По пути к автомобилю они наконец решили поговорить о встрече с Эбелем. — Насколько искренним, по-вашему, был Эбель, когда говорил о нацизме и вере? — спросил Виклунд. — Как многие жрецы науки, он довольно-таки простодушен. А это плохой материал для лицедейства. Если бы он лукавил, то обязательно дал бы петуха. На мой взгляд, Эбель был естественен, так не сыграешь. Следовательно, в этой части ему можно верить. — Хорошо. Но готов ли он рисковать дальше? Ведь Шварц взял его элементарным шантажом… Впрочем, жена еврейка — это серьезно. А он, судя по всему, любит свою жену. — Вот именно. К тому же вы договорились с ним о неплохом гонораре. Война кончится, деньги будут нужны. И еще. Эбель уже замарался перед гестапо, передав нам сведения по «Урану». С каждым новым пакетом информации он будет вязнуть все больше. — Лишь в том случае, — оговорился Виклунд, — если идущие от него сведения подлинные и имеют реальную ценность для военных. — Ну, если сведения пустые, устаревшие или, что еще хуже, ложные, то Эбель ведет двойную игру. Ответ на этот вопрос — целиком в руках ваших экспертов. Но я ему почему-то верю. Виклунд подумал и сказал — исключительно с целью подыграть Хартману: — Знаете, Франс, я тоже. Уже прощаясь на пороге отеля, он заговорил о Шелленберге. — Но если Эбель все-таки чист, возникает вопрос: на кого нам ориентироваться? С кем из компетентных шишек рейха стоит затевать диалог по урановому боезаряду? Основной корпус немецких ученых недосягаем — примем этот тезис. Есть вариант навести мосты в сторону производителя. Например, «ИГ Фарбениндустри». Да, это интересно. Но надо понимать, что им открыто всего лишь несколько звеньев, конечное назначение которых конечно же засекречено. Заказ получен — выполнен — оплачен. Тогда кто? — Вероятно, заказчик? — подсказал Хартман. — Верно, Франс, заказчик. Заказчик имеет доступ к полному объему информации. А заказчик кто? После падения Паулюса Геринг превратился в номинальную фигуру. Значит, Гиммлер. То есть — СС. Меня зацепило это назойливое упоминание Эбелем Шелленберга. Шелленберг знает, Шелленберг в курсе… — У Эбеля с ним прямой контакт. — Тоже верно… Вот что, Франс, давайте-ка прощупаем этот его контакт. Одно дело вырывать отдельные куски, и совсем другое — увидеть целое. — Мимо них, громко смеясь, в отель проследовала группа офицеров с девушками. Виклунд подождал, пока они не уйдут, и продолжил: — Насколько мне известно, люди Шелленберга делали попытки выйти на диалог с союзниками. Но вы понимаете, никто не хочет сидеть за одним столом с живодерами из СС. Издержки для репутации слишком велики, с политической точки зрения — вообще взрывоопасно. А мы давайте попробуем очень аккуратно разобраться, согласен ли Шелленберг выйти на связь с нами, насколько в этом деле он зависим от Гиммлера и, главное, какой монетой он готов оплачивать нашу благосклонность? Вам, Франс, скажу прямо: тема для разговора может быть только одна. И вы понимаете, какая. Передайте это Шварцу, а он пусть поговорит с Эбелем. — Эбель слаб. Он побоится вести такие разговоры с начальником СД. — А если начальник СД сам этого захочет? Эбелю надо очень осторожно прозондировать настроение Шелленберга, коль скоро у них сложились близкие отношения. И если Шелленберг проявит заинтересованность, подставить ему контрагента в лице Шварца. Тогда и мы пошлем сигнал, чтобы он знал, что это не провокация. Хартман оглянулся, провел ладонью по лбу и сказал, глядя в глаза Виклунду: — При таком развитии мы рискуем ячейкой. Виклунд не отвел взгляда: — Риск — составная часть разведки. — Но и без Шварца наша группа дает немало оперативно-тактической информации. Мы работаем с вермахтом, с абвером. — Будьте осторожны, Франс, — мягко перебил Виклунд и поспешно уточнил: — Мы будем осторожны. Он не стал говорить, что донесения группы, с которой сотрудничал Хартман, давно не представляют большой ценности для СИС. Львиная доля оперативно-тактической информации была им попросту неинтересна. Они получали ее в более полном и точном объеме через взлом «Энигмы». За это в СИС не готовы были платить высокую цену. Вместо этого Виклунд сказал на прощание, положив ладонь на плечо Хартману: — Я швед. Вы испанец. Простые, в сущности, люди. Что нас объединяет? Правильно. Незначительность. Следовательно, у нас общая цель — выжить, не потеряв достоинства. Не правда ли? — Правда, — согласился Хартман. — Только достоинство бывает разных сортов. За высший не принято платить мелочью из разбитой копилки и мятыми бумажками, воняющими предательством. — Мы заплатим золотом, Франс. Чистым американским золотом. Вечером за ужином в посольстве Виклунд, как и было договорено, изложил содержание беседы тощему и медлительному, как богомол, посланнику Швеции в Берлине Арвиду Риккерту. Тот его внимательно выслушал, молча доел хвост окуня, коснулся салфеткой крепко сжатых губ, снял и тщательно протер роговые очки, водрузил их обратно на твердый сук носа и только тогда задумчиво произнес: — Попридержите эту информацию. На рынке могущества сегодня спрос превышает предложение. Отчего бы Швеции не выступить посредником в переговорах англосаксов с СС? Как бы там ни было, но если Шелленберг захочет торговать урановыми секретами, то мы станем торговать Шелленбергом. Берлин, Молльштрассе, «У белого вола», 24 июля С лицом бледным, как вол, изображенный на вывеске ресторана, Зееблатт, позабыв нацепить очки, пытался осмысленно рассмотреть фотографию, которую держал в руках, — и не мог. Руки безбожно тряслись, в глазах расплывалось какое-то мутное пятно, как на экране, когда пленку зажевывает кинопроектор, мысли плавились, погруженные в бездну ужаса. Впрочем, рассматривать там было особенно нечего, так как и беглого взгляда было довольно, чтобы понять: на фото, без сомнения, сам Зееблатт, который, нежно приобняв за талию худенького юношу, целует того в губы. Юноша, опять-таки без сомнения, является секретарем шведской миссии в Берлине Олафом Крулдом. Комментарии, как говорится, были излишни, но Хартман посчитал нужным добавить: — Мы располагаем и более шокирующими материалами, которые будут переданы во все инстанции в случае, если вы проявите неблагоразумие. Даже если вам взбредет в голову донести на меня в гестапо, ваша судьба будет предопределена. Рейх, как известно, строго карает за такие штучки. Лагерь — это как минимум. А так: прощай светская жизнь, прощай медицина, комфорт и мальчики. Вас повесят. Зееблатт вздрогнул и поднял на него взмокшие глаза: — Послушайте, послушайте, вы не так всё поняли, это такое недоразумение, такое недоразумение… и всего-то пару раз… пару раз и встречались … а так, ведь всегда на виду… постоянно… Олаф, он такой невоздержанный… такой… — Увольте меня от подробностей, — поморщился Хартман и осмотрелся. — Вам не о том думать надо, доктор. Вам решать надо, принимаете вы наши условия или нет. Причем сейчас решать, вот здесь. И белый официант, проплывающий мимо с тощим бифштексом на подносе, и шумная кампания каких-то матросов с голодными девицами в штопаных чулках, в полуразвалившейся обуви, и облепленные воронами, пыльные руины высотного дома напротив, и бьющее в окно вечернее солнце, покрывшее мир краской томного умиротворения, — всё, абсолютно всё — до последней букашки на аляповатой картине и глупого смеха за дальним столом — сделалось вдруг частью немыслимого кошмара, поверить в который Зееблатту не доставало никакого мужества. «За что?» — пульсировал в голове безответный вопрос. Было так хорошо, но он потерял бдительность. Олаф, развратный мальчишка, красивый, как бог на греческой вазе, забыв, в какой стране он служит, стал виснуть у него на шее везде, где взбредет в голову. Он все время грозился уехать назад в Швецию, тогда как Зееблатта за границу не выпустили бы. Приходилось дурить чуть ли не на людях, затыкать дыры в отношениях дорогими подарками, врать любопытным, что это его пациент, дальний родственник, за которым нужен присмотр. И вот результат. — Но вам показалось, показалось… — взмолился Зееблатт. — Вы все не так представляете, господин Хартман. Все намного, намного сложнее, чем вы думаете. — Это совершенно не важно. Думать будут в другом месте. Там вас выслушают. — Поймите, я больной человек, — завёл было Зееблатт, — у меня грыжа… Но Хартман резко его оборвал: — Оставьте это. Иначе я встану и уйду. — О, нет, — испугался Зееблатт и даже попытался удержать его за руку. — Что вы от меня хотите в обмен на… на эту… эти подробности, которые вы должны будете скрыть… дать слово… Хартман устало вздохнул: — Я же вам уже трижды говорил… Ну, хорошо, повторю еще раз. Последний. — Да-да, я весь внимание. — Зееблатт с готовностью выпрямился, выставив мокрое от пота лицо с трясущимися щеками. Он ничего не помнил. — Слушаю, господин Хартман. Еще раз — и всё. Весь внимание. Слушаю вас всецело. Да-да? — Постарайтесь уяснить, Зееблатт, что шутки кончились. У вас не так много времени, чтобы спасти свою шкуру. — Да-да, разумеется. — Зееблатт принялся лихорадочно грызть ногти. Не выдержав, Хартман слегка треснул его по руке и продолжил: — Итак, мы с вами установили, что вы пользуете некоторых физиков из Института кайзера Вильгельма и Высшей технической школы. Так? — Да-да, именно. Меня допустили до обслуживания ученых из этих вот учреждений решением сводной комиссии департамента минздрава и третьего управления РСХА. Я работаю официально. Но, конечно, отношения часто выходят за рамки… Что вас интересует, господин Хартман? — Кто? Риль, Дибнер? Кто? — В основном это пожилая профессура: Кеплер, Айсхоф, — с воспаленным рвением поведал Зееблатт. — Есть двое сравнительно молодых с осложнением после трипперной болезни. Дибнера я консультировал, но вмешательства не потребовалось, и я с ним больше не общался. Вы же не станете меня губить, господин Хартман? — Доводилось ли вам говорить с кем-то из них о новом оружии, имеющем в своей основе управляемую цепную реакцию? — Конечно… то есть… а как же? Об этом все говорят. Чудо-оружие… и прочее. — Нет, — отрезал Хартман, — именно с ними и именно об оружии? Точнее — о бомбе? — Вы знаете, что-то такое иногда прорывалось. Отношения между больным и доктором, знаете ли, предполагают особую доверительность. Людям хочется высказаться, показать свою значимость. Особенно когда они обеспокоены своим здоровьем. Бывает, да-да, бывает… Но это так, в порядке общей болтовни… Я же ничего в этом не смыслю. — Успокойтесь, от вас не потребуется вникать в физические теории. — Скажите, я могу быть спокоен, что вы не станете меня губить? — Возьмите себя в руки, Зееблатт. Вы же в некотором смысле мужчина. Если хотите, чтобы вся эта история поросла мхом, вам придется проявить активность. — Хартман раздраженно закурил. Затянулся, выпустил дым через нос. — Еще раз повторяю: мы не ждем от вас каких-либо украденных чертежей, формул, технологических разработок. Постарайтесь уяснить себе и запомнить: мы хотим знать, какова структура, организация исследований в рамках урановой программы, это понимаете? Зееблатт энергично закивал головой. — Как она работает? Есть ли центр? Кто главный? Это раз. Затем попробуйте узнать, в какой степени наука вышла на техническую разработку именно оружия, бомбы? Такие вещи можно вытащить из болтовни, как говорится, по душам. Будьте осторожны, не перегибайте палку, но при этом помните — времени нет. Неделя. Много — две. Потом вы нам будете не нужны. — Как это не нужен? — упавшим голосом прошелестел Зееблатт. — И вот еще что, постарайтесь также узнать хоть что-нибудь о содержании доклада по урановому оружию, который Гиммлер передал Гитлеру в рейхсканцлярии 14 мая. Хотя бы общее содержание. Или ключевые тезисы. Одним словом, что сможете достать. — Он внимательно посмотрел на влажное лицо Зееблатта. — Всё запомнили? — Да-да, конечно, да-да. А что значит — не нужен, господин Хартман? — Не нужен — значит не нужен. Как говорят в армии — в расход. Вы об этом все-таки не забывайте. — Боже мой, господин Хартман, пожалейте мою старую мать.