Для встреч с Хартманом была выбрана служебная квартира СД в глубине двора невзрачного дома на Инвалиденштрассе, которая изредка использовалась в качестве апартаментов для сотрудников, приехавших из других городов. Преимуществом этого дома считалась возможность попасть в подъезд с двух параллельных, не связанных между собой улиц. Шелленберг опоздал, что случалось с ним довольно часто и могло привести к дурным последствиям в иерархии помешанного на порядке и пунктуальности Гиммлера, когда бы не природное обаяние «счастливчика Вальтера», способное смягчить гнев любого начальника. Вид у него был измотанный. Он не спал всю ночь, поскольку маленький сын при первых же звуках сирен воздушной тревоги впал в такую истерику, что не мог успокоиться до утра: два года назад семья Шелленберга едва не погибла под бомбежкой, и ребенок хорошо запомнил жуткую панику того вечера. Кроме того, в преддверии начала «Цитадели» рейхсканцелярия требовала дополнительные разведданные, из США приходили путаные сведения о скорой высадке союзников в Италии, а русские запустили очередную контригру в эфире, над которой еще предстояло поломать голову, выясняя, кого из заброшенных по линии «Цеппелина» агентов перевербовали чекисты Ванина. Словом, причин для черной меланхолии было более чем достаточно. Тем не менее он смог выдавить приветливую улыбку, правда не такую сладкую, как обычно: — А вы тут времени зря не теряете, как я посмотрю. Вино, конечно, испанское? — Наваррское, винокурня «Бодегас Чивите», тридцать четвертый год. Пробуйте. — Хартман плеснул вина в бокал и передал его Шелленбергу. — Вы меня подпоить хотите, что ли? Так не старайтесь, я пить умею — в отличие от многих моих коллег. Шелленберг опустился в кресло, устало закинул ногу на ногу и принял бокал. — Поделитесь секретом, где вы достаете такое роскошное вино? — О, это длинная история с элементами контрабанды. — Не юлите, я все равно узнаю. На самом деле вино Хартман доставал из довоенных запасов «Адлерхофа», которые никак не могли истощиться. — В прошлый раз мы с вами говорили об испанских женщинах, сегодня — о вине. Я думаю, настало время поговорить о других, пусть и не таких насущных, но все-таки важных вещах. — Шелленберг уселся поудобнее, нахохлился и стал похож на чеширского кота из кэрролловской «Алисы». — Что — там? Есть какая-то реакция от ваших друзей? — Есть. Они хотят либо увидеть Шварца, либо получить иное подтверждение тому, что он жив и работает. — Выходит, Лондон не верит вам до конца? — Вы же знаете, до конца Лондон верит лишь одной королеве. Да и то, только тогда, когда она молчит. — Признайтесь, эту шутку вы где-то вычитали. — Не знаю. Возможно, в «Дас Шварце Корпс»? — Все шутки в этой газете, дорогой Хартман, визирует Генрих Гиммлер. А он, как известно, шутить не умеет. — Тогда мне ее птички насвистели. — Me lo ha contado un pajarito.[9] — Браво, штандартенфюрер. Это высокий класс. Подобно чеширскому коту, улыбка на губах Шелленберга все еще сохранялась, тогда как выражение лица постепенно сделалось холодным и отторгающе жестким. Он помолчал, собираясь с мыслями. Потом сказал: — Ну, Шварц, как вы понимаете, в Лейпциге. Один. У него нет связи, нет сотрудников. И он не может вырваться в Берлин, потому что его не отпускают с работы. Но он действует. И те контакты, о которых он говорил, могут быть подтверждены. Примерно так. — А как он связывается со мной? — Телефон. Почта. В крайнем случае вы приезжаете в Лейпциг. Тут езды на машине чуть больше двух часов по автобану. У вас хорошая машина с оформленным разрешением на выезд за пределы города. У Шварца, кстати, такого разрешения нет. — Отлично. Принимаю. — Что касается подтверждения, что он продолжает работать, то, раз вашего слова недостаточно, пообещайте им встречу с Эбелем. Хартман удивленно вскинул брови. — С Эбелем, — подтвердил Шелленберг. — Когда по служебной надобности он приедет в Берлин. Это может быть очень скоро. — В соседней комнате часы пробили четыре, и Шелленберг нервно оглянулся. — А пока, дабы укрепить доверие, отправьте им вот это. — Он вынул из портфеля лист бумаги протянул его Хартману. — Прочитайте, Хартман, прочитайте прямо здесь. Не думаю, что вы сразу все поймете, но, может быть, у вас возникнут вопросы. «Из достоверного источника в Лейпциге стало известно, что немецкие специалисты приступили к строительству газовой центрифуги для обогащения урана изотопом U-235. Установка строится вблизи города Фрайбург сотрудниками фирмы «Сименс-Шуккерт». Перед обогащением природная смесь изотопов урана переводится в газообразную смесь в виде гексафторида урана. Установка представляет собой каскад из тысячи центрифуг. В каждой центрифуге установлен ротор около 1 метра длинной. Ротор опирается на стальную иглу, которая зафиксирована в подпятнике, погруженном в масляную ванну. Центрифугу в вертикальном положении поддерживает специальная магнитная подвеска в верхней части ротора. Его раскрутка до рабочей скорости также производится посредством магнитного поля. Более точного описания технологии обогащения получить не удалось». Хартман отложил в сторону напечатанный на машинке текст. — Вы хотите, чтобы я это запомнил? — Нет. Можете взять с собой. Только уничтожьте, когда используете. — Кстати, Виклунд приедет в Берлин 25-го и пробудет здесь четыре дня. — Хорошо. Мы об этом еще поговорим. Когда будет сеанс радиосвязи? — Сегодня. Около десяти вечера. — Где? — Возле Хундекельзее. — Я прослежу, чтобы пеленгаторы обошли стороной это место. Когда завершат, позвоните мне или Майеру. С улицы донеслась удаляющаяся сирена пожарной машины. Шелленберг поднялся, задумчиво прошел по комнате и замер, облокотившись на спинку кресла. Взгляд его маленьких, светлых глаз вцепился в Хартмана. Он вздохнул и, словно бы нехотя, заговорил: — Надвигается катастрофа, Хартман. Огромная, бесформенная катастрофа. Вы чутко уловили ее приближение и сделали свой выбор. Я не осуждаю вас, отнюдь. Это выбор немецкого реалиста. Я тоже реалист и тоже вижу несколько дальше собственного носа. И вот что я вам скажу. Вопреки расхожему мнению, Черчилль — слабый политик. Его личные антипатии заслоняют ему перспективу. Большой политик — тот, кто работает на тридцать лет вперед. А для этого важно уметь отторгать себя и свое окружение. Черчилль балансирует на грани фола. Он ненавидит национал-социализм настолько, что готов был потерять полмиллиона своих солдат под Дюнкерком, лишь бы не идти на переговоры с Гитлером. Гудериан размазал бы их по пляжу, как джем по английскому тосту, но Черчилль остался непреклонен и распорядился вывозить войска на рыбацких шхунах. Он не уступил, и вот он — герой. Но что было бы, если бы фюрер не стал сдерживать танки? Об этом, вероятно, теперь просто неприлично говорить. Шелленберг вернулся в кресло. Он достал сигарету, раскурил ее, глубоко затянулся, выпустил дым и только затем продолжил: — Вот Бисмарк работал на перспективу, и даже если Германия потерпит поражение в войне, нация устоит и возродится как единое целое, держа в сердце Северогерманский союз, который он создал. А Черчилль ориентирован на сиюминутные победы. За своей фанаберией он потерял ориентиры. Между тем они у нас общие, о чем ему, вероятно, хотел поведать глупый, наивный Гесс. Катастрофа, о которой я говорю, идет к нам с Востока. Это лава, и она затопит не только нас одних. Черчилль хочет, чтобы мы и русские взаимно истощили друг друга. А лев будет сидеть и ждать, когда все кончится и можно будет обнюхать добычу. Он не учел одного, что истощиться-то может лишь одна из сторон, а не обе. И как разведчик, я даже знаю наверняка, какая. Он думает, что обрел великого союзника в лице Рузвельта. А он получил патрона, который лишит его и колоний, и самостоятельности. Вот так одна недалекая личность подрубает корни истории, а другая, такая же недалекая, подсовывает ей пилу. Будьте любезны, налейте мне еще вина. Хартман взял бутылку и наполнил бокал Шелленберга. — Благодарю. Вино пахнет морем. Замечательно. Так вот, пока не поздно, пока еще есть время, необходимо создать плацдарм для маневра, который может понадобиться всем, который укрепит объединенный Запад в крестовом походе против большевизма. Когда-нибудь Германия продолжит этот поход с новым Бисмарком во главе. Именно в этом, выражаясь высокопарно, наша миссия. А пока сэр Черчилль не пришел в себя, будем играть по правилам войны. Они думают, у нас больше нет козырей? Они ошибаются. — Шелленберг поставил на стол пустой бокал. — И вот еще что, Хартман. Знаете, почему я не просил вас назвать имена заговорщиков в вермахте? Потому что они нам известны. Мы наблюдаем за ними, как за детьми в песочнице. А наши противники ведут с ними диалог, не понимая, что дело надо иметь с той силой, которая способна не только взять власть, но и удержать ее, а с этим, насколько я понимаю, у них проблемы. Знайте это, Франс. И заодно подумайте, почему ваши друзья из вермахта до сих пор не в кандалах? Шелленберг пружинисто поднялся и, вместо прощального «Хайль Гитлер», протянул Хартману ухоженную, тонкую, как у женщины, мягкую руку. Хартман проводил его до выхода и спустя пятнадцать минут вышел из дома с противоположной стороны. Улицы были запружены военной техникой, и потому автомобиль Шелленберга добирался до Беркаерштрассе заметно дольше обычного, что усугубило мрачное настроение начальника СД. К тому же утром в своем загородном поместье он по привычке стрелял из охотничьего ружья по воронам и случайно убил сову, притаившуюся в гуще сосновых ветвей. Удивленный, он поднял за крыло рыжий комок пуха, и на него вдруг глянул круглый укоряющий глаз, медленно застилаемый пленкой голубоватого века. Убить сову всегда считалось дурным знаком. В длинных коридорах VI Управления наблюдалась какая-то ненормальная суета: повсюду множество солдат выделывало энергичные кренделя, словно танцуя одинаково нелепый танец. Шелленберг повернулся к стоящему на вахте унтерштурмфюреру. — Эт-то что такое? — спросил он в изумлении. — Нижние чины натирают полы, штандартенфюрер, — отрапортовал тот. — Полы натирают? Господи. — Шелленберг вспомнил, что это он перед уходом приказал навести лоск в помещениях ведомства, когда заметил пыль на тумбе со знаменами рейха. Прошагав по коридору сквозь строй вытянувшихся во фрунт взмыленных полотеров, Шелленберг поднялся на свой этаж. Войдя в приемную, он намеревался, не проронив ни слова, пройти в свой кабинет, как вдруг путь ему преградила тощая фигура секретаря Краузе, который сиял, точно выигрыш на скачках. — Позвольте вас поздравить, господин Шелленберг! — С чем? — едва не рявкнул раздраженный Шелленберг. — Как же? Вы не знаете? — округлил глаза Краузе. — Рейхсфюрер представил вас к званию оберфюрера! И Гитлер уже подписал! От всего сердца поздравляю вас, господин оберфюрер! С плеч Шелленберга свалился тяжкий камень. Берлин, Нойкельн, 22 июня Время от времени Оле наведывался в госпиталь к Ханнелоре без особой причины, лишь для того чтобы ее отлучки на время проведения радиосеансов никому не бросались в глаза. Договорились изображать влюбленных. Впрочем, изображала в основном Ханнелоре: что до Оле, то он, похоже, и впрямь был неравнодушен к хрупкой девушке с огромными, удивленными глазами, однако признаться в этом не мог даже себе. — Хало, гляди, вон твой жених пожаловал, — показала на дверь пожилая санитарка, менявшая белье под израненной женщиной, несколько часов пролежавшей под руинами разбомбленного дома. — Иди, проветрись. А то бледная, как покойник. Госпиталь был переполнен криками и стонами раненых. Недавний налет английской авиации отличался внезапностью, служба предупреждения сработала с опозданием, и многие просто не успели добежать до убежищ. Мест в больницах и госпиталях и так не хватало из-за наплыва раненых с Восточного фронта, а тут еще бомбежка. Врачи и медперсонал не спали вторые сутки и передвигались, шатаясь, с очерствевшими лицами, испачканные кровью пациентов, как мясники на бойне. Кормившая пострадавшего при тушении пожара семнадцатилетнего шуцмана Ханнелоре подняла голову и помахала рукой Оле: «Сейчас». Но до тех пор, пока шуцман не проглотил последнюю ложку овсянки, Оле топтался на пороге госпиталя. — Что-то случилось? — встревоженно спросила Ханнелоре. Оле пожал плечами: