— Она — медицинская сестра в госпитале в Нойкельне. О ней никто ничего не может сказать определенного. Работала ежедневно, иногда двое суток подряд. Там все так работают. Жила одна. Родственников у нее нет. Родители убиты поляками под Бреслау в тридцать девятом году. Тогда же переехала в Берлин. Судя по всему, этот парень был ее женихом. Кто он — пока определить не представляется возможным. Блондин, высокий, лет тридцати, возможно, механик — на руках следы въевшегося масла. Мы запросили все гаражные хозяйства Берлина, а также мастерские и сборочные цеха. Ждем результатов. Тихим, бесцветным тенором штурмбаннфюрер Ослин отбарабанил свою часть доклада, отложил страницу с текстом, в которую ни разу не заглянул, снял очки, сложил руки, сомкнул губы и замер, точно варан на охоте. Мюллер высоко ценил его деловые качества, но даже ему иногда становилось не по себе от холодного блеска очков Гильотины. — Ну, хорошо, — Мюллер провел пальцем по верхней губе, что означало острую фазу раздражения, — а соседи, торговцы, пастор — что они говорят? — Существенного — ничего, — так же технично ответил Ослин. — Те, кто ее вспомнил, говорят о ней как о вежливой, спокойной, незаметной особе. В церковь она не ходила. Но мы продолжаем поиск других свидетелей. Единственное, на что я обратил бы внимание: она любила танцы. — Танцы? — Танцы. — Не вижу ничего существенного в том, что она любила танцы. — Ей нравился вальс, — уточнил Ослин. — Не очень характерно для сегодняшней молодежи. Это значит, что она была старомодна. И может быть, когда-то занималась хореографией. — А что, сейчас молодежь танцует что-то особенное? — Не знаю. Танцы в публичных местах запрещены. — Ослин чуть приподнял подбородок: — Но не вальс. — Ну, допустим. — Мюллер ощущал себя сидящим в лодке без весел. Он не стал наказывать Гиринга за провал операции, помня о его болезни, но остальных это не касалось: нехватку профессионализма в своем аппарате шеф гестапо всегда выжигал каленым железом. — Дайте запрос в Силезию. Пусть там пороются в ее прошлом. — Слушаюсь, группенфюрер. Короткие пальцы Мюллера выбили нервную дробь по поверхности стола. Сидевшие вокруг участники совещания подвыгнули и без того прямые спины. — Ладно, давайте узнаем, что мы еще упустили? Венцель? Собравшись с духом, Венцель поднялся с места под прожигающе вопросительным взглядом шефа гестапо. Из его очень короткого выступления следовало, что до сих пор не удалось расшифровать донесения нойкельнской радистки — кроме того, которое поддалось Кубелю. Перекодировка последующих свела к нулю первую удачу, и дешифровальщикам Форшунгсамт пришлось все начинать сначала. Следуя приказу Мюллера, отданному, конечно, в порыве раздражения, но от этого не переставшему быть приказом, Венцель, проигнорировав протесты врачей, распорядился перевести Кубеля куда-нибудь на окраину. Задыхающегося от боли Рекса погрузили в санитарную машину и доставили в палаточный госпиталь в Хеллерсдорфе. Ошарашенные врачи не знали, что делать с таким пациентом, ему срочно требовалась помощь совсем иной квалификации, но после слабых возражений просто положили его в дальнем углу, поручив сестре, по мере надобности, вкалывать ему допустимые дозы опия. Спустя три дня Венцель самолично явился в Хеллерсдорф. Исхудавший, с пустым взглядом, Кубель лежал на покрытых простыней досках в стороне от других раненых и шевелил пересохшими губами, как будто молился. Венцель пододвинул табуретку, сел на нее, положил руку на плечо Кубеля и начал его уговаривать взять себя в руки, вспомнить коды, рассмотреть возможность включиться в работу. «Я верну вас назад в «Шарите», — пообещал Венцель. — Там вас быстро поставят на ноги». Кубель повернул к нему голову, облизал губы и с трудом прошептал: «Пошел в жопу». «Что-что?» — не разобрал Венцель и приблизил ухо к губам Кубеля. Рекс набрал в легкие воздуха и чуть громче повторил: «Пошел в жопу своей мамы, откуда ты вылез». Впервые в жизни Венцелю захотелось своими руками убить человека. Тем не менее через день, проклиная все на свете, он вновь приехал к Кубелю, но тот не стал с ним разговаривать. Разумеется, обо всем этом Венцель ничего не сказал в своем выступлении. Мюллер тяжко вздохнул и безнадежно махнул рукой. Потом спросил: — А что не так с передатчиком? Чем он вас так удивил? — Дело в том, что передатчик… это дрянной передатчик. Самоделка, — сказал Венцель. — Его собрали вручную, и, по нашим предположениям, его мощности хватит на сигнал максимум километров семьсот-восемьсот, не больше. Мюллер удивленно посмотрел на Шольца. — То есть вы хотите сказать, что он добивает не дальше Берна или Мальме? — уточнил Шольц. — Совершенно верно. — Ну, швейцарских или шведских нелегалов, равно как чешских и люксембургских, я, с вашего позволения, исключу, — поморщился Мюллер. — Следовательно?.. — Следовательно, они вели прямые передачи, допустим, в Берн, а оттуда — туда, куда им надо, — предположил Шольц. — Совершенно верно, — подтвердил Венцель. — Возможно, это остатки «Капеллы» — допустим, после разгрома они сделали рацию, установили контакт с ячейкой в том же самом Берне, передавали туда донесения, а те перебрасывали их в Центр. Это могут быть американцы, англичане. Но я склоняюсь к тому, что это — русские. — Почему? — Первое донесение расшифровал Кубель, а он работал на русских. — Или на англичан, — покачал головой Шольц и повторил: — Или на англичан, подполковник. Кубель не знал наверняка, на кого он работает. Он предполагал, но не знал. — Да, штурмбаннфюрер. — Венцель метнул осторожный взгляд на Мюллера. — Но в последнем донесении есть фраза, напоминающая кодовые символы, которые использовал русский радист. Сейчас этим занимаются дешифровальщики. — А что там этот… этот пьяница Кубель? Пришел в себя? — неожиданно поинтересовался Мюллер. Венцель слегка оттянул тугой воротник кителя. — Так точно, группенфюрер. Сейчас он переведен в пригородный госпиталь. Но… у него сломан позвоночник. И он, — Венцель запнулся, — не готов сотрудничать сейчас. — Плевать! — жестко отрезал Мюллер. — Притащите его, если надо, волоком, за шиворот. И заставьте работать. Если он, как вы говорите, не готов сотрудничать, обратитесь к штурмбаннфюреру Ослину. Он поможет его уломать. — Мюллер опять провел пальцем под носом: ему было тесно в коридоре корректности, но он сдержался. — Надеюсь, вам понятно, господа, что результаты нужны мне немедленно. Если вам мало двадцати четырех часов, купите себе двадцать пятый. Гестапо его оплатит. Когда совещание окончилось, Шольц попросил разрешения задержаться. Он достал из портфеля блокнот с записями Хартмана и положил его перед Мюллером. — Что это? — Отчет Хартмана о его разговоре с Шелленбергом. — Вот как? — Мюллер открыл блокнот и сразу захлопнул. — Терпеть не могу читать рукописные тексты. Попроси перепечатать кого-нибудь из референтов в приемной. А что там, что-то интересное? — В общем-то, да. — Шольц отступил на шаг. — Если в двух словах, то Шелленберг изъявил желание добиться от СИС внимания к своей персоне путем сдачи некоторых секретов урановой программы, к которой он имеет прямой доступ в соответствии с резолюцией рейхсфюрера. Мюллер медленно раскрыл блокнот и погрузился в чтение. Берлин, Инвалиденштрассе, 17 августа Рано утром Гесслиц вывел свой «Опель» — с полным баком и канистрой в багажнике — на автобан А3 под акронимом МюЛейБерл и погнал его в Лейпциг. У него было многократное разрешение на выезд из города, так что проблем с кордонами полевой жандармерии не возникло. Через два с половиной часа он остановился возле первого почтамта на окраине города. Там он купил открытку с изображением штандарта СС «В борьбе за свободу!» и марку с портретом фюрера, сел за стол и печатными буквами написал текст следующего содержания: «Марта заболела. Останемся здесь до весны. Приезжай, когда сможешь. Твои петунии уже завяли. Фриц и Эмма». Затем указал адрес отделения Рейхспочты в Кройцберге с припиской «до востребования». Гесслиц подошел к окошку и спросил у пожилой чиновницы: — Скажите, когда письмо будет в Берлине? — Сегодня вечером, мой господин, — ответила она. — Вам повезло: почту заберут через семнадцать минут. Отдав открытку, Гесслиц вышел на улицу, залил в топливный бак бензин из канистры, сел в машину и сразу поехал обратно. Спустя два часа сорок минут, он вошел в здание крипо ровно к началу собрания криминальратов у Небе. Пока Гесслиц возвращался из Лейпцига, в конспиративной квартире СД на Инвалиденштрассе Хартман встретился с Шелленбергом. Шеф СД пребывал в задумчиво-меланхоличном настроении. Ночью он прилетел из Польши, где в «Волчьем логове» Гитлер провел расширенное совещание всех родов войск, а до того побывал в Бухаресте: стало известно о попытках румынских дипломатов договориться с британскими и американскими коллегами о возможности подписания перемирия, и Шелленбергу вместе с Канарисом пришлось искать концы, мотаясь между Сигуранцей и Секретной разведывательной службой, пока наконец Канарис не вышел на самого Михая Антонеску, министра иностранных дел, и не высказал ему свои претензии, а тот, в свою очередь, не начал мямлить и оправдываться, чем косвенно подтвердил опасения рейха. В самолете Канарис долго молчал, а потом, нагнувшись к уху Шелленберга, со своим обычным прононсом, лишь усиливающим интригу, сказал: «Я всегда говорил, что кони у них подкрашенные. Что тут взять? — цыгане. Черчиллю еще бы сошло, но вот Рузвельту с их традициями Дикого Запада — это навряд ли. Сейчас в цене железные кони, которые есть только у нас и у русских. Вот противоречие, на котором можно сыграть по-крупному, дорогой друг, не правда ли?» У Шелленберга чуть не слетело с языка «Конечно, Вильгельм», но он вовремя вспомнил, с каким волком под шкурой овцы он имеет дело. — Ко мне обратился некто Шольц, — сообщил Хартман, раскуривая сигару, которой его угостил Шелленберг, — и предложил работать на гестапо. — Шольц? Знаю такого. Соглашайтесь, — беспечно позволил Шелленберг. — Понятное дело, что сотрудничать с ними вы будете против меня. Давайте совершим кульбит перевербовки, чтобы длинный нос Мюллера застрял в собственной дверной щели. Но будьте осторожны: этот Шольц не так прост, как хочет казаться. — И вот еще что. Хочу подбросить вам пищу для размышлений. Во время разговора Шольц попросил, чтобы я обратил внимание на известный ему откуда-то факт вашей якобы готовности через мой контакт поделиться с англичанами информацией по урановой программе. Хартман исподволь внимательно наблюдал за реакцией Шелленберга, который мизинцем снял табачную крошку с языка, глубоко затянулся и сбросил пепел на блюдце. С лица его не исчезло выражение безмятежности. Он плеснул в бокал немного коньяка. — А вот это уже интересно, — сказал он. — Надеюсь, этот факт он узнал не от вас? — Я похож на самоубийцу? — Хорошо. Я обдумаю ваши слова. Невольно вспомнишь Шопенгауэра: «Не говори своему другу того, чего не должен знать твой враг». — Есть и другое выражение: что знают двое, то знает свинья. — Да, так вернее. Тем более что эти двое — мы с вами, а свинья… сами понимаете. Виклунд приезжает завтра? — Сегодня. Поздно вечером. — Ну, да: завтра — это я полагал с ним встретиться. Во время встреч в комнате всегда было включено радио. Звонкий голос Геббельса с надрывом цитировал слова фюрера: «Нация должна воевать и побеждать! Без войны — это слабая нация, она обречена на уничтожение!» Шелленберг подошел к окну, отвел рукой гардину и уставился на противоположное здание, украшенное нацистским плакатом. — Один народ, один рейх, один фюрер, — медленно прочитал он лозунг на плакате. — Хотите забавную шутку? — Давайте. — Услышал на аэродроме от летчиков: истинный ариец должен быть белокур и голубоглаз, как Гитлер, и строен, как Геринг. Хартман не улыбнулся. — Не смешно, — согласился Шелленберг. — А все потому, что волосы у Гитлера темные, а глаза — серые. Хотя Геббельс повсюду трубит, что голубые. Да и Геринг в последнее время заметно исхудал. Этим летом в СС приняли целую дивизию мусульман из Боснии и не поморщились, а все эти штангенциркули для измерения черепов, всю эту евгенику, «Лебенсборн» и прочую дребедень и вовсе списали в сарай за ненадобностью. Наша идеология трещит по швам. Такой вот анекдот. — И что же делать? — вежливо поинтересовался Хартман. — Нужно что-то свежее, что-то общее и беспощадное в объеме всего Запада. И не имеет значения, как это будет называться: нацизм, империализм, ведизм. Не имеет значения национальность или раса. Главное, чтобы каждый член западного общества с младых ногтей отчетливо понимал: гуманизм — это только для него. К членам иных сообществ это не относится. А болтать можно все, что душе угодно: Liberté, Égalité, Fraternité.[15] — Шелленберг опустошил бокал и поднял на Хартмана красные, воспаленные глаза. — Вот вам объединяющее начало для нового сверхчеловека. Получите и распишитесь. — Осталось убедить в этом лучшую часть человечества, — заметил Хартман.