— Нет, не доводилось. А почему вы спрашиваете? Ведь он, насколько мне известно, по вашему ведомству. Оберштурмбаннфюрер, кажется? Нет, Вальтер, этого человека я не знаю… А вот и наш Бад-Фрайенвальде, — указал хлыстом адмирал на просвет между деревьями впереди. — Мой дорогой Шелленберг, пусть всё взлетит на воздух, пусть мы проиграем войну или возьмем Кремль, но сегодня я гарантирую вам одно — роскошный бифштекс с брюссельской капустой и рюмку чистой испанской мадеры на аперитив. Канарис слукавил. Он действительно не встречался с Хартманом лично, но знал о нем как о посреднике между абвером и заинтересованными кругами в Скандинавии, а кроме того через управляющего «Адлерхофа» время от времени Артур Небе делился сведениями из недр Имперской безопасности. Со своей стороны, Шелленберг заподозрил адмирала в неискренности. Бранденбург, Готтов, Куммерсдорфский испытательный полигон, 28 июля Центр химико-физических и ядерных исследований на Куммерсдорфском полигоне охранялся даже тщательнее, чем расположенная восточнее от него, в глухом сосновом лесу, испытательная станция «Вест», где под началом Вернера фон Брауна модифицировалась баллистическая ракета Фау-2. До КПП Центра кривой саблей было проложено двухполосное шоссе, позволяющее обойти стороной зону испытаний стрелкового и артиллерийского оружия. Преодолев все шлюзы проверки и перепроверки документов, необходимо было идти пешком через площадь, заасфальтированную гладко, как стекло, до узкоколейки, по которой ходил небольшой паровоз с одним вагоном. Узкоколейка опоясывала комплекс незаметных, на первый взгляд, сооружений, отделенных друг от друга земляными валами и покрытых в целях маскировки настилом из травы. Это были тестовые стенды, соединенные с соответствующими лабораториями защищенными коридорами. Всего таких пар было восемь, плюс еще восемь блоков дублировали их на некотором расстоянии и сообщались между собой через сеть подземных тоннелей. Первые два блока спаренных сооружений предназначались для ядерных исследований, для чего юго-западнее от них под землей был построен урановый котел. В группе, идущей по залитой солнцем, пустынной площади в сторону бывшей лаборатории Дибнера, черным пятном выделялся мундир оберфюрера Шелленберга; можно было подумать, что именно для такого впечатления он и надел подзабытую уже форму СС, с начала войны лишь изредка мелькавшую на официальных мероприятиях. На самом деле Шелленбергу просто нравился этот тип черно-белого обмундирования, хорошо смотревшегося на его ладной фигуре, и он использовал любую возможность, чтобы покрасоваться в нем, тем более что на представляющем абвер капитане-цур-зее Глобовице, как на заборе, висел мышиного цвета полевой китель почему-то сухопутных войск, что визуально оттеняло ведомственную конкуренцию в пользу СД. Помимо Шелленберга и Глобовица здесь можно было видеть фон Краббе из 3-го управления РСХА, штурмбаннфюрера Майера, директора по физическим исследованиям Института кайзера Вильгельма в Далеме Курта Дибнера, руководителя куммерсдорфского Центра профессора Абрахама Эзау, приехавшего из Лейпцига профессора фон Вайцзеккера, создателя установки для обогащения урана доктора Эриха Багге из группы Дибнера, а также руководителей отдельных направлений по разработке урановых боезапасов. Должен был быть еще представитель Геринга, но он не явился. — Боюсь, все-таки придется переносить лабораторию Хартека во Фрайбург, — озабоченно говорил Эзау, прихватывая за рукав Глобовица. — Бомбежки. Невозможно работать. А между тем метод разделения изотопов центрифугированием требует доводки. Вот и теряем время. — Слышал, в «Аншютц» над этим уже колдуют, — сказал Дибнер. — Я доложу адмиралу, — заверил Глобовиц. Его привлекли к этой теме недавно, и, по правде сказать, он не успел в ней освоиться. Впереди, рядом с Шелленбергом, такой же легкой походкой, оживленно переговариваясь, шагал профессор Вернер Гейзенберг. Удивительное внешнее сходство наводило на мысль, что оба слеплены из одного теста. Стояла необыкновенная тишина, даже птиц не было слышно, и стук каблуков об асфальт резонировал в воздухе. — Пусть даже все эти блоки вдруг будут захвачены врагом, никому не дано понять целое: они увидят лишь звено большого эксперимента — например, герметичный блок, вытяжную систему. Но они не смогут понять его истинное назначение, полагая, что мы либо зашли в тупик, либо до сих пор возимся с сепаратором или, в лучшем случае, все еще эксперементируем с котлами, — скороговоркой сыпал Гейзенберг, и естественная, мальчишеская улыбка не сползала с его губ. — Это относится практически к любому объекту, даже к реальному заводу по обогащению урана. — Он вдруг прыснул со смеху. — Могу себе представить физиономию Бора, если он узнает о моих разногласиях с Дибнером. Больше дрязг, больше пустых слов! Пусть все перегрызутся между собой! Вы молодец, — Не забудьте завтра сказать об этом рейхсфюреру, — отреагировал Шелленберг. — Ему приятно будет узнать, что в рейхе сохранилось вольтерьянство. Вообще говоря, у вас набралась отличная коллекция слухов и сплетен, но важно самим в них не запутаться. — Или самим в них не поверить. Они рассмеялись. — Как ваше плечо? — неожиданно спросил Шелленберг. — Что? Плечо? Ах, это… Откуда вы знаете? — Действительно, три дня назад, вешая в своем доме гардины, он упал и слегка повредил плечо. Шелленберг не ответил и сразу заговорил о другом: — Мне бы хотелось, дорогой Вернер, чтобы рейхсфюрер увидел положение дел таким, какое оно есть, без прикрас. Ему нужно понимать, что на создание бомбы уйдет время. Год, если я не ошибаюсь? Но и излишне драматизировать, разумеется, не следует. — Конечно, оберфюрер. А вы парадоксальны, — засмеялся Гейзенберг. Он внезапно замер на месте и повернулся к идущим следом за ними. — Нет, нет, это, конечно, хорошо, что вам так кажется, — обратился он к Глобовицу, который выразил Эзау сомнение в том, что пригодное к использованию оружие массового поражения может не появиться в обозримой перспективе, поскольку досконально не изучен процесс управляемой ядерной реакции. — Значит, мы хорошо маскируемся. Однако реальность не такая удручающая, как вы думаете. — Он сдвинул на затылок пижонскую широкополую шляпу. — Есть у кого-нибудь мел? — Да, у меня, — полез в карман Вайцзеккер. — Возьмите, пожалуйста. — Спасибо, коллега. Гейзенберг присел на корточки и принялся чертить мелом на асфальте. — Вот смотрите. Представьте себе кусок металла, примерно такой. Это — уран-235, если изготовить его в большом количестве. Что произойдет? Правильно, внутри начнется размножение нейтронов, причем в таком безумном объеме, что они не будут успевать покидать его поверхность. За долю секунды большая часть вещества расщепится и высвободит невероятную массу энергии. Бах! — Он изобразил взрыв. — А теперь подумайте: что, если всю эту энергию вместить в некую замкнутую оболочку? Для простоты восприятия пусть это будет металлический снаряд. — Он сделал выразительную паузу и заключил: — Вот вам бомба. Он встал, вернул Вайцзеккеру мел, отряхнул ладони и обезоруживающе улыбнулся. — И какого она может быть размера? — поинтересовался Глобовиц. — Ну, не знаю, — пожал плечами Гейзенберг. — Может, с мяч. Баскетбольный. А может, с двухэтажный дом. — Так в чем же проблема? — удивился Глобовиц. — В самой малости. Как получить такое количество урана-235, чтобы запихнуть его в баскетбольный мяч? Или — в двухэтажный дом? Если это будет дом, то стены выдержат цепную реакцию, но никакой бомбардировщик его не поднимет. А если мяч, то оболочка разлетится еще до начала реакции. Как добиться, чтобы инициирующий заряд не дробил урановую начинку, а трамбовал ее в плотную массу? Много задач, господин капитан. Потому-то Пауль Хартек испытывает ультрацентрифугу, Отто Ган исследует расщепление ядра, Карл Клузиус ищет способы разделения изотопов, Вальтер Боте занимается бетатронами, Курт Дибнер пытается завести «урановую машину» и так далее. — Гейзенберг подошел к Глобовицу и положил ему руку на плечо. — И вся эта слаженная работа, господин капитан-цур-зее, направлена к решению одной задачи — сделать оружие, которое надежно защитит нашу Германию от новой версальской катастрофы. Идемте. Вы всё увидите сами. — Не опасно оставлять на асфальте такие рисунки? — спросил Глобовиц. — Ну, если только кто-то сфотографирует их из стратосферы, — рассмеялся Гейзенберг. — Но ни таких самолетов, ни таких фотоаппаратов пока не изобрели. — Он повернулся к Шелленбергу: — Или я чего-то не знаю? Оберфюрер сделал незаметный знак Майеру, и все двинулись дальше. Гейзенберг с оберфюрером немного подотстали. Неожиданно Гейзенберг остановился, удержав за руку своего спутника. Тень мучительной скорби упала на его лицо. Он буквально впился в глаза Шелленберга. — Вальтер, — совсем тихо сказал он, — послушайте… мы в шаге от создания самого страшного оружия в истории человечества, способного погубить тысячи… нет, сотни тысяч человеческих жизней. И прежде чем сделать этот шаг, я спрашиваю себя: существует ли моральное оправдание моей работе? — Видно было, что он старается справиться с волнением. — Вы умный человек, Вальтер, вы не похожи на ваше окружение и конечно же понимаете: можно верить в Бога, можно не верить, но мир уже не будет прежним… Мы открываем ящик Пандоры. Однажды встав на этот путь, нам с него уже не сойти никогда. Шелленберг не отвел глаза и выслушал его, не перебивая. Когда тот умолк, он взял его под локоть и так же тихо и доверительно ответил: — Что ж, вы тоже должны понимать, дорогой Вернер, что это гонка. Как вы думаете, сколько времени американцы будут ковырять в носу, прежде чем решат сбросить урановую бомбу на Берлин, если сделают ее первыми? Верно: они не будут ковырять в носу ни секунды. И то, что происходит в Берлине и Гамбурге во время налетов вражеской авиации только затем, чтобы посеять ужас среди мирного населения, покажется нам детской шалостью, невинным аттракционом. Если, конечно, мы успеем о чем-то подумать. Я не знаю, терзаются ли моральными сомнениями ваши коллеги в Лос-Аламосе или спят по ночам спокойно, но как разведчик точно знаю одно — они спешат. — Он помолчал секунду и повторил: — Это гонка, дорогой профессор. Это — война. — Хорошо, — неуверенно кивнул Гейзенберг, — хорошо, я вас услышал… — Это была неправда: он чувствовал себя звеном гигантской машины, несущейся в пропасть. Пастор в Гросс-Берене дал нравственный ответ, Шелленберг — политический. Но между тем и другим он не видел истины, к которой, как к твердой земле посреди трясины, могла приникнуть его мысль. Гейзенберг вздохнул и решил перевести разговор в другую плоскость: — Но осуществить подрыв установки в те сроки, о которых вы говорили, мы не успеем. Это невыполнимо. Их надо отодвинуть, по крайней мере, на пару месяцев. — На пару месяцев? Чем это вызвано? — Первое — местность. Предложенный участок в Польше не очень подходит: разноуровневые холмы, перелески. Да и жителей там многовато. — Вы пытаетесь мне угодить? — добродушно съязвил Шелленберг. Мало кому это было известно, но Гейзенберг знал, что жена Шелленберга Ирэн наполовину полька. — Ну, что вы… — Гейзенберг не поддержал шутку. — Просто другой вариант в Белоруссии — Полесье, кажется? — представляется нам более подходящим. Болотистая местность, жилья нет на сотни километров. К тому же будет радиоактивное заражение территории. Понимаете, прежде чем испытывать установку, нам надо провести калибровочный тест. Скажем, взорвем около ста тонн тротил-гексогеновой смеси, в которую введем радиоактивные вещества. На всё про всё уйдет лишних два-три месяца. Мы, конечно, рассчитали взрыв математически. Но это теория, а на практике — всё может быть несколько иначе и даже совсем по-другому. Так вот, наш тест позволит воссоздать примерную картину взрыва и распределения радиоактивных остатков. Ну и еще мы откалибруем датчики для регистрации ударной волны. — Вот и скажите об этом рейхсфюреру во время завтрашнего визита, — легко согласился Шелленберг и ласково похлопал его по плечу. — А я вас, так и быть, поддержу. Ни с того ни с сего с окрестных деревьев, отчаянно каркая, одновременно взметнулась черная воронья стая. Оба они невольно задрали головы. — Похоже, время жатвы… — обреченно промолвил Гейзенберг. — Что? — не понял Шелленберг. — Нет, ничего. Это я о своем. Берлин, Принц-Альбрехт-штрассе, 8, РСХА, IV управление, Гестапо, 2 августа Имея в своем распоряжении шесть радиоперехватов из Нойкельна, сличая и анализируя их, Кубель-Рекс уверился в том, что все они переданы одним радистом. На это указывали и одинаковый почерк, и один и тот же алгоритм шифрования. Более того, ему оказался знаком и сам алгоритм, на основе которого составлялись шифровки, — этот алгоритм был положен в основу тех донесений, которые кодировал он сам, находясь в подполье. То есть, предположил он, неизвестный радист, вполне возможно, получил систему шифрования из того же центра. Кубель никому ничего не сказал и продолжил рыть. Запись радиограммы выглядела как несколько рядов четырехзначных и пятизначных групп цифр. Пятизначные числа могли быть частью любого шифра. А вот четырехзначные что-то напоминали Кубелю. А что, если попробовать применить к ним алгоритмы, в разное время полученные его группой из Центра? Причем сам Центр мог находиться в любой точке мира, даже на соседней улице. На кого работала группа, знал лишь резидент, участники же подполья были соратниками в борьбе с нацизмом и дальше группы не высовывались. Но Кубель догадывался, что, вероятнее всего, это могут быть русские. Он упорно воспроизводил и тестировал все кодовые блокноты, с которыми когда-либо работал. В первом четырехзначном числе берем две первые цифры, размышлял Рекс, а во втором — две последние. Отлично, что получается? Все цифры не превышают числа 41… Допустим, шифровка на родном языке. В немецком алфавите 26 букв, значит, к каждому номеру буквы в шифровке прибавляется число 15. Похоже, что так… Нет, совсем не то — выходит какая-то абракадабра. А если применить сюда шифр Цезаря, скажем, с циклическим сдвигом на восемь позиций?.. Нет, опять не то. А на пять?.. Да, кое-что сходится… А что же с пятизначными цифрами?.. Думать, думать, думать… С мыслью об этом Кубель ложился спать и просыпался, он до печенок замучил дешифровальщиков из своего отдела Форшунгсамт, но и сам потерял голову. Все это время он ни разу не приложился к бутылке, не думал о еде, мог говорить только о работе, и даже приставленные к нему девицы, как ни старались, не могли его растормошить. Талантливый радист, Кубель отдался профессиональному азарту с маниакальной страстью заядлого игрока. Как только часть текста первой шифровки стала ему понятна, он бросился к Шольцу, минуя дверь своего непосредственного начальника. — А почему только одна? — спросил Шольц. Кубель снисходительно усмехнулся. С видом обессилевшего гения он полулежал в кресле, держа в руке бокал коньяка, которым его поощрил Шольц. — Я подумал, это срочно, — ответил он. — На расшифровку других передач требуется больше времени. Пока я уловил основной алгоритм, схватил, так сказать, систему шифрования. Но! только для первого, вот этого сообщения. Вы, конечно, не знаете, но наш пианист в каждом донесении меняет шифр. Я его обязательно раскушу, но не всё сразу. Сейчас я устал. Мне нужен отдых, горячая ванна и легкий вечерний флирт. — То есть вы уверены, что пианист один? — Конечно. Фонограмма всех шести перехватов показывает один почерк. Просто он меняет позывные, частоты, шифр. — Уже семь, — уточнил Шольц. — Что? — не понял Рекс. — Семь перехватов. Добавился еще один.