— Думаю, несколько лет. — Почему вы никогда не пересекались? — У нас разные кураторы в СИС. Не было необходимости. Мы ничего о них не знали. — Почему они вам поверили? — Думаю, им важно получить сведения из лейпцигской лаборатории. Я обратился к ним до того, как Эбель… проинформировал гестапо. К тому же я знаю пароль. — Хорошо. — Шелленберг вернул папку Майеру. — Но имейте в виду, Шварц, если хоть что-то, хоть самая малость, пойдет не так, как мы с вами договорились, то прямо с рыночной площади вы отправитесь в следственную тюрьму гестапо. И больше мы с вами не встретимся… — Он помолчал и прибавил: — На этом свете. — Не сомневайтесь, господин штандартенфюрер, — всхлипнул Шварц и неожиданно перекрестился. Шелленберг пружинисто поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел в коридор. Майер сопровождал его до кабинета. — Постарайтесь до десятого справиться с гематомой, — говорил Шелленберг. — Кормите его от пуза, пусть много спит. Создайте ему человеческие условия на одной из наших конспиративных квартир. И вот еще что, на пальцы натяните что-нибудь… ну, вроде резинового напальчника телесного цвета. Одним словом, приведите его в чувство. И пусть перестанет трястись. Ванзее, 29 мая Чтобы вывезти Дори на Ванзее, Хартману пришлось оформить специальное выездное разрешение, подписанное военным комендантом Берлина фон Хазе. Неожиданно резко похолодало, установилась странная погода, когда облака несутся по ясному небу, точно табун испуганных лошадей, и солнце, как в калейдоскопе, беспрестанно покрывает землю изменчивыми узорами. По густо-синей равнине озера, разбегаясь во все стороны, струилась взволнованная дрожь. Небольшие волны с хлюпающим плеском вяло колотились под мостками, проложенными меж качающихся лодок и катеров. В отдалении беспечно кучерявился пышной зеленью Лебединый остров. Из каштановых кущ мирно выглядывали черепичные крыши загородных вилл. Казалось, тихий покой установился тут навечно. И только скользящие по тревожной воде солнечные прожекторы наводили на мысли о войне и бомбежках. — Боже мой, какая тишина, — промолвила Дори. — Люди покинули этот мир. Они дошли до края мостков, где кто-то забыл стульчик для рыбной ловли. — Еще недавно здесь было полно ресторанчиков и кафе, — сказал Хартман. — Звучала музыка. Гуляли люди. А теперь все сидят дома. — Или гибнут на фронте, — хмуро дополнила Дори. — Скоро все вновь оживет. Вот увидите. — Не верится, — вздохнула она. — Как же получилось, Дори, что, живя в Берлине, вы ни разу не были на Ванзее? — сменил тему Хартман. — Не приходило в голову приехать сюда. У нас в Кройцберге, знаете, свои курорты. Девушка села на стульчик, кутаясь в тот же шерстяной жакет, который был на ней во время их первой встречи. Хартман показал ей бумажный пакет, прихваченный им из машины. — Я взял вино, — сказал он. — Но забыл бокалы. Дори улыбнулась: — Что ж, будем пить из горлышка. Он сел рядом на доски, привалившись спиной к перилам, извлек из пиджака штопор, ловко вынул пробку и протянул ей бутылку. — Это правда, что где-то здесь живет Геринг? — спросила Дори, отпив вина. — Правда. Вон там, на острове. — Должно быть, это государственная тайна? — Конечно. Если бы он так часто не хвастался своим особняком. Она вернула ему бутылку: — Чудесное вино. — Мозельское. Из старых запасов. — Я уже забыла его вкус. — В немецком много сахара и мало солнца. Я угощу вас испанским, из Каталонии. — А мы до войны любили французское. Его разбавляют водой. — О, не обязательно. — Отдавайте бутылку, — засмеялась Дори. — А то мне не останется. Она поднесла горлышко к губам, и сквозь зеленое стекло ударило солнце. Хартман зажмурился, но не смог отнять глаз от светящейся головки девушки. — По-моему, это лучшее из того, что может предложить алкоголь, — воскликнула Дори. — Не забывайте, — самодовольно усмехнулся Хартман, — я ведь наполовину испанец и разбираюсь в вине не понаслышке. По старой тропе, вздыбленной разросшимися корнями могучих дубов, они вышли к небольшой танцплощадке на опушке парка, где трое дряхлых инвалидов, вооруженных аккордеоном, трубой-пикколо и парой эстрадных барабанов, пытались сладить нехитрую мелодию. Труба заметно фальшивила, барабан сбивался с ритма, но в целом звучание получалось сносным. — Эта паршивая пикколо никуда не годится, — возмутился худой трубач с искривленными, артритными пальцами, обращаясь почему-то к Хартману, которого видел впервые. — Звук высокий — ей только с концертиной дудеть. Вот была у меня труба, лучше не бывает — так жена продала, зараза. Проели. А эту и не купит никто. Насмешка на инструмент, и только. А труба была чистая, тысяча девятисотого года, мой господин. Я ею на танцах играл. — А что, старики, «Голубой вальс» можете? — спросил Хартман. — Это который Штрауса? — уточнил полный аккордеонист в берете, придавленный собственным инструментом. — Нет, это другой. — Хартман тихонько напел мелодию. — А-а, это? Знаю, — кивнул трубач. — Это мы играли. Ну, помните? И немного посовещавшись, пожилые музыканты нестройно, но энергично затянули старый медленный вальс, под который когда-то танцевали их дети, что послужило Хартману основанием пригласить Дори на танец. От нее пахло дешевой галантереей и чистыми волосами. Худенькие руки невесомо легли ему на плечи, на лице появилось сосредоточенное выражение. И хотя в рисунке тела, в манерах девушки проступала некоторая угловатость, движения ее были исполнены природного изящества и естества. — Я вам очень благодарна за брата, — тихо сказала Дори, глядя ему в грудь. — Пустяки. Тем более он и правда угодил под горячую руку. — Отто хочет поблагодарить вас лично. — В этом нет необходимости… Впрочем, если этого хотите вы, то можете заглянуть вместе с ним как-нибудь утром в отель. За завтраком я почти всегда свободен. Она подняла на него свои прозрачные, как небо, глаза и улыбнулась: — Какой прекрасный сегодня день. — Идемте, Дори, я вас познакомлю со старым другом. — Хартман положил на барабан купюру в пять рейхсмарок и повел ее назад к озеру. — Ого! — преодолевая одышку, обрадовался толстяк-аккордеонист. — А ведь мы сегодня неплохо заработали, мальчики! Во дворе маленького, пряничного домика на краю поселка копошился сгорбленный хозяин с сугробом седых волос на голове. Хартман по-хулигански свистнул ему издалека. — Это мой старый друг Артур. Он рыбак. И рыбачит здесь с самого детства. Я все правильно говорю, Артур? — Хартман обнял старика, который просиял так, словно увидел родного сына. — Ему тесно возле этой лужи. Артуру подавай океан. Вот там бы он развернулся в полную силу. Из нескольких ничего не значащих для постороннего уха фраз можно было понять, что немало времени они провели, сидя с удочками в лодке посреди водной глади. — Вот я и говорю, Франс, переезжай ко мне, пока тебя не заграбастали в солдаты. — Артур подслеповато уставился на Дори: — А это что за небесное создание с тобой? — Это Дори, — сказал Хартман. — И она прекрасна. — Я вижу, что она прекрасна. Немецким девушкам красоты не занимать. Им нужно с утра до вечера плясать и целоваться с парнями, а не служить этому Гитлеру под бомбами в грязных окопах, чтоб ему пусто было. — Господи, что ты несешь, Артур? — покачал головой Хартман. — А что? Чего мне бояться? Он же не Бог. Я тоже слышу эти бомбежки. И они всё ближе. А ему хорошо бы подумать, что он натворил. — Послушай, так ты по-прежнему ходишь на лодке? — сменил тему Хартман. — Где она? — Да всё там же. Хочешь покатать девушку? — Боюсь, уже поздно.