафата. – Предвосхищая ваш немой вопрос, сразу скажу, нет, Александр Васильевич. Ничего не было. – Жаль. – Хум хау. – Я бы засмеялся, если бы мог. Вообще я все помню. Ну почти. – Хорошо. Шубников слегка лукавил. Он помнил, как выпил бутылку почти залпом, едва переступив порог комнаты, немедленно открыл вторую, и тут его посетила мысль, что он собирался к Клавдии пить чай с тортиком. Сказано – сделано, и он отправился к ней пешком, прихлебывая из горла по дороге. Удивительно, как его на этом славном пути не остановили милиционеры, в последнее время забирающие с улиц всех мало-мальски подвыпивших людей, а еще страннее, как он с двумя пузырями во лбу дошел до цели, а не упал по дороге замертво. Помнил еще, как Клавдия Константиновна стелила ему, как взмахнула пододеяльником, будто парус хлопнул на ветру, даже почудился аромат моря и детства. – А вы где спали? – На раскладушке. – Простите… – Ничего, мне даже приятно, что вы решили меня навестить. Я овсянку сварила, будете? – А поправиться нет ли? Она покачала головой: – Есть, но я не дам, Александр Васильевич. Терпите. – А смысл? – Терпите, – повторила Клавдия и со стуком, показавшимся ему очень громким, поставила на стол тарелку овсяной каши. Вареньем на ней были нарисованы глазки и улыбка. Шубников подумал, что если бы его медсестра была милосердной, как полагается женщинам ее профессии, то изобразила бы трагическую маску. – Чуть-чуть. – Нет, Александр Васильевич, это ваше достижение я вам профукать не позволю. Терпите на сухую. Каша без молока, ешьте, должно помочь. Он съел ложку, потом другую. Странно, но каша не упала камнем в желудок и не рванулась обратно комком колючей проволоки. Или коньяк был вчера действительно очень хороший, или действует волшебная аура Клавдии. – Слушайте, а я бы мог вас вчера в бессознанке убить или взять силой, – буркнул он. Клавдия засмеялась: – Нет, Александр Васильевич, извините, но не могли. – Я серьезно. Знаете, с детства как-то знаешь, что выпить – это доблесть для мужика. Вроде тебе не говорят это прямо, но ты в курсе, что водка дает отвагу и силу, помогает преодолевать препятствия и даже решать научные проблемы. Стаканчик замахнул, прилег, и сразу раз, тебе таблица Менделеева приснилась. Не пьют только больные, трусы и стукачи, а настоящие герои закладывают за воротник будьте-нате. Ну а когда понимаешь, что это неправда, то уже поздно. Ты в капкане. И тут либо ногу себе отгрызать, либо так и сидеть. – Кашу пока ешьте, а ногу вы себе еще успеете отгрызть. И поспешите, Александр Васильевич, мне сегодня во вторую смену, а вам через полчаса выходить. Вам же в суд. Шубников хотел было попросить Клавдию позвонить в суд и наврать, будто он тяжело заболел, например, холерой, но вспомнил симпатичную судью и сразу передумал. Это в хирургии можно, если нет второго ассистента, сделать операцию вдвоем, а в правосудии не так. Если положено два народных заседателя, то два и должно быть, иначе процесс признают недействительным. Так что надо идти, и так уж он покуролесил достаточно, пусть хоть преступники и судьи от его алкоголизма не страдают. * * * Всю неделю дождило, но в пятницу утром сильный и промозглый ветер неожиданно принес на своих крыльях ясную погоду и улетел, оставив ленинградцам тихий и по-летнему теплый денек. Ирина не очень любила это коварное время, потому что не знаешь, как одевать детей. Налегке простудятся, а в шерстяных свитерах и курточках вспотеют, и не дай бог ты напялишь на ребенка хоть на полнитки больше, чем другие мамаши, и на детской площадке он окажется одет теплее других ребят, это страшнейший удар по репутации. Сейчас у Ирины небольшое окно спокойствия, ибо Егор уже повзрослел, а Володя еще несмышленый, но очень скоро сообразит, что к чему, и начнутся покровосдирающие сцены. «А Петька без свитера!», «А Машка без жилетки!». И в качестве апофеоза сквозь зубы: «У нас в группе НИКТО не носит шерстяные носки!». Ирина не хотела ехать на дачу, но, послушав прогноз, решила, что ранний подъем в субботу и электричка того стоят. За городом погода как-то определеннее, лучше понимаешь, тепло или холодно. За неделю пейзаж вокруг сильно изменился. Опушка леса напоминала пестрый туркменский ковер, со всеми оттенками от зеленого до багряного, и крыльцо дома было все усыпано палой листвой, тихо и печально шуршащей под легким ветерком. Цветы, которые Ирина пожалела срезать, пожухли и увяли, и высокие стебли конского щавеля, растущие за участком на диком поле, стояли, будто ржавая арматура. Дом за неделю выстыл, и хоть не наполнился еще тяжелым ледяным холодом, все равно надо было срочно его протопить. Кирилл занялся печкой, Егор умчался на разведку, вдруг приехал кто-то из дачных друзей, а Ирина с Володей пошли смотреть ежиков и вообще инспектировать окрестности. Однажды они действительно видели за баней ежа, и это произвело на Володю такое впечатление, что он постоянно проверял, не появится ли снова его колючий друг. Когда печка разгорелась, Ирина принесла с колонки небольшое ведро воды и принялась готовить суп из привезенной с собой курицы, поглядывая, как в саду Кирилл играет с сыном. Как все-таки хорошо на природе, и как коротки эти минуты умиротворения… Вдруг Ирина с острой жалостью подумала о Веронике Павловой, которая, наверное, тоже бывала безмятежно счастлива, несмотря на страх умереть в родах. Если бы не ужасное стечение обстоятельств, сейчас молодая женщина сидела бы на точно такой же веранде, восхищаясь пышными красками золотой осени, и прислушивалась к новой жизни, появившейся у нее внутри. Ирина поежилась, сообразив, что дача Валерии Михайловны, где жила Вероника перед смертью, находится в пятнадцати километрах, на следующей станции, и что они с Вероникой могли встречаться в райцентре, в универмаге, например, или на почте. «Столкнулись, может быть, возле газетного киоска, улыбнулись друг другу и разошлись, а через два месяца мне пришлось судить твою убийцу, – пробормотала Ирина, – как все-таки хорошо, что нам не дано предвидеть будущее». Выйдя в сад проверить, не холодные ли ручки у Володи, она остановилась посмотреть в высокое небо, ясное и бледное. Хочется поверить, что душа Вероники и ее нерожденного ребенка сейчас где-то там, в горних высях, но правда в том, что молодой женщины просто больше нет. Ирина вернулась к плитке и помешала суп. Немножко накипи выплеснулось на раскаленную докрасна спираль, зашипело и запахло пеплом. Ирина поморщилась. Она знала за собой эту дурацкую черту: во время процесса, видя перед собой не абстрактного преступника, а живого человека, она до последнего сомневалась в его виновности, а когда вина была железобетонно доказана, искала смягчающие обстоятельства. Не для того даже, чтобы вынести более мягкий приговор, она и так была очень снисходительная судья, а просто хотелось знать, что искра добра живет в каждой душе и никто, пока жив, не пропал окончательно. Зато потом, когда решение было уже вынесено, Ирина начинала думать о жертве, сочувствовать и представлять, как сложилась бы жизнь человека, если бы не была грубо и насильственно пресечена, и не слишком ли малое наказание она назначила за непрожитые годы. Обещала себе в следующий раз быть более строгой, но стоило посмотреть подсудимому в глаза, как все повторялось. «Нет, в этот раз никакой ошибки я не совершила, – прикрикнула Ирина сама на себя, – решение правильное, а если вдруг и нет, все равно лучше оправдать виновного, чем осудить невиновного. Будем утешать себя этой жиденькой гуманистической истиной». На свежем воздухе Ирину разморило, и когда суп сварился, она взяла побольше пледов, устроила себе на веранде гнездо в кресле-качалке и задремала, думая о том, как это здорово, когда дома, если тебе хочется спать, то ты и спишь, смело и свободно, а не украдкой, втягивая голову в плечи и каждую секунду ожидая окрика: «Лентяйка! Ишь разлеглась! А ну поднимайся!». После замужества она долго привыкала к тому, что дома не надо непрерывно тянуться во фрунт, и не потому, что тебе снисходительно прощают твои несовершенства, а потому, что не надо, и все. Очень долго не верила, что ее можно любить просто за то, что она есть, а не за вкусную пищу, чистый дом и подтянутый внешний вид, и еще дольше не могла поверить, что выручать друг друга – это просто и естественно, как дышать. Что когда Кирилл забирает Володю из яселек и варит суп, он это делает не для того, чтобы не делать чего-то другого, искупить былые грехи или получить индульгенцию для будущих, а просто так. И рядом с ним она в конце концов научилась жить просто так, не заслуживая, не доказывая, а просто в любви и заботе. Разбудили ее громкие голоса – это приехали Зейда с Гортензией Андреевной, несчастные страдальцы, вынужденные трудиться по субботам. Из Витиного рюкзака раздавался красноречивый звон, а учительница привезла огромный пирог с капустой, так что, в принципе, суп можно было и не варить. Ирина вскочила, чувствуя себя бодрой и отдохнувшей, хотя по часам выходило, что спала она всего пятнадцать минут. – Витя, а где Яночка? – спросила она, расцеловавшись с Гортензией Андреевной, – уже хочется с нею пообщаться в неформальной обстановке. – Та… – Зейда махнул могучей рукой, но Ирина не отставала. Весной у Зейды начался серьезный роман с юной следовательницей Яной Подгорной, прославившейся тем, что она с риском для жизни задержала опасного преступника. Лучше начать карьеру можно, только родившись в семье министра внутренних дел, и Ирина искренне надеялась, что у Яны все сложится отлично, она не пропустит своего шанса, но была уверена, что первым делом девушка устроит личную жизнь и дальше будет действовать уже под фамилией Зейда. Только время шло, а свадьба все откладывалась по причине, больше актуальной для прошлого века, чем для нынешних дней. Выходить замуж Яне запрещали родители. В принципе, их можно было понять, ибо Витя по сути прекрасный человек, а по формальным признакам кошмар любого отца. Деревенский, без ленинградской прописки, да еще и хохол, что может быть хуже для интеллигентной семьи коренных петербужцев? По классической схеме был поставлен ультиматум «или мы, или он», и домашняя девочка Яна заметалась между двух огней. Она любила Витю, но порвать с родителями было для нее немыслимо. Так пока и жили в состоянии холодной войны и неустойчивого равновесия. Витя пытался доказать, что он достоин руки, а Яна наводила мосты дружбы, которые злостно подрывались со стороны старшего поколения. Вчера Зейда отправился смягчать отцовское сердце с помощью прекраснейшего самогона, чистейшего, как слеза девственницы (в рюкзаке возьмите контрольный образец). Вручив будущему тестю этот нектар богов, Витя сказал, что его батя гений самогоноварения, а Янин папа бутылку милостиво взял, но как бы в пространство процедил известную истину, что природа, сотворив гения, отдыхает на его потомках. Решив не переводить беседу из абстрактной плоскости на личности, Зейда согласился с этим постулатом, но тут включилась Янина мама, вылила творение гения в раковину и вопросила у космоса, как ее родная дочь может встречаться с человеком, для которого распитие самогона является нормой жизни. Он бы еще шмат сала в газете принес. – А я принес, – хмыкнул Витя, – но доставать не стал, раз така справа. В общем, Зейда был в очередной раз изгнан из дому, Яна ушла с ним, но чувство вины так придавило ее, что выходные она решила провести с родителями, умоляя о прощении и доказывая, что суженый не так плох, как кажется на первый взгляд.