— Очень быстро они опознают Оле… Оле часто бывал у тебя в отеле. Его видели. А значит, запомнили. Кто-то, может быть, видел его рядом с тобой. На месте Шольца я бы показал его фото всем сотрудникам «Адлерхофа». И кто-нибудь обязательно вспомнит. — Если это произойдет, мне об этом сразу донесут. — Господи, Франс, это произойдет. Я не первый год в сыске. А ведь тебе еще надо выбраться из Берлина. Хартман отвел взгляд от пламени и уставился на собаку. — Как думаешь, Вилли, они нам больше не верят? Гесслиц обхватил ладонью подбородок. — С чего ты взял? — СИС, гестапо, Шелленберг… Я бы не верил. — Знаешь, в Москве ведь не дураки сидят. Все, что мы присылаем, сопоставляется с донесениями других, анализируется. Они видят, что мы не барахлом торгуем. Вот так. — Тогда почему они молчат? — Не знаю. Может, ждут новых сообщений. — Я вот что тебе скажу. — Хартман сунул зажигалку в карман и повернулся к Гесслицу. — Ребята погибли. Ради чего? А я отвечу. — Он помолчал. — Ради нашего дела. Совсем молодой парень и девочка отдали свои жизни ради нашего с ними общего дела… А ты предлагаешь мне смыться, пока не поздно. — Но Франс… — Да пойми, старый ты черт, что никак нельзя позволить Шелленбергу, СС вести торг по урану с Западом. Это же самый прямой путь к сепаратному сговору против России. Вот тут англосаксы очень легко прогнутся. И тогда бомба решит всё. Гесслиц покачал головой и тоже закурил, стараясь не глядеть в глаза Франсу. Тот выдохнул и продолжил: — Но и Мюллеру нельзя позволить свалить Шелленберга, который предсказуем, и получить рычаги влияния на эту тему, а возможно, и занять его место. А такое разоблачение приведет именно к этому. Если, конечно, за всем этим не стоит Гиммлер. Но и все равно, Мюллер — это кто-то еще. Возможно, Борман, возможно, кто-то другой. Мюллер — это кровавая баня в грязных подвалах Европы, ему терять нечего. И пока мы в центре паутины, у нас есть шанс хоть как-то повлиять на ситуацию. А если я уйду, Виклунд и его хозяева выберут другой способ выйти на Шелленберга и получат то же самое — но только уже без нас. Понятно, что рано или поздно вода найдет, где протечь, но эту вот щель мы с тобой можем законопатить. И раз с Москвой уже не посоветоваться, надо действовать самостоятельно. — Он помолчал. — Это всё, что нам осталось… Пусть даже нам не верят, но это всё, что нам осталось. Гесслиц, конечно, понимал, что Хартман прав. Но внутри у него все сжималось от одной только мысли потерять еще и его. — Это чудовищный риск, Франсиско, — сказал он осевшим голосом. — Практически самоубийство. Нельзя постоянно уповать на случай. — Не драматизируй, — отмахнулся Хартман. — Завтра вечером прилетает Виклунд. У нас очень мало времени. Но кое-что мы сделать успеем. В это время пес вдруг подошел к ним и, виляя хвостом, доверчиво сунул нос в ладони Хартмана. — Смотри-ка, — сказал Хартман, — должно быть, голодный. У тебя есть чего пожевать? — Да вот, Нора с собой накрутила. — Гесслиц достал из-за пазухи завернутый в газету внушительного вида бутерброд, как оказалось, с ветчиной и передал его Хартману. Тот понюхал бутерброд и протянул его псу, который деликатно вынул из хлеба ветчину и проглотил ее, не разжевывая. — А хлеб? — спросил Хартман. — Хлеб нынче из такой дряни делают, что даже собаки не едят. С тоской в глазах Хартман огляделся по сторонам: — Напиться бы. — Да уж… — согласился Гесслиц. Заботливой ладонью он провел по плечу Хартмана, словно смахивал с него пыль. — Хороший у тебя пиджак, Франсиско, — сказал он. — Ты всегда знал толк в элегантных вещах. Берлин, Унтер-ден-Линден, 16 августа Шольц чуть не опоздал на совещание у Мюллера по той причине, что за два часа до его начала получил от Хартмана предложение встретиться. На фоне провала операции по задержанию нойкельской радистки любая позитивная информация была на вес золота, а в голосе Хартмана Шольц уловил обнадеживающие нотки. Они встретились в парке возле серой громадины Берлинского собора. Шольц был не в духе, но с губ его не сползала ласковая полуулыбка. На сей раз он был в форме штурмбаннфюрера, которая сидела на его рыхлой фигуре несколько мешковато. С первой минуты Шольц предупредил, что времени у него в обрез, и Хартман решил опустить легкую болтовню, обычно предшествующую серьезному разговору, например, о судьбе расположенного неподалеку Острова музеев, и сразу перешел к делу, благо людей в парке почти не было. Они пошли по вымощенной мелким камнем дорожке вдоль собора. — Не знаю, штурмбаннфюрер, можно ли назвать эту информацию срочной, но я посчитал, что вас она наверняка заинтересует, — начал Франс. — Говорите, господин Хартман, не стесняйтесь, я весь ваш, — заверил его Шольц и поощрительно прихватил за локоть. — Видите ли, я не могу утверждать определенно, тем более выступать с обвинениями, но последние разговоры с Шелленбергом, как мне кажется, указывают на одно очень неприятное обстоятельство, с которым я даже не знаю, как поступить… — Вы достаточно напустили тумана, Хартман, чтобы уже перейти к делу, — обнаружил свое нетерпение Шольц. — Выражайтесь, пожалуйста, яснее, прошу вас. Хартман согласно склонил голову: — Хорошо. У меня сложилось впечатление, что Шелленберг принял решение вступить в тайные переговоры с «Интеллиджент сервис», используя в качестве аргумента тему, связанную с урановой программой рейха. Шольц остановился. — Возможно, речь идет о цене, которую оберфюрер готов заплатить за лояльность англо-американских союзников, — продолжил Хартман. — Я не берусь судить, кому конкретно нужна эта лояльность, однако именно вопрос уранового вооружения резко сблизил обе стороны. Вы знаете, что консолидированный Запад не хочет разговаривать с СС. — С чего вы взяли? — Ни с чего. Просто знаю. В глазах Шольца заблестел азарт. — То есть вы утверждаете… — Я ничего не утверждаю, господин Шольц. — Ну, да, ну, да. Вы полагаете, что, не имея аргументов, чтобы вызвать интерес союзников к своей персоне, Шелленберг решился сделать им предложение, от которого невозможно отказаться? — Как вариант. — Хорошо. — Брови Шольца сдвинулись к переносице, улыбка слетела. — Хорошо… Но такие утверждения должны быть подкреплены весомыми доказательствами… Уликами, выражаясь нашей терминологией. У вас есть эти улики? — А у вас, Шольц, есть гарантии моей безопасности? В этой игре слишком много лишних звеньев, с которыми рано или поздно придется распрощаться. Шольц нагнулся, поднял с земли кем-то брошенную пачку из-под сигарет и опустил ее в урну. Потом как-то вынужденно повернулся к Хартману. В лице его не осталось и тени благорасположенности. — Бросьте, Хартман. Прямой контакт с СИС интересен не одному только Шелленбергу… Хартман почувствовал, что несколько перегнул палку. — Что ж, — сказал он, — в таком случае я подготовил запись нашей беседы, разумеется, по памяти. Это, конечно, не стенограмма. Но у меня хорошая память. — Прошу вас. — Шольц указал ему на скамейку и сам сел первым. — Выкладывайте. Хартман сел рядом, закинул ногу на ногу и достал из кармана блокнот. — В сущности, здесь изложены все аспекты разговора. Шелленберг отчетливо дает понять, что готов выйти на диалог с представителем «Интеллиджент сервис», предметом которого станут достижения рейха в создании боеприпасов массового поражения. Добавлю, что инициатором именно этой темы стали как раз англичане, это они обозначили заинтересованность в таком — и только таком — формате и оставили за Шелленбергом право ответить «да» или «нет». — Иными словами, вы считаете, что Шелленберг готов совершить предательство? — Не мое дело выносить оценки, штурмбаннфюрер, — пожал плечами Хартман. — Я лишь информирую вас, по нашей с вами договоренности. А что это означает — решать вам, государственной тайной полиции. — Тоже верно. — Серое лицо Шольца осветилось прежней ласковой улыбкой. Он осторожно вынул из рук Хартмана блокнот, пролистал исписанные страницы и спросил: — А чем, по-вашему, может быть обеспечена подлинность сведений, изложенных в этом, с позволения сказать, документе? — Писано моей рукой, — кивнул на блокнот Хартман. — И значит, я несу ответственность за то, что там содержится. Проблема может возникнуть лишь с моими каракулями, но я старался писать аккуратно. — Хорошо, господин Хартман, — широко улыбнулся Шольц. — Пожалуй, побегу. — Он убрал блокнот в портфель и поднялся. — Какая все-таки жалость, что Вильгельм Крайс не успел возвести на Музейном острове свои грандиозные здания. Я видел проекты. Египетский музей, Германский. Мои дети могут так и не увидеть это чудо… Какая жалость, не правда ли? Шольц соврал. У него не было детей, не было жены и даже любовницы. Родители восемь лет, как ушли из жизни, оставив единственному сыну скудное наследство в виде клочка земли и скромного домика под Мюнхеном, куда он с тех пор не наведывался ни разу. У него было только одно — работа на Принц-Альбрехт-штрассе, 8. И работу эту он исполнял рьяно. Берлин, Принц-Альбрехт-штрассе, 8, РСХА, IV управление, Гестапо, 16 августа