Хартман убрал сигареты в карман и заказал себе бокал вина. — Вот что, Зееблатт, после войны ваша старая мать будет гордиться вами, если вы героически доставите мне сведения, о которых я вас попросил. И не вздумайте мухлевать, доктор. Надеюсь, вы понимаете, что мы сможем проанализировать информацию, которую вы принесете, и сделать нужные выводы. — Он устало вздохнул, глядя на немые заверения Зееблатта в своей надежности. — Теперь обсудим детали всего того, что вы должны будете сделать. В глухую стену отчаянно и бесплодно колотилась залетевшая в таверну нескладная долгоножка. Зееблатт не мог оторвать от нее глаз. Выйдя из «Белого вола», Хартман прошел по улице до перекрестка и свернул в переулок, где его дожидался «Опель» Дундерса. — Ну как, сработало? — спросил Оле, когда Хартман сел в машину. — Будем надеяться, — задумчиво ответил Франс. — Во всяком случае, напуган он до смерти. — Хочешь закурить? У меня солдатские. — Давай. Они закурили. — И сколько ждать? — спросил Оле. — Недели две, не меньше… Как получится. — Время-то уходит. — Да, уходит… Может, мне у Шелленберга спросить: что такое вы передали Гитлеру в черной папочке? Уж он определенно знает. — Ты как, вообще, в порядке? — Вполне, — буркнул Хартман. — Но настроение такое, будто пук волос проглотил. Оле поправил зеркало заднего вида и повернул ключ зажигания. — Тебя куда, домой или в «Адлерхоф»? — Едем в «Адлерхоф», — сказал Франс. — У меня еще встреча. Бранденбург, лес Барнима, 27 июля Через продольный разрез по центру живота руки Мюллера с растопыренными короткими пальцами мягко вошли с двух сторон в окровавленную плоть, и погрузившись в нее почти до локтей, осторожно вытянули наружу сизый, лоснящийся пищевод, предусмотрительно перетянутый узлом, дабы избежать выпадения через него содержимого желудка. Все это Мюллер сбросил на сторону, поднял с травы полотенце и наскоро вытер руки. — Вот теперь можно заняться шкурой, — удовлетворенно сказал он. — В такую жару хватит и часа, чтобы туша завоняла. С желудком шутки плохи. Одна капля дерьма — и все мясо отравлено. Туманный глаз молодой косули словно подернулся матовой пленкой. — Смотрите, у нее, кажется, бьется сердце! — удивился кто-то. — Может, она соображает, когда ее потрошат, как думаете? — Губы Мюллера тронула ироничная усмешка. — В Азии едят сердце, пока оно живое. Никто не хочет попробовать? Вырезали и сложили в таз почки, селезенку, печень, язык, легкие. Еще одна косуля и кабан лежали рядом, кабан тяжело, с присвистом дышал. Загонная охота была, пожалуй, единственным совместным событием, где высшие руководители СС и абвера могли встретиться в свободной обстановке. Ни те, ни другие не любили этой формы общения, но на то была воля фюрера, высказанная им однажды в виде пожелания и с тех пор неукоснительно исполняемая. Единственным человеком, чувствующим себя на подъеме, был Мюллер, который с детства обожал охотиться, хотя в последние годы это случалось все реже; он любил повторять, что поединок со зверем шлифует в нем мастерство стратега. К тому же из толпы загонщиков за ним наблюдала коренастая, голубоглазая брюнетка Анна Швааб, делопроизводительница из его управления, с которой время от времени он коротал вечер на съемной квартире. Сегодня был именно этот день. На растянутый по земле брезент стали выкладывать куски мяса. — Берите, господа, мяса на всех хватит. — Мюллер равнодушно отошел в сторону. — А где Шелленберг? — спросил он у стоящего возле палатки чьего-то адъютанта. — Я только что его тут видел. Адъютант пожал плечами. Мюллер налил себе пива из бутылки. — Аристократ, — проворчал он, поправляя закатанные рукава. — Не любит крови. А вот отбивную с кровью — это пожалуйста. Шелленберг, и правда, был здесь, он, действительно, не выносил вида крови и терпеть не мог охотничьих утех, однако уехал отсюда он попросту за кампанию с шефом абвера Канарисом, которому якобы срочно потребовалось вернуться в Берлин, а на самом деле наскучило общество эсэсовцев, то и дело сбивающихся на панибратство, как и самому Шелленбергу надоела беспардонная веселость своего окружения. — Знаете, иногда во сне мне видится, будто я взмываю над своей жизнью на огромную высоту и обозреваю ее от самого начала до будущего конца. — Канарис поднял глаза кверху и провел хлыстом над головой, указывая на небо. — Я вижу ее — как поле, лес или море. И тогда мне начинает казаться, будто каждое событие связано с любым другим непреодолимой взаимозависимостью. И то, что было в начале, определяет то, что было потом на любом отрезке моей жизни, а то, что будет в финале, таинственным образом влияет на то, что было раньше, вплоть до самых первых моих поступков. Как будто жизнь — это такая цельность. Как сфера, в которой нет начала и нет конца; все переливается и все перемешано. Расслабленно и неспешно, почти что выпустив поводья, они ехали на двух гнедых кобылах к Бад-Фрайенвальде, грязелечебному курорту восточнее леса Барнима, где вермахт держал конную базу. Птичий щебет гулким эхом разносился в древесных высях, подобно тому, как звуки детского хора разлетаются в сводах собора. В лесу отступала жара, было свежо и просторно. — А по мне, так жизнь — это просто кино. Один цветной фильм без продолжения, — беспечно улыбнулся Шелленберг. — Только титры не в начале, а в конце, включая имя режиссера. Что это вас потянуло на философию, адмирал? — Философия — мать учения. Нам ли, немцам, этого не знать? Тучи сгущаются, мой дорогой. Когда грянет буря, место под крышей будет стоить чуть меньше жизни. — О чем вы? — Недавнее отстранение Муссолини от должности создает для нас непредвиденные проблемы. Фюрер требует немедленных решений. В таких условиях я вынужден думать и говорить одновременно. А это плохо сказывается на логике. — Так вот что вызвало у вас приступ философской рефлексии. Но нам не о чем волноваться. Новое правительство продолжит войну. Бадольо уверен, что в действиях Виктора Эммануила нет антигерманского подтекста. Муссолини всем надоел. — При чем здесь Муссолини? Военное руководство Италии давно работает над заключением сепаратного мира, и отставка дуче — всего лишь очередной шаг, приближающий нас всех к развязке. Я многократно сообщал об этом Кейтелю, но он предпочитает не волновать фюрера лишний раз. — Надо было предупредить СД. — Вы хотите сказать, что СД об этом не было известно? — Тревоги в таких случаях не бывает много, — смутился Шелленберг и быстро переключил внимание: — Мне кажется или я ошибаюсь, что ваша лошадь хромает? — Ничуть, мой дорогой. Это особенность ее шага. Но вот вопрос, — Канарис упрямо вернул разговор в прежнее русло, — почему же СД, со своей стороны, не донесло фюреру того, что нам обоим хорошо известно? Не волнуйтесь, обычное стариковское любопытство, без каких-либо последствий. В бешеном потоке событий можно что-то упустить, не так ли? Шелленберг услышал мягко обозначенную угрозу в словах «хитрого лиса», о которой с этого момента не стоило забывать. Ему не оставалось ничего иного, как согласиться: — Конечно, Вильгельм. — Мы редко взаимодействуем, Вальтер. Нам надо подумать об этом. По всему выходит, что мы с вами информированы несколько лучше других и можем делать более-менее трезвые прогнозы. Та самая рефлексия, о которой вы упомянули, она неизбежна при взгляде на наше будущее. Отстранен Остер. Я тоже уже не в фаворе. Есть повод задуматься о жизни. — Для этого требуется время. Время и уединение. Ни того, ни другого у нас нет. Где-то вдалеке послышался слабый гудок поезда. Ленивый топот копыт по заросшей лесной тропе действовал умиротворяюще на измотанные нервы обоих. — Рано или поздно, мой друг, перед политиком, претендующим на лидерство, возникает дилемма: продолжать убирать крысиный помет или убить крысу? — Вы говорите загадками. — Ничуть. Мы обязаны думать о послевоенном устройстве мира, где место каждого будет зависеть от качества козырей, спрятанных в рукаве сегодня, сейчас. Безликий политический ландшафт — вот что нас ждет, когда все кончится, поскольку нынешние лидеры до дна исчерпали лимит государственного мужества. Придется юлить, изворачиваться. — Если мы доживем. — Ну, разумеется, — покорно согласился Канарис. — Но даже если не доживем, решение дилеммы, о которой я говорю и которая обязательно возникнет в будущем, лежит в сегодняшнем дне. Решение не означает прямое действие, Боже упаси. Но! — понимание… Понимание накапливается, как положительный заряд, чтобы однажды изменить мир. Умный лидер зорко следит за динамикой этого тихого потенциала. Глупый его не замечает и, как правило, проигрывает. Канарис был болтлив. Шелленберг учитывал это, общаясь с ним, и всегда старался меньше говорить и больше слушать. — И чего же, по-вашему, нам ждать? — уточнил он. — Помяните мое слово, когда уйдут победители, их место займут бюрократы. — Тогда будущее опять за нами, — пошутил Шелленберг. Оба рассмеялись. Низко свисающая ветка задела берет на голове Канариса, и он сдернул его, открыв уложенные в идеальную прическу седые волосы. — Вот что я вам скажу, Вальтер, как старому боевому товарищу, несмотря на то что вы так молоды, — с характерным прононсом произнес Канарис. — Мы окончательно заведем нацию в тупик, если продолжим кричать про тотальную войну и готовность к жертве. Знаете, у меня есть приятель в Португалии, итальянец; так он мечтает о том, чтобы сделать такую паэлью, за которую после смерти ему поставят памятник перед его рестораном. Вот это я понимаю — мечта! Вот ради такой мечты можно жить и работать… Надеюсь, мои мысли не кажутся вам чересчур крамольными? — Адмирал, крамола — не по моему ведомству, ею у нас занимается Мюллер. — Единственное, в чем я согласен с Геббельсом, — продолжил Канарис, — это угроза большевизации Европы. Но и тут утверждать, что только Германия может стать у нее на пути, — опасное преувеличение. Это все равно что замереть в воинственной позе на линии схода снежной лавины. Нет, большевизм — это проблема всего Запада без исключения… Впрочем, я скатываюсь к привычному для меня дидактизму, а это нехорошо. Вы не проголодались? — Держался до тех пор, пока вы не упомянули паэлью. Как думаете, нас накормят хотя бы похлебкой из рубца? — Ну, если мы не собьемся с пути… Пока развилок вроде бы не было. — Скажите, адмирал, вы не знакомы с человеком по фамилии Хартман, Франсиско Хартман? — неожиданно и вне всякой связи поинтересовался Шелленберг. — Хартман? — Светлые брови Канариса задумчиво насупились. — Это полуиспанец? Управляющий отеля «Адлерхоф» в Шарлоттенбурге? — Да, точно.