— Да куда угодно. Лишь бы подальше. Туда, где не бомбят. В Португалию, в Индию, в Америку. — С Америкой мы в состоянии войны. — Ну и что? Какая разница? Нам нужна война? Неужели ты не устал? — И что мы будем там делать? — Не знаю… Жить. — Все хотят жить. Просто жить… Я — жизнь, стремящаяся к жизни, в гуще других жизней, стремящихся к жизни. — Что это? — Этический принцип всеобщего сосуществования от доктора Швейцера. Прекрасная утопия. — А что теперь не утопия, Франс, что? — Вот Швейцер, он — живет. Подумать только, что именно сейчас, когда мы истребляем друг друга сотнями тысяч, сносим города, мучаем людей в концентрационных лагерях, вот именно в эту самую минуту где-то в габонской дыре он лечит нарыв на ноге черного дикаря, пришедшего к нему из джунглей. Поедем к нему? Станем выхаживать каннибалов, принимать роды у африканок. А что? Совсем не плохое занятие. — Боже мой, Франс, ты все шутишь. — В сорок третьем году все этические принципы воспринимаются как шутка. Она провела рукой по его волосам. — У тебя прическа не мнется даже в постели. — Зато у тебя на голове — гнездо. — Есть пятнадцать минут, чтобы привести его в порядок. — Больше. Я тебя отвезу. — И еще веснушки. — Это от солнца. Осенью они пропадут. — Тебе идет. Пусть остаются. — Скажи, кто я? Любовница? — Остров. — Остров? В светло-голубых глазах Дори тихо мерцала печаль. — Да. Маленький такой островок хорошей жизни. — Слышишь? Кажется, дверь хлопнула. — Служанка пришла. — Хартман встал с постели и накинул халат. — Попрошу приготовить нам завтрак. — Нет времени, Франс. — Кофе и пара горячих бутербродов с ветчиной. Ветчина, правда, баночная. Успеем. Отсюда до Вильгельмштрассе — минут двадцать пять. — А мы сидим на Раухштрассе. Там, где было чехословацкое посольство. — Ага. Ну, это еще ближе. — Как там мой балбес Отто? — Осваивает должность пойди-принеси-выйди вон. Пока ничего, справляется. Вечером они поехали в гольф-клуб в Грюневальд-Форст, где еще работал знаменитый ресторан «Зее» с остэндскими устрицами — и, что удивительно, они по-прежнему были в меню. Там, в гольф-клубе, произошел неприятный инцидент, когда к Хартману, мило болтавшему с Дори за бокалом мозельского вина, прицепился прилично нализавшийся майор из Генерального штаба вермахта, имени которого Хартман не знал, но помнил его в окружении ныне опального начальника штаба абвера, генерал-майора Остера. Майор бесцеремонно плюхнулся за их стол, выставил на него бутылку коньяка, звонко икнул и пожал плечами, как бы извиняясь. — Пэрдонэ, сеньор Хартман, — с пьяненькой улыбкой выдавил он, — надеюсь, не помешал вам и вашей фройляйн. Позвольте представиться, — обратился он к Дори, — Люббе Фридрих. Можно запросто Фриц. Мы приятели с вашим… другом. Правда, Франс? Хартман изобразил на лице попытку вспомнить, откуда они могут быть знакомы. — Не валяйте дурака, мы виделись с вами у полковника Зоммерфельда. А, ладно, — отмахнулся майор, — вы же все больше с абвером, с генералами. Вы и сами подполковник, кажется? Оберштурмбаннфюрер. Не ошибаюсь? — Вы подозрительно много обо мне знаете. — Хартман с гримасой недоумения посмотрел на Дори. — Чем могу быть полезен, майор? — А ничем, — мотнул растрепанной головой майор, — ничем не можете. Вы же испанец, вам все равно. У вас же Франко, каудильо. Ходят слухи, что в его жилах течет еврейская кровь. Нет? А у нас… — Два пальца майора прижались к верхней губе. — У нас вот это. — Мне кажется, вам необходим отдых. — Нам всем необходим отдых! — рявкнул майор. — И он скоро наступит. Уж мы-то с вами отлично это знаем. Я тоже говорил с Гизевиусом. Ему, конечно, легче в Цюрихе… но он там соображает, с кем и чего. Там проще. Вам тоже надо собраться, Франс. Вы позволите так себя называть? — Знаете, что, Фриц, идите-ка вы дальше, пока не поздно. — Они боятся говорить ему правду, — заплетающимся языком продолжал майор. — А нас тем временем бьют. И очень больно. А этот, он не слышит ничего. Ему нужны только победы. Пару недель назад мы сдались в Тунисе, а Роммель так и вовсе вылетел в трубу. Когда начинают бить Роммеля, а Кейтелю вешают железный крест на нос, тогда всё! Game over[7], как говорят ваши англичане, дорогой Хартман. Вам сказать, что надо делать? — Не надо, майор, успокойтесь и возвращайтесь к себе. — Тсс… Надо убрать главного. И взять всё в свои руки, чтобы в колоде был джокер для наших английских друзей. Вы нам в этом поможете, Франс? Я знаю, что поможете. В СС тоже есть порядочные люди. Хартману хотелось избежать скандала, он тихо и твердо сказал: — Идите к дьяволу, майор. Если вы не заткнетесь, этот коньяк я расшибу о ваш лоб. Майор на миг как будто протрезвел, но только на миг, он вскинул голову с усеянным капельками пота сломанным носом, в глазах отразилось горькое непонимание происходящего, он стал неуверенно подниматься, но потерял равновесие и, сграбастав край скатерти, повалился на пол, увлекая за собой всю стоявшую на столе посуду. Хартман резко встал, швырнул на стол пару купюр, взял Дори под руку и вышел из зала в сопровождении извиняющегося администратора: «Сейчас столько контуженых, господин Хартман». — О чем он говорил? — удивленно спросила Дори, когда они сели в машину. — Трудно понять в стельку пьяного человека. — Ты его знаешь? — Не припоминаю. Но он меня определенно где-то видел. — Он назвал тебя по имени. — Меня и администратор назвал по имени. Но вот я не знаю, как его зовут. — Отвези меня домой. Завтра мне надо быть на работе на час раньше. Только выехали из клуба и свернули на шоссе, взвыли сирены воздушной тревоги. Ультрамарин вечернего неба прошили, покачиваясь и пересекаясь, желтые трассы зенитных прожекторов. Свет в незадернутых шторами окнах начал стремительно гаснуть, по улицам забегали испуганные люди с наспех собранными сумками, с переброшенными через плечо теплыми вещами, взятыми с собой на всякий случай. Тут и там мелькали кивера охранной полиции, направлявшей растерянных жителей в бомбоубежища. Девчонки из Союза немецких девушек в темно-синих юбках и белых блузках с черным галстуком возбужденно сновали в толпе, помогая одиноким старикам и женщинам с детьми. Хартман притормозил: — Что будем делать, милая, может, вернемся назад? Налетов на Берлин не было с конца марта, и все как-то расслабились. — Давай проскочим, — предложила девушка. — Близко же. «Опель» Хартмана сорвался с места и устремился в сторону Кройцберга. Через какое-то время в рев сирен вплелся несущийся из поднебесья низкий, равномерный гул. Постепенно он ширился, тяжелел, заполняя собой все пространство. Послышалась пальба первых зениток. По мере приближения самолетов она били все более плотно и остервенело. Хартман пожалел, что послушал Дори. Тяжко грохнули крупнокалиберные пушки с башен ПВО в Тиргартене, и вслед за ними воздух наполнился мучительным, как зубная боль, нарастающим свистом. Разорвались первые бомбы — одна, вторая. Бомбы падали где-то далеко, но возникало впечатление, что они несутся прямо на голову. Впереди ударилась о крышу и лопнула, рассыпая вокруг искры термитных зарядов, британская зажигалка. Это означало, что скорее всего они угодили в зону налета. Хартман вдавил педаль газа, и машина на бешеной скорости рванулась прочь из узких улиц. Зенитки колотили уже беспрерывно. Позади мощный фугасный снаряд в щепки разнес пятиэтажный жилой дом. За ним — другой и третий. Ударной волной машину подбросило, и на миг показалось, что они вот-вот перевернутся. Похоже, это была разновидность так называемого бомбового ковра или, как ее именуют англичане, насыщенной бомбардировки. Хартман пригнул голову и резко свернул в переулок, чтобы уйти с главной дороги. Впереди полыхал пожар, охвативший все этажи фахверковой гостиницы, но дорога была свободна. Грохот зенитных орудий сливался с грохотом взрывов и истошным пением летящих фугасов, но ничто не могло заглушить надрывный рев мотора. Совсем рядом раздался оглушительный хлопок, взметнулся огненный гейзер, «Опель» сильно тряхнуло и осыпало брызгами пылающих головешек. «La mierda del toro!»[8] — вырвалось у Хартмана. Стараясь выбраться из эпицентра бомбежки, он все внимание сконцентрировал на дороге и упрямо гнал машину в направлении Кройцберга. Внезапно он резко нажал педаль тормоза, переключил скорость и вернул натужно ревущую машину метров на сорок назад. Затем выскочил из машины и, пригибаясь, кинулся к парадному подъезду горящего дома, где в облаке кирпичной пыли скрючился мальчишка лет семи. Подхватив его на руки, Хартман бегом вернулся к машине, буквально как тюк с вещами, забросил ребенка на заднее сиденье, прыгнул за руль и вдавил педаль газа. Сверху с резонирующим ревом смертельно раненного зверя друг за другом устремились к земле пикирующие «Галифаксы», ведя за собой пылающие хвосты. Зообункер безостановочно лупил по небесам из всех имеющихся на нем орудий… Хартман остановил машину напротив дома, в котором жила Дори. Девушка съежилась на кресле с прижатыми к ушам кулаками. Минуту помедлив, Хартман положил руку ей на плечо. Дори вздрогнула. — Ну-ну, милая, успокойся. — Что же делать? — чуть слышно всхлипнула она. — Что же нам всем делать? Улица была погружена в безжизненную тьму. Берлин, Инвалиденштрассе, 20 июня