Ладно. Он знает, что делает. Она зря волнуется. У Анри с десяток адвокатов, уйма денег, чтобы купить себе путь отступления отовсюду, включая штаб гестапо. Она двинулась к двери. – Нэнси? Она обернулась. Её любимый! Она приготовит ему сегодня ужин своими руками, хочет он того или нет. А в погребе ещё есть приличное вино. – Скажи маме, чтобы не волновалась. Нет. Только не это. Они договорились, что эта фраза будет их кодом, если… если всё плохо. Очень, очень плохо. Её охватила паника. Она замерла. Ей хотелось закричать, сознаться во всём, плюнуть в лицо этим ублюдкам… но она знала, что Анри скорее умрёт, чем согласится смотреть, как её уводят эти обезьяны. После всего, что он из-за неё пережил, это будет слишком. Он сам сделал этот выбор. Но нет, нет, нет. Не может быть, этого просто не может быть! – Я скажу ей, что ты её любишь, – сорвавшимся голосом проговорила она. Один, два, три удара сердца… Они смотрели друг на друга и пытались сказать друг другу всё, что не могло быть сказано вслух, прожить друг с другом всю жизнь и порадоваться ей, дать друг другу обеты и сдержать их. Один, два, три. – Мадам Фиокка? – Бём ждал. Она прошла мимо него и вышла в коридор. Он вышел за ней и закрыл дверь. Если он что-то ей и говорил, пока вёл назад в фойе, она этого не слышала. 10 Нэнси открыла своим ключом парадную дверь и увидела, что в холле её ждёт горничная – уже одетая в выходное пальто и с маленьким хлипким чемоданчиком у ног. – Мадам Фиокка, я… Нэнси стянула перчатки, не в силах даже взглянуть на девушку. – Конечно, тебе нужно уезжать, Клодет. Поедешь к матери, в Сен-Жюльен? Нэнси достала из сумки ещё один ключ и открыла ящик маленького секретера. Анри всегда держал там кожаное портмоне, набитое купюрами. Достав пару тысяч франков, она протянула их девушке. Клодет посмотрела на деньги и затрясла головой. – Я не могу, мадам. Только не сейчас, я и так вас бросаю. – Можешь, чёрт возьми, – отрезала Нэнси. – Просто возьми. Клодет неловко забрала купюры из рук Нэнси, пробормотала благодарность и засунула их во внутренний карман пальто. – Иди через сад, Клодет. И будь осторожна. – Удачи, мадам. Мне очень нравилось у вас работать. Только сейчас Нэнси смогла поднять взгляд. Нет, если кто и предал Анри, то это не она. Ей вдруг показалось, что сейчас нужно дать ей какой-то совет, сказать что-то умное, яркое, что Клодет будет помнить всю жизнь, что-то, что позволит ей стать лучшим человеком и о чём она потом будет рассказывать детям и внукам. Что-то вдохновляющее. Но в голову ничего не приходило. Ей просто нужно выпить. Когда Нэнси убегала из дома, никто ей не сказал ничего вдохновляющего, так что это они во всем виноваты. – Я рада. А теперь в путь, дорогая. Клодет взяла чемодан. – На кухне ваш друг Филипп, мадам Фиокка. – Спасибо. Клодет пошла в заднюю часть дома, а Нэнси осталась в холле – в пальто, с лакированной сумочкой через плечо. На столе стояли свежие цветы, деревянные перила были отполированы до блеска, на стенах ровными рядами висели полотна с изображением Марселя и морских судов. До этого момента она их даже не замечала. Анри любил картины. Она пошла в гостиную, подошла к шкафу, достала декантер и налила себе в тяжёлый стеклянный стакан щедрую порцию бренди. Выпив её, она взяла ещё один стакан, декантер и пошла на кухню. Когда она вошла, Филипп поднялся. Она поставила стаканы и декантер на чистую деревянную столешницу, наполнила стаканы, села, сбросила с себя пальто и, скрестив ноги, сделала глоток. Филипп так и продолжал стоять. – Сядь, чёрт тебя подери! – сказала она и снова потянулась к декантеру. Он сморщился. – Что? Никогда не видел, как женщина пьёт? Он аккуратно сел, но ножки стула всё равно заскрежетали по серой плитке. – Мне очень жаль, Нэнси. Её начало трясти. От злобы или вины? Она не понимала, что это за чувство. Что бы это ни было, её трясло так, что зубы стучали о стакан. – Я во всем виновата. Он всегда говорил мне, чтобы я была осторожна, а я продолжала гнуть свою линию, просила всё больше и больше денег. Значит, всё-таки вина. Филипп взял стакан и покачал головой. – Это был выбор Анри. Не отнимай это у него, Нэнси. – Но… – Теперь пришло твоё время сделать выбор, – сказал он. Она знала, что он сейчас скажет, и она не хотела это слышать. Заткнись. Заткнись. У неё так сильно дрожали руки, что даже стакан ко рту поднести было невероятно трудно. Он не заткнулся. – Нам нужно тебя вывезти. Сейчас. – Я не могу оставить его здесь, с ними! – Она так сильно стукнула стаканом о стол, что на полках буфета зазвенела посуда. – Я подожгу себя у них на лестнице. Засуну гранату им в зад. Войду и застрелю секретаря. Анри не заставит меня уехать! Филипп поставил свой стакан на стол с щелчком, как при заряде патрона в обойму. – Я знаю, что ты не боишься смерти, Нэнси. Но тебе нужно уехать. Если не ради себя, то ради него. Они заставят его смотреть, как ты мучаешься, а ты будешь мучаться. Они возьмут тебя живой и будут пытать вас обоих до тех пор, пока не накроют всю сеть. Я знаю, что он будет молчать столько, сколько сможет, но я также знаю, что он скажет им всё, чтобы спасти тебя. Поэтому ради нас всех – уезжай. Она закрыла глаза, чтобы спрятаться от этой правды. – У него есть адвокаты. Дорогие адвокаты. Может, они вытащат его… Филипп опустил взгляд и тихо сказал: – Когда они его вытащат, мы вывезем его из Франции. Отправим туда, где будешь ты. Но ты должна уехать сейчас. Она сморгнула слёзы. – Обещаешь? – Обещаю, что сделаю всё, что смогу, Нэнси. Этого достаточно? Наконец она кивнула. Больше этого он обещать не мог. – Это был мой первый настоящий дом. Он допил бренди. – Будь готова выйти, как только стемнеет, Нэнси. За домом следят – и спереди, и сзади, но мы их отвлечём. Выходи с парадного входа. Садись на последний автобус до Тулузы. Адрес тамошней квартиры ты знаешь, так? Она ограничилась кивком, опасаясь, что расплачется, если скажет хоть слово. 11 Встреться они в мирное время – Бём бы с удовольствием общался с Анри Фиокка. Этот француз был, очевидно, благородным человеком со вкусом, с которым можно было обсудить прогрессивные идеи, а такие люди крайне редко встречались в жизни Бёма. И на начальных стадиях допроса он держался очень достойно – отвечал на стандартные вопросы спокойно и тихо, не предоставляя лишней информации и не путаясь в показаниях, когда нужно было вспомнить конкретные даты. Он просто говорил, что не помнит, но будет рад всё объяснить, если ему дадут необходимые документы. Искренне жаль, что никакое спокойствие и интеллигентность не помогут ему в предстоящие часы. Работы было очень много. Слабое и нерешительное правительство Виши позволило французским партизанам, коммунистам и евреям наладить работу по всему югу Франции. Люди, которые потерпели сокрушительное поражение на поле боя и поначалу были послушными, теперь отошли от шока и начали сопротивляться. Рассчитывая на поддержку американцев, они лезли отовсюду, как вредители, для которых фермер забыл разложить отраву. Особенно для одной отдельно взятой Мыши. Бёму не нравилось наделять вражеских агентов особыми именами, как будто они достойны знаков отличия. Для него Белая Мышь – это просто Агент А, и он настаивал, чтобы никаким другим именем его в этом здании не называли. Он надеялся, что, перекрыв крысиные лазейки Старого квартала, они заставят его выйти из норы, но вместо этого поступали известия о его новых успехах. Заключённые и сбитые пилоты исчезали где-то на явочных квартирах, обрастая по пути поддельными документами, и воскресали к новой жизни в Испании, Англии или Северной Африке. Мобильные пеленгаторы гестапо засекли закодированные сигналы десятка приёмников, что-то регулярно нашептывающих Лондону и Алжиру. А ещё этому человеку удавалось провозить через блокпосты всё что угодно – документы, депеши, радиодетали, пленных. Поначалу он решил, что это селянин или рыбак, который хорошо знает побережье и проселочные дороги. Но, возможно, он ошибался. Он начал читать отчёты об эвакуации беженцев с пляжа, которые Геллер оставил у него на столе. Погибшим партизаном оказался Антуан Колбер, адвокат. Компания его отца многие годы вела финансы представителей богатых слоев Марселя. Какое-то время Бём даже надеялся, что он, по счастливой случайности, и есть Мышь. Однако в течение следующих дней семья Колбера исчезла, и всё было организовано настолько гладко и оперативно, что было совершенно не похоже на судорожные телодвижения организации, только что потерявшей своего главу. Белая Мышь оставалась на свободе. Он заново перечитал отчёт. Зоркий рядовой заметил какое-то движение на крутом каменистом берегу и настоял, чтобы старший патруля включил фонари. Затем они стреляли по переполненной лодке, пока горел фонарь. В отчёте они наверняка преувеличили цифры убитых в лодке, желая похвастаться. Затем они попытались обнаружить на берегу координаторов этой переправки людей. И тут Бём заметил строчку в отчёте патрульного, который подбил Колбера, вынудив его тем самым покончить с собой. В краткой вспышке он видел вместе с погибшим двух человек и утверждал, что одним из них могла быть женщина. Женщина? Это исключено. Женщины не воюют наравне с мужчинами. Радистка, студентка, писательница каких-нибудь слоганов на стене – это сколько угодно, но не может же Сопротивление опуститься настолько, чтобы вложить револьвер в женские руки! С другой стороны, он лично допрашивал несколько радисток в Париже, и некоторые из них демонстрировали неженское стремление воевать. Он начал пересматривать свою точку зрения. А что, если Белая Мышь – женщина? Согласились бы французы выполнять приказы женщины? Да, это необычно, но не невозможно. Легкость, с которой Белая Мышь пробирался или пробиралась через патрули, вокзалы, исчезала с мест встречи, испарялась, как дымка, на улице, кажется менее чудесной, если вспомнить, что его люди искали мужчину призывного возраста, а не женщину. Он откинулся на спинку стула, соединил кончики пальцев и сидел с неподвижным взглядом до тех пор, пока не понял, что именно ему нужно. – Капитан, зайдите, пожалуйста, – сказал он в телефонную трубку у себя на столе. – Хайль Гитлер!