– У Гарри Слоткина было то, что я приняла за фокальные судороги. Теперь я понимаю, что это мог быть миоклонус. – Мне нужно провести вскрытие. Я не могу поставить диагноз Гарри Слоткину без анализа мозговой ткани. – Ну а насколько вы уверены в диагнозе Ангуса Парментера? – Я отправлю образцы невропатологу для подтверждения. Он посмотрит их под электронным микроскопом. Это может занять несколько дней, – сказал он и тихо добавил: – Надеюсь, что я ошибаюсь. Взглянув на него, Тоби вдруг увидела в его лице не только усталость, а что-то еще. Она увидела страх. – Я порезался, – объяснил Дворак. – Во время вскрытия. Когда вынимал мозг. – Он покачал головой и горько усмехнулся. – Я вскрыл тысячу черепов. У трупов, с которыми я работал, были ВИЧ, гепатит, даже бешенство. Но я ни разу не порезался. Затем мне на стол попадает Ангус Парментер, который, на первый взгляд, умер от естественных причин. Неделя пребывания в больнице, никаких следов инфекции. И что я делаю? Я протыкаю палец. Именно в тот момент, когда работаю с этим чертовым мозгом. – Диагноз еще не подтвержден. Могла произойти ошибка. Возможно, срезы были приготовлены не совсем правильно. – Вот и я надеюсь, – он уставился на микроскоп, как на злейшего врага. – Я обхватил мозг обеими руками. Совсем неподходящее время для пореза. – Это не значит, что вы инфицированы. Судя по всему, вероятность заражения чрезвычайно мала. – Но все же есть. Это возможно. – Он посмотрел на Тоби. Возразить ей было нечего. Да и лживые утешения она произносить не умела. Молчать по крайней мере было честнее. Дворак выключил подсветку микроскопа. – У нее долгий инкубационный период. Может пройти год, а то и два. И даже через пять лет я все еще не узнаю наверняка. Буду ждать первых признаков. По крайней мере, это относительно безболезненный конец. Начнется со слабоумия. Нарушения зрения, возможно, галлюцинаций. Потом начнется бред. И в конце концов кома. – Он устало пожал плечами. – Наверное, это все же лучше смерти от рака. – Мне очень жаль, – сказала Тоби. – Я чувствую себя виноватой… – Почему? – Я настояла на вскрытии. И подвергла вас риску. – Я сам ему подвергся. Мы оба рискуем, доктор Харпер. Причиной тому наша работа. Вы работаете в неотложке: кто-то кашлянет на вас, и вы подхватываете туберкулез. Можно случайно уколоться иглой и заработать гепатит или СПИД. – Он вытащил предметное стекло и положил его в лоток, затем прикрыл микроскоп пластиковым чехлом. – В любой работе таится угроза, ведь даже по утрам вставать небезопасно. Рискованно ездить на работу, опускать письма в ящик. Летать на самолете. – Дворак посмотрел на нее. – Неожиданность состоит не в том, что мы умрем. А в том, как и когда это произойдет. – Должен же быть какой-нибудь способ остановить заражение на этой стадии. Может, иммуноглобулин поколоть… – Без толку. Я сверялся с литературой. – Вы говорили об этом с вашим врачом? – Я еще никому об этом не говорил. – Даже семье? – У меня только сын, Патрик, и ему всего четырнадцать. В таком возрасте у него хватает своих забот. Тоби вспомнила фотографию на столе – взъерошенного мальчишку, победно сжимавшего в руках форель. Дворак прав: в четырнадцать лет тяжело признать, что твои родители смертны. – И что вы собираетесь делать? – поинтересовалась она. – Позаботиться о выплате медицинской страховки. И надеяться на лучшее. – Он поднялся и направился к выключателю. – Больше мне ничего не остается. Роби Брэйс, одетый в футболку «Ред Сокс» и жуткого вида спортивные брюки, открыл дверь. – Доктор Харпер, – приветствовал он. – Быстро же вы добрались. – Спасибо, что согласились встретиться. – Ну да, правда, вы пришли не в самый подходящий момент. Понимаете, ребенку пора спать, так что у нас тут сплошное нытье и уговоры. Тоби вошла в дом. Где-то наверху вопил ребенок. Крик был не расстроенный, а сердитый, сопровождавшийся топаньем ног и швырянием предметов на пол. – Нам три года, и мы учимся строить окружающих, – объяснил Брэйс. – Ох уж эти цветы жизни! Роби запер входную дверь и провел Тоби по коридору в гостиную. Она еще раз подивилась, какой же он громадный. Его мощные мышцы не давали рукам прилегать к торсу. Тоби села на диван, а он устроился в потертом кресле. Наверху продолжались крики, уже более хриплые и перемежавшиеся громкими трагическими всхлипами. Послышался женский голос, спокойный, но решительный. – Битва титанов, – прокомментировав Брэйс, глядя в потолок. – Жена повыносливее меня. Я так сразу падаю лапками кверху. – Он посмотрел на Тоби, и его улыбка угасла: – Так что там насчет Ангуса Парментера? – Я только что из судмедэкспертизы. Предварительный диагноз – болезнь Крейцфельда-Якоба. Брэйс изумленно тряхнул головой: – Точно? – Нужно подтверждение невропатолога. Но симптомы вполне соответствуют диагнозу. И не только у Парментера. Еще и у Гарри Слоткина. – Два случая? Это все равно что молния, два раза попавшая в одно и то же место. Как вам удастся это подтвердить? – Ну, мы не можем подтвердить это в случае с Гарри, поскольку у нас нет тела. Но что, если у двух обитателей Казаркина Холма действительно болезнь Крейцфельда-Якоба? Возникает вопрос, существует ли общий источник инфекции. – Тоби подалась вперед. – Вы говорили, что, судя по амбулаторной карте, у Гарри ничего такого не было? – Верно. – Он перенес какие-либо хирургические вмешательства за последние пять лет? Пересадка роговицы, к примеру? – Не помню, чтобы нечто подобное упоминалось в его карте. Но думаю, что таким образом заражение произойти могло. – Такие случаи были. – Тоби немного помолчала. – Есть и другой вариант переноса. Через инъекции гормона роста. – И что? – Вы говорили, что в Казаркином Холме проводятся исследования по введению гормонов пожилым людям. По вашим словам, у пациентов наблюдался рост мышечной массы и силы. Возможно ли, что пациентам колют испорченные препараты? – Гормон роста больше не берут из мозга трупов. Он производится специально. – А если в Казаркином Холме используют старую партию? Гормон роста, зараженный БКЯ? – Старые партии уже давно изъяты из обращения. И Валленберг использует эту схему уже много лет, со времен своей работы в Институте Росслин. Я ни разу не слышал, чтобы его пациент заболел БКЯ. – Я ничего не знаю об Институте Росслин. Что это? – Центр гериатрических исследований в Коннектикуте. Валленберг несколько лет работал там научным сотрудником, а потом перешел в Казаркин Холм. Посмотрите литературу по гериатрии, найдете массу источников об исследованиях этого института. А пяток из них написаны Валленбергом. Он настоящий гуру в гормонально-заместительной терапии. – Я этого не знала. – Нужно работать в гериатрии, чтобы это знать. Он поднялся из кресла, исчез в соседней комнате, а затем, вернувшись с какими-то бумагами, положил их на кофейный столик перед Тоби. Сверху лежала ксерокопия статьи из «Журнала Американского гериатрического общества» за 1992 год. Там перечислялись три автора, первой значилась фамилия Валленберга. Статья была озаглавлена: «За пределом Хейфлика: продление жизни на клеточном уровне». – Это элементарное исследование, – пояснил Брэйс. – Берем максимальную продолжительность жизни клетки – предел Хейфлика – и пытаемся продлить ее при помощи гормонов. Если вы признаете, что наше старение и смерть – клеточные процессы, вам захочется поработать над продлением жизни клетки. – Но какое-то число клеток должно умирать, это необходимо для здоровья. – Разумеется. Мы все время избавляемся от мертвых клеток кожи, слизистых оболочек. Но возмещаем их. Но клетки костного мозга, головного мозга, других жизненно важных органов возместить невозможно. Они стареют и умирают. В результате умираем и мы. – А что происходит с этими гормональными манипуляциями? – В этом и состоит суть данной работы. Какие гормоны или их сочетания продлевают жизнь клетки? Валленберг начал свои исследования в 1990 году. И пришел к некоторым обнадеживающим результатам. Тоби подняла глаза на собеседника. – Помните того человека в доме престарелых – ну, он еще устроил драку? Брэйс кивнул. – Возможно, его мышечная масса и сила соответствуют более юному возрасту. К сожалению, Альцгеймер испортил ему мозги. Гормоны тут бессильны. – О каких гормонах идет речь? Вы упоминали какую-то комбинацию. – Авторитетные исследования свидетельствуют в пользу гормона роста, ДГЭА, мелатонина и тестостерона. Мне кажется, текущий протокол Валленберга включает различные пропорции этих гормонов, плюс, вероятно, еще некоторые. – Вы не уверены? – Я не в курсе этой схемы. В моем ведении только пациенты дома престарелых. Ой, это все пока только журавль в небе. Никто не знает, что именно действует. Нам лишь известно, что с возрастом гипофиз перестает вырабатывать определенные гормоны. Вероятно, всплеск молодости – это один из гормонов гипофиза, нами еще не обнаруженный. – Значит, Валленберг проводит заместительное лечение. – Тоби усмехнулась. – И неизвестно, лечит или калечит. – Возможно, все-таки лечит. Сдается мне, на поле для гольфа в Казаркином Холме носятся весьма здоровые на вид восьмидесятилетние старички.