— Ни слова больше. Хартман приблизился к ней. Знакомое по множеству фильмов лицо покрывала матовая бледность, пальцы механически теребили замок миниатюрной сумочки, но взгляд ее светло-серых глаз оставался надменно твердым. — Не беспокойтесь, фрау Чехова, нас никто не слышит. — Он отвел в стороны борта пиджака. — И у меня нет оружия. Из сумочки она вытянула тонкую сигарету, вставила ее в мундштук черного дерева и закурила, щелкнув золотой зажигалкой с монограммой фюрера. — И зачем же я понадобилась земле обетованной, позвольте узнать? — спросила она, выпустив дым. — Имейте в виду, как и убиенная вами семья государя императора, я чистокровная немка. И с Родиной у меня отношения сложные. — Я это понимаю. — А если понимаете, то постарайтесь уяснить и другое. Свои долги России я отдала, и сполна. Ясная Поляна погибла, а дача Антона Павловича в Ялте стоит невредимая, ни один экспонат не пропал. Да и Мария Павловна, насколько я знаю, жива, не голодает. Разве этого мало? — Она раздраженно затянулась. — Нет, фрау Чехова, этого не мало. Но идет страшная война, и зачастую получается так, что только от нас зависят жизни людей и исход сражений. — Оставьте эту пропаганду. Я ею сыта по горло. — Она запнулась. — Послушайте, я могу, конечно, вам что-то сказать иногда, что я знаю, а знаю я совсем не много. Но не рассчитывайте, что я стану выполнять ваши поручения. Нет, нет и нет. Я не работаю осведомителем ни для той, ни для другой стороны. — У нас нет к вам поручений, Ольга. И наши вопросы не касаются государственных тайн. Вы великая актриса, и никто не собирается втягивать вас в политическую интригу, которая могла бы окончиться для вас катастрофой. — Усталым жестом Хартман провел ладонью по лбу. — Только одна маленькая просьба, которая никак не повлияет на вашу безопасность. — Говорите, — согласилась Чехова. — Мы знаем, что в круг ваших знакомств входит некто Зееблатт. Рихард Зееблатт. Он врач, у него широкая практика в высоких кругах. — Да, есть такой. Он то появляется, то пропадает. Я его плохо знаю. — Это ничего. Пригласите меня в числе других гостей туда, где я смогу сам, без вашего участия, познакомиться с этим человеком. Это не вызовет никаких подозрений. Ведь мы с вами теперь тоже знакомы? — Увы, — согласилась Чехова. — Проблема только в том, что сделать это нужно как можно скорее. — Нет никакой проблемы. Через неделю я уезжаю на съемки и устраиваю прием у себя в поместье. Зееблатт там будет. Завтра и вам доставят приглашение в ваш отель. Что-нибудь еще? Хартман нахмурился: — Вы не могли бы дать какую-то яркую характеристику этому человеку? Чтобы мне был понятен его моральный облик. — Моральный? — усмехнулась она. — Пожалуй, только одно. Как мне шепнула одна моя подруга, он любит мальчиков и тайно встречается с секретарем шведского посольства. По нынешним временам, это чуть ли не преступление. Больше о моральном облике этого господина ничего сказать не могу. — Благодарю вас, этого достаточно. — Теперь, надеюсь, мы можем, наконец, распрощаться? — С большим сожалением, Ольга Константиновна, — улыбнулся Хартман. Она сухо кивнула, пошла было прочь, но оглянулась. — И молите Бога… как вас там? — Ольга перевернула визитку, — Хартман, чтобы на пороге моего дома вас не дожидалось гестапо. Берлин, Нойкельн, 14 июля, 18.40 Последний раз они выходили в эфир шесть дней назад. Поскольку Ханнелора работала в госпитале практически без выходных, а иногда и круглосуточно, передатчик старались размещать где-нибудь поблизости, чтобы она могла, незаметно отлучившись, быстро выполнить свою работу и вернуться обратно. На самом деле это было плохо, так как следовало менять не только графики выхода в эфир, частоты и позывные, но также месторасположение. И успокаивало только то, что ее госпиталь находился внутри густонаселенных кварталов с запутанной сетью переулков, и значит, службе радиопеленгации выйти на них, по крайней мере физически, было довольно проблематично. На сей раз Оле выбрал для сеанса чердак полупустого дома возле церкви, в которой как раз в это время должна была идти служба. Проникнуть из заброшенного сада в выселенное крыло дома можно было легко и совершенно незаметно. Кроме того, из чердачного помещения открывался круговой вид на площадь и прилегающие к ней переулки. — Тебе надо уложиться в десять минут, — сказал Оле, выставив рацию на стол. Ханнелора еле держалась на ногах: за сутки в ее палате один за другим скончались трое тяжелораненых, которых она пыталась выходить, — два солдата и один подросток. — Ты же знаешь, — девушка обессиленно присела за стол, — я даю не больше ста знаков в минуту, а здесь, посмотри, как много. — Что делать, милая, что делать? — Оле впился глазами в окрестности. — Нас не вычислили до сих пор только потому, что не успели. Десять минут. Ханнелора нервно выдохнула, отбросила светлую прядь с лица и надела наушники. Щеки покрыл возбужденный румянец. Она отчетливо понимала: как только ее палец ляжет на головку ключа, она сразу же попадает в поле зрения подразделения радиоперехвата контрразведки, если где-нибудь поблизости окажется мобильный пеленгатор. — Потерпи, — ободрил ее Оле, — скоро пришлют нового радиста. Тогда отдохнешь. — Уже полгода ждем. — Ну, тут все-таки не Рига, а Берлин. После всего, что случилось, сюда не очень-то просто попасть. Но пришлют, вот увидишь. Не можем же мы вечно долбить самодельными кодами. А случилось то, что в конце прошлого года была окончательно разбита агентурная сеть Треппера, именуемая в СС «Красной капеллой» из-за множества работающих на Советский Союз передатчиков. Аресты не прекращались до последнего времени. Гесслиц, конечно, контактировал с Лео Треппером, но не напрямую, его группа все-таки работала автономно, и это дало им шанс избежать внимания со стороны гестапо. На какое-то время пришлось прижать уши. Однако, так или иначе, а радиосвязь с Центром необходимо было поддерживать. Поэтому через номерную станцию Гесслицу передали, что по мере надобности он может радировать, используя более простой двухзначный шифр. Разумеется, это была вынужденная, временная мера. Но чтобы заслать в Берлин профессионального радиста, который мог работать со сложными шифрами, требовалось время: надо было разработать новые коды, подготовить легенду, забрасывать радиста в рейх окольными путями. И Ханнелора, и Дундерс понимали это, и если ворчали, то без задней мысли. Однако и степень риска была для них очевидной. Она уложилась в двенадцать минут. С последним щелчком ключа Оле быстро выключил станцию, убрал ее в чемодан и запихнул в кучу бытового мусора, переполнявшего чердак, намереваясь забрать ее позже. Затем они сбежали вниз и спокойным шагом вышли наружу. Оле подождал, пока Ханнелора скрылась за углом, и только тогда удалился сам. Через пару минут на мощеной площади перед церковью, заполненной прихожанами и повозками, груженными вещами для потерявших кров жителей, появились двое неприметно одетых мужчин с небольшими саквояжами через плечо, из которых к уху тянулся тонкий провод. Это были сотрудники «Разведывательной связи вермахта», и в саквояжах у них помещались коротковолновые пеленгаторы со встроенной антенной. Покружив по площади, они подошли друг к другу и, вынув из ушей наушники, закурили. Затем один из них махнул рукой группе застывших в переулке автоматчиков, что они могут быть свободны. В очередной раз радиосигнал в Нойкельне прервался до того, как транспортиры смогли определить точку пересечения, в которой находился пианист. В это же время в двух кварталах от площади в фургоне стоявшего на обочине грузовика «Опель Блитц» с кольцевой антенной на крыше пожилой гауптман тоже снял наушники и захлопнул планшет. — Всё, — сказал он, — отыграли. Занавес. Можем ехать домой — жрать морковные котлеты и пить пиво. — Подожди, — осадил его пухлый обер-лейтенант в очках с толстыми линзами. — Надо проверить, как записалось. — Да хорошо записалось, — потянулся гауптман. — Это уже какой, шестой раз? По-моему, дешифровщикам будет достаточно. — По-моему, тоже, — согласился обер-лейтенант. — Они в последнее время что-то зачастили. — И не забудь про донесение Шольцу. Отдельно, лично, с голубым бантиком. Этот три шкуры спустит, если не проявить служебного рвения. А уж потом — дешифровальщикам. Эй, Конни, — крикнул гауптман водителю, — поезжай! Ребят подберут соседи. Грузовик сдвинулся с места и медленно покатил прочь. Потсдам, Бабельсберг, 15 июля По просьбе Гесслица, Курт Хайке, старый приятель, давно обосновавшийся в отделе крипо V Wi (экономические преступления), без лишней огласки попытался узнать, нет ли у них какой информации об Освальде Маре из университета во Фрайбурге, на которого указал Кестнер. Гесслицу стало известно, что из кабинетного философа Маре загадочным образом превратился в коммерсанта, причастного к поставкам тонкого оборудования для научных организаций. Покопавшись в архивах, Хайке наткнулся на любопытный факт: имя Маре всплыло в контексте знаменитой аферы Франца Рехлинга, главы концерна «Рехлинг Штальверке», который еще в 40-м, по тайному соглашению с «Дженерал моторс», через Швецию гнал в США продукцию, произведенную на его предприятиях в ущерб военным заказам. Дошло до того, что Рехлинг вознамерился передать американцам стокгольмский филиал Штутгартского концерна, пустив все расчеты через шведский банк: причем валютная выручка оседала на его личных счетах в Цюрихе. Именно там его взяли сотрудники службы безопасности. В результате Рехлинг и еще четверо участников сделки были помещены в концлагерь. Потом началась восточная кампания, и про него все намертво позабыли. Но только не в сыске. Хайке спустил очки на кончик носа и разложил перед Гесслицем несколько фотографий. — Вот смотри, — сказал он, пуская вверх клубы дыма от трубочного табака. — Это — Рехлинг. Это — шеф «Дженерал моторс» Дэвид Муни. Это — Валленберги: через их банковский дом осуществлялись основные расчеты с американцами. А вот это, — Хайке постучал мундштуком трубки по фотографии прилизанного господина в круглых очках, — Джон Фостер Даллес, глава адвокатской конторы «Салливэн энд Кромвелл», которая обеспечивала юридическое сопровождение сделки Рехлинга. — Он вздохнул. — Тогда это было не важно. Но сегодня — на это бы стоило обратить внимание. — На что? — не понял Гесслиц. — А вот на что. — Хайке положил трубку на край пепельницы. — Джон Фостер Даллес является старшим братом Аллена Даллеса, который, если я не ошибаюсь, с недавних пор руководит звеном Управления стратегических служб США в Швейцарии. — Черт побери! — вырвалось у Гесслица. — Вот именно. Нужного тебе Освальда Маре тогда привлекли лишь в качестве свидетеля, но… — Маленькие глазки Хайке пытливо уставились на Гесслица из-под мохнатых бровей. — Но именно он отвечал за юридическую чистоту сделки. И именно он вел все дела с мистером Даллесом. Не-по-сред-ствен-но. — Философ-то? — По второму образованию, Маре — правовед. Юрист высшей категории. На месте гестапо я бы почаще рылся в архивах. — Хайке сгреб фотографии и убрал их в папку. — Не знаю, Вилли, зачем тебе это нужно, но с этой минуты лично я обо всем этом забыл. — Позволь, я полистаю дело еще немного. Рано утром в своем бабельсбергском доме Освальд Маре мирно завтракал в обществе пышногрудой блондинки из партийной газеты «Ангриф», с которой два дня назад познакомился в метро. Блондинка размазала по ломтю подсушенного хлеба сливочное масло, нанесла на него плотный слой яблочного джема, сверху положила полоску сыра, затем — солидный кусок ветчины и несколько оливок, накрыла все это вторым ломтиком хлеба и с наслаждением вгрызлась в пухлый сэндвич.