— Да нет, ничего. Зашел вот, как договаривались, чтобы… Пройдемся? — Ну, ты выбрал время. Смотри, что у нас творится! — Она улыбнулась, взглянув на растерянное лицо Оле. — Ладно, четверть часика у меня есть. Давай погуляем, но немножко. Договорились? — Через парк? — Нет, долго. — Ханнелоре заглянула ему за спину. — Что это там у тебя в руке? — Ну, это так, — смутился Оле и даже слегка покраснел. Он поджал губы и протянул ей крохотный сверток с цветами. — Маленький букет фиалок. — Ой, это мне? — Девушка обрадовалась так искренне, что Оле смутился еще больше. — Ну, да, раз уж мы… это… встречаемся… как бы… — Ты знаешь, а ведь мне никто никогда еще не дарил цветов, — с легкой грустью засмеялась она. — Ты первый. — У тебя кровь на щеке, — нахмурился он. — Ой, это не моя. Он достал из кармана носовой платок. — Не бойся, он чистый. — И поднес его к ее губам. — Плюнь. Я вытру. Оле осторожно, почти нежно вытер щеку девушки. Они пошли по пустынной в этот час улочке, огибающей церковь. Какие бы практические цели ни преследовали эти встречи, ему было приятно находиться рядом с ней, слышать ее голос, наблюдать, как она поправляет волосы длинными, тонкими пальцами, как легко смеется. — Ты их лечишь, а я бы их давил, — проворчал Оле. — Кого? — удивилась Ханнелоре. — Военных… нацистов, эсэсовцев. Это же наши враги. — Раненые же. Пострадавшие. — Она даже остановилась. — Лечить надо. — Мы-то с тобой не немцы, чтобы их лечить. — Оле гордился, что он латыш. И гордился, что он русский. «В этом сочетании — сила», — любил повторять он. — Пусть немцы сами выхаживают своих героев. — Ну, что ты? — мягко упрекнула Ханнелоре. — Врач должен лечить. Любого. Каждого. Иначе мы все станем как дикие звери. — И без всякого перехода мечтательно заметила: — Вот если бы ты и правда был моим женихом и звал меня на свидание. А я такая вся пам-па-ра-рам, пам-па-ра-рам. — Она сделал несколько танцевальных па и засмеялась. — Какая ты все-таки малахольная, — усмехнулся Оле и полез в нагрудный карман. — Вот, Пауль просил тебе передать лекарства, и еще ветчина, рыба… — Он передал ей пакет. Зная, что Ханнелоре страдает малокровием, Пауль (он же Хартман) доставал поднимающие гемоглобин препараты через своих знакомых в Швеции и Португалии. — Передай ему большущее спасибо, — смутилась она. — Мне надолго хватит. На пересечении с широкой улицей, по которой с ровным грохотом тянулась колонна военных машин и солдат в запыленной, мокрой от пота униформе, им пришлось задержаться. Молодой лейтенант, заметив Ханнелоре, послал ей воздушный поцелуй. Оле невольно надулся. — По мне, так они совсем распоясались, — процедил он сквозь зубы. Ханнелоре задрала голову, чтобы заглянуть ему в лицо, и добродушно рассмеялась: — О, да ты никак ревнуешь, мой благородный Хосе? — Ничего подобного, — мотнул головой Оле. — Просто… не люблю наглецов. — А жаль… — Брови девушки сдвинулись в притворной печали. — Если бы ты и правда был моим возлюбленным, то заревновал бы — ух! Колонна прошла, и они двинулись дальше. Несколько раз Оле почти уже решился взять ее за руку… и не взял. Ему хотелось разуверить ее, сказать, что она ошибается, что он даже очень, очень ревнует, но Оле не умел говорить такое, он вообще отличался немногословием, а уж к каким бы то ни было душевным излияниям не был способен совершенно. — Птицы исчезли. Ты заметил? — спросила Ханнелоре. — Наверное, из-за бомбежек. — Да? — удивился Оле. — Не обращал внимания. — Вон там, в сквере, всегда было много птиц. А сейчас даже воробьев не видно. — Вернутся, Хало, — заверил Оле. — Обязательно вернутся. Когда это кончится, они прилетят обратно. Ханнелоре глубоко и как-то безутешно вздохнула. — Вернутся? — недоверчиво переспросила она. — Да, конечно. Когда-нибудь… обязательно… — Вот Вилли говорит, что дыхалки у нацистов хватит максимум на год… — Боже мой, год! — ужаснулась она. — Нет, он говорил про полгода, — спохватился он. — Точно, полгода. Максимум. — Да откуда ему знать? Он же не медиум. Этого никто не знает. Год, полгода… Боже мой! Мимо торопливо прошла женщина с коляской, в которой орал младенец. Ханнелоре проводила ее взглядом. — А почему бы нам не сходить однажды куда-нибудь… подальше? — неожиданно для себя самого вдруг предложил Оле. — Хорошо бы, — беспечно вздохнула Ханнелоре. — В кино. Или в театр… Но ты же видишь, времени нет ни минуточки. — Вообще-то, я считаю, что можно выкроить время… — Он неуверенно кашлянул. — Надо же нам куда-то ходить, если для всех мы — влюбленная пара. — Конечно. Все влюбленные куда-нибудь ходят. Еще недельку, и, если не будет новых бомбежек, пойдем на «Тогда»? Я его так и не видела. Обожаю Цару Леандер. — Ну, вот, — с облегчением поддакнул Оле, — отличная идея. Она вдруг задумалась, губы тронула слабая улыбка. — Я вот все думаю, — тихо сказала Ханнелоре, вдыхая аромат фиалок, — молодость у каждого одна. Какая жалость, что наша пришлась на войну. — Она опять помолчала и с грустью прибавила: — Нам так не повезло. Сердце Оле тоскливо сжалось. Ему хотелось защитить ее от всех невзгод и врагов. Москва, площадь Дзержинского, 2, НКВД СССР, 22 июня Поздно ночью информация от Шелленберга с резолюцией «Срочно. Расшифровать немедленно» легла на стол Ванину. Гесслиц поспешил передать ее в Москву, учитывая важность сведений по урановой программе и понимая, что положение, в котором оказался Баварец (и особенно внимание к нему со стороны гестапо), может вызвать недоверие у Центра, а начало игры с СД покажет, что, как и прежде, Баварцу можно верить. В семь утра Ванин вызвал к себе Костина и Чуешева, а также поручил отправить текст донесения в лабораторию Курчатова с просьбой как можно скорее дать по нему свое заключение. — Вообще говоря, на первый взгляд, это похоже на правду, что-то новенькое, — выдал наконец Костин, потратив полчаса на то, чтобы прочитать и обдумать содержимое документа. — Но надо говорить с ребятами Курчатова, с Флеровым, Кронфельдом. — Я уже отправил в Щукино, — сказал Ванин. — Жду ответа. Но получить такую информацию можно ведь только сверху? — Несомненно. — Стало быть, Шелленберг начал свою игру? — Похоже на то, — согласился Чуешев. — Вопрос — в каком качестве он рассматривает Баварца? — Что ты имеешь в виду? — Ну, вот сами посудите, Пал Михалыч, Шелленберг не стал потрошить сеть — а это обычная практика при таком раскладе. Он даже не вдавался в подробности. И более того, он предоставил Баварцу свободу действий, отодвинув при этом Мюллера. Наконец, он контактирует с ним напрямую, тет-а-тет, минуя посредников. Уникальная ситуация. Я думаю, Баварец понадобился ему лично. Понимаете? Лично. — Пожалуй. После такого танца надо, чтоб девку сразу замуж брали. Следуя твоей логике, у Шелленберга имеется интерес, не совпадающий с интересами СС? — Если только он не согласовал свою линию с вышестоящим руководством. — Кальтенбруннер? — Это вряд ли… Англичане пресекли переговоры барона Остензакена с американцами в Цюрихе. Остензакен — человек Шелленберга. Следовательно, надо как-то повлиять на англичан. — Значит, Гиммлер. Но кто станет иметь дело с СС? — Зависит от того, что может предложить им Гиммлер. Самая большая его проблема — войти в диалог, а там уж… — Как раз вот это «а там уж» — самое интересное.